Анна
Михайлова

(не) рождённые

Ветер,

качели скрипучие

колыбай.

Не рождённые дети

тоже приходят качаться,

когда мамы их нерадивые

плачут,

и баю-бай

рады бы петь им,

вставать по ночам,

млея от счастья.

В детской нет люльки,

игрушек и ползунков,

в прихожей – коляски,

санок нет на балконе,

на антресолях –

ребячьих вещей

и роликовых коньков,

каракуль – на новых

обоях...

Есть пустота,

что из квартиры гонит.

Не пустуют песочницы,

горки,

колодцы дворов...

Из окон

женщины смотрят,

бельё утюжа,

как гоняют их Сашки

воробушков,

Таньки – бегают с детворой,

но их не позвать домой –

их небо зовёт на ужин.

И каждый раз,

когда дети вокруг,

игла,

что в покое

не чувствуется,

начинает вертеться...

Моему было бы,

если бы не...

если бы я могла...

И годы

отнятые считать

учится сердце.

Алхимия голоса

По телефонному проводу –

вене пластмассовой капельницы –

льется целительный голос

в глубь слуховых каналов,

в душу зажавшего трубку

нервно-дрожащими пальцами,

ждущего каждого слова

крошку – голодным шакалом –

близкого мне человека.

Горло связует атомы

звуков и букв в молекулы,

что чередой радикалов

вылечат отравление,

вызванное утратами.

Так расторопша из печени

тяжесть выводит металлов.

Жажды в пустыне молчания,

вымершей от одиночества,

больше не вытерплю, дайте мне

басом напиться желанным.

Сердце, сведённое холодом

мыслей, топить только хочется

тембром твоим – одеялом,

греющим пряжей гортанной.

Словно живыми диполями,

слово, цепляясь за` слово,

облик воды принимая,

вырвется жизни смыслом –

влагой в почву иссохшую,

смелостью в мир опасливый...

...белой материей шёлка

чёрные полосы выстлав.

Бессилие

Положение ждать вынуждает

в неизменной позе,

в ней любое движенье развеет

все сны о погоде.

Не доводят до выхода двери

без надписи «closed»,

а мой ключик, насквозь проржавевший,

к замкам не подходит.

Ощущаю, как горечь обиды

душевной чаши

заполняет объёмы пространства,

все меньше в ней места.

Все труднее нести её дальше

и, не расплескавши,

удержать в горловине бессилье

комочком теста.

Остаётся смотреть, как стремится

временная пехота,

иссушая людей, словно листья

в березовой чаще.

Приближаются неумолимо

к системе отсчёта

моё прошлое с будущим, чтобы

уйти в настоящем,

на прощанье шурша под ногами,

замирая без ветви

в положении, где невозможно

мне что-либо сделать.

Ни одной из секунд не осталось,

что требует действий.

На единственной двери знак «open»,

ведущей из тела.

Я способна мосты навести

или выстроить город,

за отрезок, что ты сокращаешь,

безмерно скучая.

Я прожду тебя вечность, развеяв

сомнения морок,

вне времен отмеряя эпохи

перелётами чаек.

В поиске

Рассеянный взгляд не собрать

из осколков разбросанных дюжины

в стремлении вновь отыскать

того одного, долгожданного.

Обиды конгломератом

спекаются в горле простуженном.

Нужно пройти по окружности,

чтобы начать всё заново.

Кто-то коснулся плеча

неожиданно, но участливо.

Я оглянулась в надежде

знакомства, подумав – фантастика...

Пусто... всего лишь ветер

в спину подул податливый

времени, что убирает людей,

словно кусочком ластика

стирает график-художник

свои неудачные опыты.

Лакмусом ластик проявит

на холст одиночества профили,

чтобы расклеивать их

на рекламных щитах, стенах комнаты,

словно портреты любимого,

вечно гонимого мной к Мефистофелю.

в пути

Он просто непрестанно провести

сквозь темноту неверия просил.

А веры ещё не было в горсти,

но горсть наполнилась, когда осип.

В глухое ухо двери открывал,

снимая громких звеньев болтовню-

цепочку, и не слыша стука, звал

пришедшего на зов спуститься внутрь.

Не видел он, как словом отвалив

валун от входа, гость из мира вон

ушёл, и свет, войдя, пролил

там, где пустынно было до него.

И новым звуком наполнялась тишь

внутри, вмещая вечность бытия,

что ширилась, однажды поглотив

страх смерти, темноты и забытья...

Он слух до остроты такой довёл,

какой сшивают лоскуты стежком.

Чтоб свет сквозь душу проходил его –

не нитью стал – игольным стал ушком.

И дал иглою гостю овладеть,

когда увидел щёлочку в себе

и попытался свет в неё продеть...

Рука не дрогнула, ибо была небес.

Возмездие

Небо сияет надраенной палубой

англо-корвета,

плывущего выбить из Франции

колонии Нового Света,

и кажется тоже нацией,

вставшей с рассветом

безбрежностью бронзовых шлемов

бесплотных, но храбрых воинов,

готовых бороться с системой

любой, против Бога настроенной.

Взвив ослепительно-яркий

солнечный вымпел,

познавшее дух победителя,

от твердь покрывающей сыпи

избавится войско стремительно...

Небо пылает грозой колесничего войска

египетской армии

перед сраженьем с гиксосами,

накрывшими, словно самум,

Среднее Царство заносами.

Умерший Бог воплотится,

сияя величьем, из тлена,

и небо не будет столь шёлковым.

Враги преклонят колена,

давясь дождевыми потоками.

Выход

М. П.

Эмоции ищут щёлки,

находят — прощай, бесстрастье.

Лишь памяти клей осколки

способен заклеить в счастье

обратно. Я вижу лица.

Я плачу, а как иначе,

так просто душе разбиться,

а нити порваться, тем паче —

заклеишь — оставишь шрамы,

завяжешь — не станет гладко,

а в прошлом все наши драмы

хранятся хмельным осадком…

Из ямы

Сегодня ты в яме –

с кем не случалось такого...

Стираем колени, скитаясь по дну,

мозолим ладони

в поиске несуществующей двери

рая земного…

Мы роем сырой песчаник,

шарахаясь червяков,

но им подобно...

По мере опустошенья души

наступает вакуум –

тяжкое бремя – лишь в мире материи

он невесом и невидим.

Тропа Одиссея

до вновь обретенной Итаки

плутала меж гиблых болот

и теней Аида.

Но, вверх запрокинув голову,

небо увидим открытым –

оттуда спускаются вниз

звёздные лифты.

Сквозь плотные тучи,

железобетонные плиты

нас поднимают на тросах,

из света свитых.

Подчас подбираются кошки

к нашей центральной проводке,

и, кажется, всё бесполезно –

врачи и подковки.

В петлю не лезть,

не спасаться бутылкой водки,

цепляясь за край

брошенной Богом верёвки.

Иллюзия остановившегося времени

Опечатана вечность

для душ, изнутри запечатанных.

Не отворится дверь

на биенье сердец заколоченных.

На сетчатках зрачков,

как на двух беспросветных ватманах,

не рисуется красочным мир,

что попал в червоточину.

Одиночество-чревоугодник,

раскрывшее челюсти,

поглощает всего человека,

обращая в заложника.

Не хватает ни сил, ни желанья,

ни просто, смелости,

приподняв свои веки,

впустить светового художника.

Только стрелки часов,

обращаясь по кругу ускоренно,

выше скорости света,

рождают иллюзию скучную,

будто замерло время,

заставив отбросить в сторону

все желанья до лучших времён,

но они уже стали минувшими.

Капля истины

Капля хорошей водки

и та кристальней,

чем капля истины

беспощадного поиска

правых и виноватых

в местах столь дальних,

что до них не добраться

никогда никакому войску.

Ибо там возникает,

где нет ничего идеального.

В голове человека,

даже самого лучшего,

истина искажена

любовью к ближнему или моралью.

Белый холст зачастую

здесь рисуется чёрной тушью.

командировка

Когда замучат страхи заболеть

и умереть, похоронить кого-то –

о том, что только странник на земле,

я вспоминаю, и иду работать.

Что мой начальник добрый отослал

сюда в короткую командировку

исполнить долг борца или посла –

я представляю, и тяну верёвку.

Но в день нежданный отзовёт назад,

и будут: перелёт, таможня, ливень

прощальный, и последняя слеза

по жизни, где во всём повинен.

И ждёт меня по лестнице подъём

или падение, когда отчёт получит...

Но здесь гостиница, а там мой дом,

которого не помню... Дома лучше.

Контраст

Нарочно распахнутое окно

в ещё холодную весеннюю ночь,

где греют лишь взгляды

хранящих покой фонарей,

освещающих сеть дорог,

позволяет снова почувствовать

внутреннее тепло

/опровергнув цикл Карно/,

что выделяет

вечный двигатель-память

о тех, кто совершает добро.

Ветер поднимет с обсохшей дороги

пыль и мусор,

оставленные осенней порой,

пусть заодно и из сердца выметет

пепел сожжённых обид.

Я думала, тяжкого прошлого камень

засел навечно,

попав за моё ребро,

но он, сгорая в душе антрацитом,

греет так, что в мороз меня не знобит.

Мрак отступил на улицы города,

где был развеян, обезоруженный

пиками тополей…

На явном контрасте мурашек,

бегущих по коже вверх,

сжигая, как кучи листьев весной,

горечь прошлого,

я согреваюсь, отыскивая в золе

брильянты воспоминаний,

рассыпанных многими

вечерней росой по зелёной траве.

Мартовская депрессия

Сосулька упала с крыши,

убила надежду на завтра.

Она слишком долго стучала,

а я открывала.

Её я уже не ждала,

думала – бомж канючит на завтрак.

Но визг домофона достал,

и я всё-таки встала.

Лишь дверь распахнув, обмерла,

увидев её бездыханной.

Мечты, не сбываясь, сочились

из тела, сливались

с дождями бездушного дня.

Жвачкой со вкусом банана

хотелось уже поперхнуться –

сугробы достали.

Надежда на послезавтра

слегка отрезвила, отсрочив

желание в жизнь претворить –

или в смерть – эту лажу.

Но мне, если честно, трудно

поверить, что небо захочет

её допустить, оправдать –

не убьёт её дважды.

Ах, если бы жил ты чуть ближе,

чем злая соседка разлука,

возможно, надежда бы, выжив,

пустила вновь корни

куда-то поглубже, чем в воздух...

Стрельнуть, может, просто из лука,

забыв про надежду, смирившись

с лягушкой покорно?

Мартовское

Оперлась ракита об ограду,

словно девушка о подоконник,

слушая баллады ветра-барда,

верит марту, что мороз не тронет…

К октябрю, не пряча слёз в ладонях,

за любовь свою несчастьем платит –

ждёт девицей ветра на задворне,

что вернётся только скинуть платье.

 Маяк для Стикса

I

Я между лесом, где пугаюсь льва,

волчицы, рыси, лишь бы только выжить,

и городом, что городом едва

могу считать, болтаюсь и не вижу,

другой дороги. Мерзок город Дит,

скрывает сформированные в теле

последние круги, где душ артели

суровость наказанья не щадит.

II

Места для искупления грехов

являют конус с опрокинутой вершиной,

вонзённый в землю. Мука жизнью длинной

страшней успения. Круги мельчат с верхов,

пороки облегчаются с низов.

Нет, ад – не ремешок, не угол,

в нём души не играют роли пугал

для устрашения других, смотреть в глазок

туда не стоит – Бог не милосерден,

будь он добрей, не сотворил бы ад.

В Египте его нет, весомой ка

гуманно предначертано стать снедью

льва с крокодильей головой. Но город Дит

содержит страшные круги и злые щели,

а маяки его ведут к плачевной цели.

Вокруг же стен его страдание смердит.

III

Безвольных слёз потоки, не спеша,

стекаются в Стигийское болото.

Когда полтона потеряет нота,

срываясь в плач, отчается душа,

я попадаю в скорбные места,

не знающие веры и надежды.

С меня срывает сторож-бес одежды,

но видит пламя обнажённого креста.

Он, чертыхаясь, одевает, отпустив –

негоже, чтобы в общество гневливых

влетала птица с веткою оливы.

Здесь лишь один маяк, ведущий всех на риф.

IV

И я с зажжённой спичкой выбираюсь,

прося прощенья каждый раз за то,

что, отклоняясь от дороги непростой,

к унынию склоняюсь, а не к раю.

Но тут же из тюремного болота

несчётное число костлявых рук

меня хватают, берегут от мук,

что будто меня ждут, но их забота

мне ни к чему. Я ввязываюсь в спор,

где расточители дерутся со скупцами.

Стерпев удары с неприятными словцами,

причём от тех и от других, что мне позор,

я принимаю дождь и крупный град,

что хлещут по бокам похлеще плети,

огромный смерч меня по кругу вертит

с желудком вместе. Я миную ад,

миную Лимб, не повидав Лукана.

Переборов презрение к червям,

боль от укусов пчёл, любовь к корням,

об кои спотыкаюсь непрестанно,

возненавидев середину, как предлог,

оказываюсь я в чащобе жизни,

где человеческие хищники и слизни

сильней пугают, чем во гневе Бог.

V

Маяк для Стикса – маленькая спичка

моей надежды, извлеку урок;

уныние – вот главный мой порок.

Огнями дьявольскими город весь напичкан.

Моби Дик

I

Вода,

накрывающая волной,

не даёт напиться.

Слепнут глаза,

прозревая глубинную

мглу.

Сорвана дверь,

расколот сосуд,

сломана спица...

Свет нестерпим,

играющий на полу...

Вздымается на поверхность

засоленная махина

древнего корабля,

что пропитался злом...

Призрачные гребцы

восстанут,

одетые в чёрные схимы,

и спустят вельботы

на воду

за дублон.

Мысли единой целью –

око за око –

живут, собираются,

не разлетаясь на сор,

вербуют матросов,

стучат молотками –

корабль в доке...

Нитями мысли вьются –

ткут полотно парусов...

Становятся мачтами,

палубой, килем,

кормой Пекода.

Из закоулков души

с идолом и гарпуном

выходит язычник,

ибо для небосвода

рождённый христианин

не отправляет

врагов

на дно.

Нужен безумец,

чтобы зажечь команду

на чуждого монстра

охоту начать, убить

воплощение зла и бед,

исчадие ада...

Но кит – орудие, средство,

возмездие, бич...

II

Китовый фонтан на горизонте

близко...

Склеит глаза

предрассветной дымки

камедь...

В Нантакете камни тверды,

лучезарны улыбки близких...

Ни проповедь бывшего моряка

не остановит,

ни смерть...

Трое суток погони,

как муки распятья...

Под свист заряжённой команды

разворачиваться –

позор.

Мир станет чист,

как только

левиафан – заплатит...

Мысли стучат,

убеждают,

плетут узор.

Молниеносен рывок

мускулистой

туши,

к которой

примотан линем

отменный гребец,

взглядом Медузы

пронзающий –

лучше

остановись,

остынь,

прости,

наконец.

Иона, Иона,

остерегавший в порту

полоумный,

помолись за меня,

коль оказался

врачом...

Поздно мне отступать,

не отпустят

неводы-думы...

Хвостом перерублено судно,

и я обречён.

Рассвет

суров и прекрасен,

будто постиран...

Погрузились обратно призраки,

затаились

меж донных камней.

Надо кита отпустить,

и гроб унесёт

язычника

мёртвым для мира

и принесёт

спасение,

может быть,

мне.

Мыльный пузырь

Мыльный пузырь бытия

разлетелся на капли,

упавшие мне на ладонь

проливными дождями.

Факты и знания

вдруг обернулись в цапель

и улетели, сжимая

бесплотность иллюзий

своими когтями.

Всё, что считали важным,

рассеялось миражами,

всех достижений груз

оказался ненужным.

Нити, сближающие людей,

стянули шеи

питонами и ужами,

обращая тепло любви

со временем в стужу.

Камни, обкатанные волнами,

намного теплее

ладоней любимых,

а горние гребни намного выше

самых благих

человеческих целей.

Проще сносить в одиночку

суровые зимы,

чем боль и радость делить.

Как бы мы сильно

обратного ни хотели.

Непознанное

Выскользнет сон,

независимо, из подсознанья,

заполнив тоской

дом, проснувшийся от луча,

между складками штор

проступающего на постель,

не отгонишь рукой,

лишь, откинув край занавески,

заглянешь в оконный створ.

Смотришь, как пар,

оседая на стёклах,

стекает холодной водой,

замерзающей

в красноречивое «нет»,

слетевшее с уст...

Заполняя легкие дымом,

пытаешься успокоить

сеть живых проводов,

что подобный исход

ожидает и нашей любви

распылённость чувств.

Знаешь, модель

можно, свернув в самолётик бумажный,

пустить в облака,

ибо любая модель субъективна,

но, исключив меня,

сделал её уязвимей к ветрам,

влажности...

Я близка.

Как бы ни отдалял,

независимо от себя,

стремишься меня обнять...

Тысячи раз

поженись, но роспись на стенах

хранит твою жизнь.

Шарфиком, связанным из слов,

шею укутав, выйди в мороз.

Солнечный край

не проявит тепла,

что тайно кто-то вложил

под сердце – подарком под ёлку...

Решись и открой...

Память снимает слепок

с образа, что так усердно

гонишь назад.

Он проступает во всём,

цепляющем душу, –

сладко-горькая боль...

Думаешь, это я

пытаюсь сквозь время-
пространство что-то тебе сказать?

Нет, то стучится в сознание

лично твоя

непознанная любовь.

Обратный отсчёт

В двадцать семь наматывать нитку на палец

наивно и глупо, считая буквы как цифры.

На грани меж жизнью и смертью, в цветном астрале,

обхожу пирамид основанья, припомнив мифы.

Грубую нитку жизни в иголку продёрнуть

и не порвать, терпеливо храня своё сердце,

мало острого зренья и пальцев проворных –

нитка должна идеально сквозь зло продеться.

Иду по Большому, схожему с древней Гизой,

рассеченной Нилом-дорогой на две половины;

в гробницах уже подготовлены мумиям визы

в царство Осириса – с крыш нисходят лавины.

Я прохожу Сахару, поглотившую город,

снег солёный изъест и дублёную кожу...

На тротуарах нет места людям, и впору

идти под машины с молитвой «храни меня, Боже».

Трёхличный включил обратный отсчет зелёный,

что устремился к нулю, я никак не успею.

Безжизненный карлик, пускающий радиоволны,

имеет надежду на пару и теплится ею.

И в этой суровой зиме обонянием тонким

запах надежды ловлю и снежинок стаи,

что на морозного воздуха впившиеся иголки

нанизаны, словно шары, но их тронешь – растают.

Осеннее обострение

Подарив неуёмным ветрам

лохмотья листвы,

оголённое дерево нервов

выставила напоказ.

В опустевших ветвях

вместилище жизни – гнездо –

разорили львы,

а душа, зависшая шариком,

цепляется за облака.

Позолота потёрлась,

и можно увидеть

истинную кору.

Проявляются тёмные пятна

на белом стволе.

Но пока он стремится к солнцу,

я не умру.

Шарик лопнет вот-вот,

завалившись в гнездо –

оболочкою в склеп.

Можно долго молиться Деметре

о вечной весне,

не спускаться в Аид,

чтобы было всегда чем прикрыть

размашистых грех.

Но закон неизменен –

зимою влага не кормит корней,

обнажая древесное тело,

что правдивей вина

в октябре-ноябре.

Отраженье

Я закрываю глаза в поисках света...

Не нахожу...

Бельё постирано,

снято с верёвок кем-то,

заботливо сложено в шкаф...

Темноты моей омут

мягко горящие окна смывают,

когда приближаюсь к дому...

В сумраке проступают

контуры гор и бокалы впадин.

Словно рассветный луч,

прикасаясь к ночной прохладе,

будит замёрзшую землю,

ей возвращая цветность...

И я понимаю, что свет от меня –

отраженье звезды планетой.

Переходный период

Между дверью и проёмом двери нет угла,

никого не выпускать, не впускать, как в тюрьме.

Я божественное имя в картуш обвела,

бальзамирую останки, тесню на них змей.

Может, кто-то и способен стирать имена

с саркофагов и гробниц, в чёрном списке хранить,

хоронить своих владык без обрядов, вина

за падение династии будто на них.

Управлял моей вселенной, ровняясь богам,

пролетел расцвет эпохи, суждённой уйти,

для тебя на Абидосе воздвигла я храм

в Царский список твоё имя внесла, из пяти.

На артерии не давит потребность родства,

замещавшая промилле воздух в крови,

потому что фараон отошёл к божествам.

Я оставлю тебе сердце, в полях оживи,

коль позволит справедливый Осирис-судья.

От истории отречься – честь уронить.

Переходный мой период, не ты, уходя,

предлагает одиночество, справлюсь и с ним.

Что-то всё-таки потянет, уж сколько ни злись,

повозиться с артефактами, пепел стереть

в ожидании new царства, последнего ли? –

ведь эпоху сменяет другая, не смерть.

Пожар

Вмиг покарал огнём

крыши Содома

в праведном гневе своём

всемогущий Бог.

Кто-то сегодня ночью

подкинул соломы,

спрыснул бензином

и спичкой простой поджёг.

Пламя, казалось, мне

не оставит дома,

boyfriend отчаянной мерой

спалил мосты…

Не замечая людей,

только чуждый гомон,

я умоляла сердце –

прошу, остынь.

Мира не стало,

всё чернота поглотила.

Краски резали глаз,

а звуки – слух.

Но подхватила меня

какая-то сила

и не пустила совсем

погрузиться во мглу.

Вдруг, всё явилось вновь

из огня и дыма,

кроме, наверно,

единственного пустяка –

боли, что для любимого

я не прима,

заставляющей только его

во вселенной искать.

Природа

Капризно небо засыпало,

укрывшись тучей потеплей,

подпёртой, чтоб не рассыпалась,

ветвями голых тополей.

Ветра ковры из листьев ткали

и застилали ими парк,

дороги… Светофор сигналил,

мигая, отправляя спать.

Запуталась природа, плача,

в водопроводах, проводах,

свернувшись уличной собачкой

в ей чужеродных городах.

Напрасно дождь стучался в окна –

не распахнутся рамы их…

Да и язык его не мёртв, но –

абракадабра для живых…

Капризно небо просыпалось

больным, набухшим поутру,

сжигая каплями напалма

бесчеловечность наших рук.

Против природы

Против природы, весеннее солнце

двух не сотрёт отпечатков в снегу,

и это силу даёт бороться

с тем, с чем думала – не могу.

Часто простые слова «как ты?»

звучат нужнее, чем «я люблю».

Близостью, что не требует траты,

сердце, отдавшее всё, исцелю.

Солнце, чей гелий не знает счислений,

против природы, переживёт

рожденье и смерть звёздных скоплений,

от взрывов которых стонал небосвод.

Раны зашью, продёрнув в иголку

жизни нить дружбы, тончайшим швом.

Сколько катушек без всякого толку

в попытке с кем-то связаться ушло.

Против природы, какая-то мелочь,

когда вложили в неё тепло,

станет оружием, бьющим смело

во всё, что нам причиняет зло.

Рефлексия

Я не умею кричать,

когда нож приставляют к горлу,

я побегу за вором,

стянувшим мобильник ради укола,

я запиваю водку

сладким соком иль колой –

и, на удивление многих,

с утра голова не чувствует боли.

В глазах последнего гада

стараюсь увидеть Китеж –

город, укрытый Всевышним

озёрной водой Светлояра.

Видя несуществующий нимб,

он предложит мне – выпьешь...

и сердце моё распадется на перья,

словно крылья Икара.

Я убегаю в лес в одиночку,

не ведая как в нём выжить,

я люблю одиночество,

словно и впрямь волчица.

Храню в себе лица так,

как хранят на балконе лыжи,

уже разучившись на них кататься.

Стараюсь их сторониться.

Держу на границе людей,

которым нужна больше жизни

не оттого, что они мне не дороги...

это необъяснимо.

И если меня не прощают,

я долго томлюсь в укоризне.

Обида, попавшая в сердце,

губительней бомбы,

сброшенной на Хиросиму.

Решётки на окнах

Есть в человеке всё:

и любовь, и ад.

Даже тень от оконной решётки

отбросит назад.

Лампочка затрепетала

десятками ватт

от напряжения,

вложенного в слова.

Легче бежать от страха,

предав любовь.

Нет безопаснее места

безлюдного дна.

Помни, хороший мой, –

свет не воюет с тобой,

он, игнорируя все решётки,

сочится в проём окна.

Громко бранимся,

тихо благодарим,

молимся про себя,

едва разомкнув уста.

От нашей хулы

содрогаются все миры.

Сорванный грим

обличает решётки

холодную сталь.

Больше откройся людям –

увидишь страх,

залив глаза собеседника,

вернётся, как бумеранг.

Все, прогорая, горечь

развеем в прах,

но лучшее всё же

возносится с дымом

в Небесный Храм.

Поэтому время гореть

и сбрасывать тень,

оставив её на асфальте,

становиться светлей

и не казаться святым –

человек в темноте

подобен луне,

обращённой всегда

одной стороной к земле.

Веру в себя

легко

убивают слова.

Право судить людей

не вверено нам.

Подребезжит и погаснет

лампочка в 40 ватт,

ибо бегущих от тени других

пугает своя

тёмная сторона.

родись

В толще воды, где-то в толще воды

свету нет места, чернильны мои следы.

Мир и его океан хладен ко мне и глух –

пара мгновений жизнь – переход во мглу,

может продлиться пять, если хороший пловец

или ныряльщик за жемчугом... И конец...

Где-то поверхность, солнце, лодка, весло,

улыбка родителей, вечная, первый слог,

мягкое одеяльце, месяц на нём и звёзд

неисчислимость гонят стадами коз

страхи... ветер поёт, окормляет путь,

сласть молока перебивает грусть.

В утробе младенцу комфортно, тепло, легко,

мамы не видно, но генетический код

лепит по образу облик, черты лица,

лепит его. Верит ли он в отца?

Станет ли он другого лепить потом,

кусочки различных фото наклеивая на картон?

В толще воды непонятно, где верх, где низ.

Времени мало – услышу ли я – родись?

Крикну ли я от вдоха первого в темноте,

встретив отца. Примет меня отец?

Или откажется, бросив в детский приют,

увидев меня не такой, каких признают.

Или он ищет тщетно – меня, тебя,

но каждого сносит течение, рок, судьба

в сторону, в глубь, в воронку, тащит ко дну,

в панике требуя дёргаться и тонуть.

Если вера в Отца – слово, маяк, волна,

то я выдыхаю «воздух», и он поднимает на...

рыбалка

Глотать вынуждают многое, даже крючки,

неважно, кто насаживает приманку,

удочка в облаках, а у прочих – одни червячки,

и если меня вытянут – улучшат осанку.

Но вера уходит – лишь вынули из воды,

и от удушья и ужаса леску рву, тает

решимость пройти напрямик через смерть и дым,

и Бог меня тренирует – ловит и отпускает.

Но когда срываюсь обратно в море с крючка,

пеня воду хвостом и судорожно извиваясь,

я попадаю в руки какого-нибудь рыбачка,

который мной закусывает и запивает.

Душа недоразвита для атмосферы небес,

где лёгкие были бы более кстати, чем жабры.

Выкрал меня ещё зародышем бес,

в воду пустил, чтоб вырастить и зажарить.

Самоуверенность

Не лгите, мои чувства, –

слух и зренье,

не льсти, душа,

о близости спасенья…

Деревьев зелень

шепчет летом бредни,

держась за ветви к октябрю

из сил последних…

Живём, коль не по Богу,

то по ветру,

и души листьями несём

во власть Деметры,

их погубив. В заливе

снова волны –

качает лодки сильный страх

при вере сонной.

Завуалируют звезду

спасенья тучи –

не усомнимся ли в огне

её могучем?!

Сердце большого города

Мне этот город не принес тепла,

но вне его пространства всё тревожит.

Адмиралтейства острая игла

лекарство вводит верное под кожу,

просветы туч пуская в кровоток.

К инъекциям настолько пристрастилась,

что не уехать мне на долгий срок,

не распрощавшись с собственною силой.

Но, растревожив спайки в тех местах,

где в сеть артерий врезаны каналы,

круги дорог, разлукой, сердце, встав,

не совладает ни с Большим, ни с Малым.

Оно привыкло кровь перегонять

совместно с сердцем, вложенным в атоллы

большого города, чья прочная броня,

вздымаясь, наполняла альвеолы.

Мне этот город не принёс любви

помимо той, что я к нему питала.

Он в ожерелья мостовые свил,

в гранит оправы набережной вставил

брильянты самых лучших образцов,

всех ими одарил, замкнув на шее…

Но чем у города суровее лицо,

тем правильней черты и хорошее

Скворечник

Новый скворечник…

Гвоздь сквозь гнилую кору

пронзает ствол.

Вновь милосердие

рассыпает просо,

не разбирая птиц.

В каждого

вложенный свет выносить –

не воровство.

Но мы,

выискивая достойных,

так и оставим его в горсти.

Душа,

пробиваясь сквозь плоть,

молит лететь во двор.

Если добро беспристрастно,

то человек – слепой, –

строит дом для того,

кто не вернёт

затраченного с лихвой,

но прячет свечу под кроватью,

словно преступник –

топор.

Слепота

Когда-то время казалось резинкой,

сутки растягивающей на годы,

и я различала звёзды четвёртой,

спускаясь с горы на «Каме»,

представляя себе,

как своими стихами

спасаю народы.

Теперь я слепа,

и идущий за мной

рискует свалиться в яму.

Верила, что поэзия – двигатель,

тянущий в небо ракету,

что поднимает с глубин корабли

и доставляет до суши,

столкнув частицы, рождает фотоны

и освещает планету…

Я заговаривала ею камни

сдвигаться с проходов,

ведущих в души…

Не разрывая плоти,

проникала в сердца,

понимала их раны,

не исцеляя,

банально падала,

когда иссякала топка…

осознавать истинность солнца

во мраке собственного «бездарно»…

Свет ли моя источает поэзия

или то видимость только?

Стекло

Мир человека

внешностью потаён.

Сеет его рука

неизвестные семена.

Время проявит всходы

сквозь плодородный дёрн.

Корни каких растений

вскормит твоя глубина?

Сколько око не три –

не станет оно окном.

В душе не своей

свою клянёшь кривизну,

клянчишь её исправить…

без сорняков

стенки сердец прозрачны,

свет проникает внутрь…

Лёгкая жизнь –

пламя для мотылька.

Что позволишь посеять,

то и пожнёшь.

Зерна добра и зла –

клетки в живую ткань;

рвёшь, разделяя –

пропалываешь молодёжь...

Мнимым огнём

стимулирует мишура,

всё оставляя,

наивно лелеять ложь,

не наблюдая стекла,

сквозь себя поманившего в рай…

Лучшее, что случится –

шишку набьёшь.

Почва из душ содеет

палитры личин;

так стволовая клетка

в нас воплотится любой.

Не всякое слово злато,

что сочно звучит,

но каждое – семя…

сквозь линзу рассмотрит Бог.

трамвай

Смотрит юноша иначе,

чем ровесники-повесы,

через кальковые стёкла

на картонные дома

под трезвучный стук колёс о

серпантиновые рельсы.

Из коричневой коробки

кто-то вырезал трамвай,

перекрасив в цвет бордовый...

взял бумажные фигурки,

посадил внутри, отправил

по окружному пути.

Кто-то спорит с контролёром,

а кого-то убаюкал

чуть хмельной аллюр трамвая

меж сугробов конфетти.

Смотрит юноша на небо,

бесконечно-голубое;

оживлять умей он пташек –

отпускал бы лишь в него...

переводит взгляд пониже,

на картинки из альбома,

на открытки и на марки...

Всё чего-то лишено.

О воздушный шнур пантограф

высекает искры с треском;

смотрит юноша с испугом,

как сгорают вмиг, дрожа.

Если в атмосфере влажной

не погаснут, но воскреснут,

с мостовой соприкоснувшись,

разгорится здесь пожар.

Всё, что видимо, – бумажно,

кроме неба, что нависло

над землёй, огонь охватит,

снег, дома, мосты с Невой...

и трамвай, в котором едет

грустный юноша и мыслит –

кто же этот мир озвучит,

кто одушевит его?

Улетели ласточки

Стихотворение В. Гюго: вариация

Улетели ласточки на юг,

до весны не будут рваться в путь.

Не согреть своих замёрзших рук,

я прошу, шахтёр, угля добудь.

С небесами в сумерки падём,

нас с травой иссохшей бросят в печь.

Листья изувечены дождём –

дровосек, дровами обеспечь.

Волны бьются сталью о гранит,

и печаль прокралась вором в кров.

Душу воздух влажный холодит –

хвороста, вязальщик, заготовь.

Ураган

Буря молниями жгла электросети,

гром гремел, свирепствовал циклон.

Ураганный мающийся ветер

об асфальт раскалывал стекло.

Отрывал молоденькие листья,

отнимал от мамкиных ветвей.

Не позволив жизнью насладиться,

гнал по новорожденной траве.

Не услышал, следуя Эриде,

лепестков младенческий испуг.

Уносил с собою, не увидев

материнских, рвущихся к ним рук.

Под давленьем бури напряженья

стал убийцей, не желая зла.

Но, утихнув, не снискал прощенья

возле трупов листьев и стекла.

Феникс

Сколько меня людей

хоронило заживо,

запивая сладких и горьких

воспоминаний боль

водкой холодной

только от помысла вражьего,

желающего уничтожить

любую любовь.

Множество слёз пролила,

в саркофаге закрытая,

пока трепыхалось сердце

рыбой в сети рыбака,

и в асфиксии

рассматривала на плитах я

любовь, восстающую фениксом,

несмотря ни на какие

козни врага.

Прости меня за неё,

Богом вручённую.

С каждой смертью в ней

возрастает способность жить…

и, пробиваясь к свету

сквозь землю,

погибель чёрную,

она кажется приведеньем

тому, кто хочет

её убить.

Философия последнего холода

Февраль конвульсирует в марте,

прерывисто дышит.

Минуя живые скелеты

по-прежнему спящей природы,

спускается медленно небо,

закрывшее звёзды и крыши

размолотой манкой и шалью,

нестиранной многие годы.

Не в силах укрыться

от сильного ветра ни шапкой,

ни воротом куртки,

в условиях зимних пусть тёплой,

весной же почти бесполезной...

несёшься до первой же лавки.

Пряча от холода руки,

в перчатках находишь некрополь.

Не можешь осилить

сносимый вчера ещё минус,

а лужи, покрытые плёнкой

морщинистой полиэтилена

теперь переносятся хуже –

борьбу с охлажденьем отринув,

уже не справляется сердце

с задачею теплообмена.

Фотосинтез

Выдыхаю тебя

с газом углекислотным.

Раскинув на кронах деревьев

листьев своих десант,

меня опьянил кислородом,

заполнившим все мои гроты.

Прости, что дышу им,

но умереть, задохнувшись, не вариант.

Но когда этот день

станет днём прошлогодним,

скорее всего, рассмеюсь

/перестав, наконец, скорбеть/

над тем, как, сидя в парке одна,

читала книгу, пригодную

лишь для того, чтобы все заглушать

иллюзии о тебе.

Но и эту любовь,

словно с дерева лист, сбросит октябрь.

Я вздохну с облегченьем,

потому что вдохну не тебя.

Корни начнут экономить влагу,

лишая питания листья... Хотя

фотосинтез какое-то время

будет ещё запрещать

смотреть на других ребят.

Холодное сердце Сета

Свет проливается на пол

из перевёрнутой чашки,

сумерки разбавляя

едва проступившей ночи,

не выявляя зерна...

Очищаю фисташки

воспоминаний

от скорлупы забвенья и порчи,

борясь с одиночеством.

Помнишь, как всё делили?

Теперь мы делим лишь память

о двух половинах монеты.

Время сдувало соломками

из бокала с мартини.

Пороги Нила преодолев,

оказались в разных

протоках Дельты.

Уютная комната

столько впитала

времени и пространства,

что кажутся много меньше

страны, моря, планеты –

и менее значимее эпохи,

разветвившие христианство.

Осирис ушел в загробное царство,

оставив тебе

холодное сердце Сета.

Цикличность

Грусть, зараза, приходит часто,

когда, вроде, всё хорошо.

И нет для неё никакого повода,

кроме подъёма ни с той ноги –

есть любимое дело и парень,

лучше которого никто ещё не нашёл...

Но иссякает вода из русла –

жаждет новый изгиб.

В кольце горизонта блестит

заходящего солнца берилл.

Как выглядит пламя рассвета –

его просыпаю, не помню ни одного.

Поэтому ветер из памяти циклы

подъёма и спада воды испил,

заставив грустить о конечности

всё моё естество.

Листик мелиссы в чае

умерит жажду и всё, что душу томит,

и можно опять идти

пыль выбивать из дорог,

доколе я сквозь шаги не услышу

сердца, опустошаемого людьми –

чтобы не полнилось дымом,

просит вносить добро…

Штормовое

Воздух, поднявшийся

гротом надутым,

треснул по швам,

грозою шарахнув.

Уши заложены –

падаешь будто

вместе с давленьем

в подземную шахту.

Вновь сотрясает

небесное ложе –

ангелы крепко

края прихватили,

будто оно –

половик из прихожей,

и время пришло

выбивания пыли.

Ветер зарвался –

не ведает флюгер,

в лицо или в спину

он только что дунул.

На улицах мусор,

король буги-вуги,

забыл про тюремную

камеру-урну.

Если бы были

волхвы и шаманы,

давно колдовали,

просили бы солнца,

как в засуху просят

дождей непрестанно…

Нева ими давится,

город – плюётся.

акустика

Ныряет под воду кит,

мир кренится…

пойманный якорьком…

теряюсь…

но сквозь вековечный пласт

наносится йодная сеточка

на душу чьей-то рукой…

Иона молится

и за нас…

Чёрствым горохом слова

из засушенного стручка…

Они обладают свойством частицы,

но не волны,

словно неандертальцы,

недоразвитые пока,

покоряют стены

только посредством

войны…

Не пропороть потолка,

крыши и облаков,

материи не прорвать

словами мёртвого живота,

как бы заточены ни были

кончики их штыков…

Божьего хлеба ком…

и немота…

немота…

В безвременье вводит не магия –

вера, храня…

Словом проникни туда,

откуда не выходил,

молитвою непрестанной

настрой всех грешников

за меня…

Прости, моё слово –

одна из попавшихся

в сеть сардин…

Правый глаз косит в сторону,

правда, не вру,

но правое, как и левое, –

нехорошо,

ибо награда похитит рай,

будь ей хоть слово,

хоть рубль…

Сетями акустики ловят молитвы

от адского пламени

за вершок…

винодельня

Мелкий пустынный песок обдирает обтёсанный камень,

словно в ступке алхимик, стирает память, вслед за домами…

Где ни копнёшь – повсюду находишь следы альбумина;

кровь не сладка – её горечь ни с чем не сравнима…

Страна – лишь бокал для обычаев, наций, смешений народов,

обрядов, исповеданий, страданий, переворотов…

Вино подливается постоянно скрывающимся официантом;

вместо приправ – акведук, шатуном проснувшийся мирный атом…

Время, как местный алкаш, не способно остановиться –

в глотке лужёной сгинули первые, сгинут и те, кто припозднится…

Букеты вина сменяются – войны и перемирия, моры, вакцины, лазер,

железные зайцы, везущие работяг, ядерный эквалайзер*…

Небо стало экраном, замелькали картинки истории вечной –

страшные хроники, сами себя лишившие дара правдивой речи…

В горячий сахарский песок погружаешься, словно в воду,

под ним, как на дне морском, корабли, спрессованные в колоду,

вырывающие из прошлого мачты фантомные бороздить океаны,

расширять владения, кругозоры, границы и даже свои карманы…

Как мы, стремились куда-то, зачем-то, но сгинули в горле комом,

оставив выцветшие мозаики, а будущему – оставим что мы?

Но когда-то иссякнет сырьё для выращивания винограда,

когда-то кран капнет в последний раз и, может, так будет надо –

крути не крути вентиля – что-то ухнет в невидимом винопроводе;

сосуд останется пуст, и истина, наконец, окажется на свободе…

Время, может быть, протрезвеет, или умрёт от ломки в пустой нарколожке…

время, что держит жизнь за хрустальную тонкую ножку…

Из ничего в ничто проливается мир осязаемый, материальный,

выцеживая из времени в вечность чью-то непостижимую тайну…

И только Бог взирает с небес, следя за своей винодельней,

как мы отмечаем в календарях за понедельником понедельник.

_____

* Ядерный эквалайзер – одно из неверных названий адронного коллайдера

до двери

Попробуй только выползти из кожи

до откровения, что это невозможно,

где человек без Бога безнадёжен,

а с Богом видит то в себе, что должно.

Попробуй шаг от гаснущей природы

свершить до возмущенья, что не пущен

сетями, что опутывают сроду

с грядущим каждым поколеньем гуще...

Закрытая душа истошно ищет

пути из клеток, чьих не знает кодов;

но что ни взлом – то закуточек нищий,

где света нет, и нет водопровода;

лишь сердце, извергающее Этной

всё умертвляющий собою пепел...

по кругу; жизнь греховна, ибо смертна…

Любовь же, всепрощая, долготерпит,

доколе прикрываем сверху кратер

листом бумаги белого формата...

А что внутри? За равновесье ратуй;

поспит гора сегодня, вспыхнет завтра...

Договоришься с ней – наполнит тело газом;

лукаво ощущение, что лёгок...

Свет проникает сквозь открытый разум,

забывший все мерила, кроме Бога,

и мыслью путь Ему не преградивший…

Вот ветхий дом, вот свет в его окошках

в печи полешки и кровати в нише…

Порой мелькнёт в дыму и сгинет крошкой…

Кто выше силы, с коей тянут корни

тела и души в землю и песок до

состояния холодной преисподней,

теряющих тепло промокших лодок,

что пришвартованы так близко, что бортами

соприкасаются, когда качают волны?

Но ни один научный департамент

желанье греться по-иному не исполнит,

лишь трением...

            Детей ни за заслуги,

ни за проделки любят их мамаши,

туда-сюда не мечется их флюгер

и лист не вянет, даже оборвавшись...

Проедусь по перилам проржавевшим

парадной, где темно, где грязь и крысы...

Прикосновеньем пальцев дверь, пропевши,

отворится и солнце впустит с выси.

завет радуги

Позволь обрести тебя, Господи, и успеть

испросить прощения, пусть и в последний миг…

Не узнал лица Твоего в многоликой толпе,

в тысячах копий, вылепленных людьми…

Я – испугавшийся боя воин добра

армии терракотовой, здесь захороненной гнить

вместе с владыкой противного мне двора,

чужой религии, чужой войны…

Восставшие ангелы – дождь, низвергнутый в океан…

Бог, подними волну, выброси ей на брег…

Мне не найти истины, выберу истукан,

превращающий в добродетель тягчайший грех.

Тщетно старался, как мог, проповедовал свет,

но без Тебя он не полон, не радужен и раним…

Солнцем в капле росы исполняешь завет

цветами от каждого до фазана,

сплетёнными в нимб…

Я далеко за ним…

законы ньютона

Когда-нибудь ты получишь простой ответ,

может быть, пробежит и немало лет…

Но прежде, чем он оформится в голове,

тысячи раз поймаешь неверный след,

выведешь сотни формул, сведёшь в талмуд,

живя по собственным выводам, как и все,

научишься строить быт, создавать уют,

но только однажды в доме станет тесней,

ибо законы Ньютона – работают у земли,

а в космосе – что-то покруче и посложней…

Ответ тебя ждёт, терпения хватит ли

вопросами сыпать на «да прекрати ты уже»?

каракатица

Накатит волной уныние – заметишь в воде

караван держащихся друг за друга кальмаров…

А мы молитвой не связаны, ни в радости, ни в беде;

чаще надежда дохнет в дыхании перегара...

Хуже только прослыть при жизни святой;

пространство до облаков укротить попробуй –

не сможет найти сцепления с пустотой

никакая на свете обувь.

Лишь на себя надеяться – оплошать;

всегда наготове чернильный мешок защитный…

Тужится каракатицей в море страстей душа,

чёрный след оставляя… И не ищи ты

лёгкости и полёта, смотри в себя;

видишь, падает свет, и видна вся скверна…

Зёрнышко отыскав, вложишь в клюв воробья,

когда голод тебя одолеет, в пример нам.

Главное – не уверовать в то, что нов,

словно рассветный час, ублажившись в ванне…

Выпросишь к Богу путь – поведёт, не жалея ног,

там, где трезвее шаг и твёрже камни.

расщелина

Верить себе одному – самонадеянно,

правда – у Бога за пазухой – не исказишь.

Думаешь, небо, а это – зияет расщелина,

и в заблуждении судишь чужую жизнь.

Чёрное с белым пастой какао-ореховой

ложкой размазывать бестолку допоздна,

чая постичь силами сердца ветхого...

Большим окажешься, меньшим себя познав...

Вынет из чрева кита молитва Ионина,

толщи воды океанской преодолев…

Ни одного у Бога нет не прощённого –

милости бы довлеть и на всей земле.

Нить ариаднина, богова, всякого выведет,

жизни достойной без света в ушко не продеть,

дух иссякает, рушатся лживые идолы…

Истина неистощимо верит в людей.

уголь

Недостатки легли углями,

их сжигают в холодной яме

и в неведенье думают багом:

в теплоте выделяемой – благо.

Нагревая горячей верой

эту груду греха с холерой,

оставляя на волю божью,

стать алмазной росою можно.

Там, где две полноводные реки

разливаются поочерёдно,

Междуречие ждёт человека,

что придёт не потом, а сегодня

нацарапать на краеугольном

валуне по любви, добровольно,

имярек, хочешь – свой, хочешь – чей-то…

только уголь по камню не чертит…

По законам природы пытливый

ощущает не только приливы –

он читает страницы завета,

чтобы стать отражением света.

фундамент

Так и бывает: думаешь,

что ко всему готов…

Но если исчезнет мир,

почуешь ли твердь под ногами?

Ходишь ли ты под Богом,

как под щитом?

Ветер крепчает, стены шатаются…

Выдержит ли фундамент?

Важен дизайн ли

или орнамент обоев?

В вере прореха есть,

и в лёгких вода клокочет…

Пётр, утопая, просил:

– Помоги, маловерному, быть с тобой…

Я же меняю градус,

делая крепче сон

и страдание покороче…

Лишь бы дом оказался стоек,

переживёшь хоть шторм,

обрывая ростки с картофеля

под светом евангельской лампы…

Без Бога в подвал не суюсь –

не увидеть спасения ни за что…

Там не помогут психологи,

и, зачастую, бессильны

мамы и папы…

чадра

Когда называешь хорошим

кого-нибудь на земле,

будь тысячи раз ты брошен,

будь бешеной псины злей,

небесного света цунами

сквозь сотни телесных пор,

по трещинкам, меж камнями

прорывается под напором.

В тебе, как во всех, любовь есть,

и сколько ни говори

о том, что оставила совесть –

ты истинный спрятан внутри…

Порою отбросит зренье

уродливую чадру,

и свет, в темноту вселенной

проникнув, согреет вдруг,

позволив увидеть душу,

понять, что её томит…

И даже, когда свет потушен,

не верь, что любовь – это миф.

через забор

Тысячи вер, истин, тысячи мер…

Спутались Боговы и человечьи следы…

Паршивые следопыты – попадаем в лапы химер,

пролезающих через забор и творящих дым,

обещающих дать любви, за так, исхищаемой из

параллельных миров… про таких говорят – воры…

Знай, как только взлетел – падаешь вниз…

Свобода в ободе жизни, за которым её обрыв…

Тело живет в эйфории, пьяное в драбадан,

в иллюзии света, добра, спасения, Бога-врача…

Слышал, в лесу живёт старик Иордан,

крестит водой, намоленной стаей волчат…

И ринулись все к нему, не надев ни плаща, ни сапог,

сгинув в болотах, их души размякли в торф

и вознеслись аммиаком, смешались с водой, их пот

пролит напрасно…

а кто-то остался дома, последовав за Христом…