Потерявшийся сон
Отслаивалась ночь, кудрявя лист,
никто не умирал и не рождался,
кораблик шёл направо левым галсом
не в точку назначения, но из.
Пытался исчезать и не исчез,
смешно географическое бегство.
Знакомый голос меры совершенства
как будто бы зачитывал с небес.
Миф древний: голос, списки кораблей.
Просодия тем правильней, чем тише,
а то, что ощущалось сердца ближе –
всё дальше и от этого видней.
Отпущенное не хранит судьбы,
не чувствуется горькою пропажей.
Таков закон: оставшись вне пейзажа,
не всякой вещи удаётся – быть.
Сгущался холод чёрным молоком,
кораблик бился о свои пространства,
всё глубже постигая грани рабства,
поскольку только с рабством был знаком;
и я смотрела с четырёх сторон
на кромку льда, присыпанную снегом,
в себе предвосхищая человека,
который знает, что предвосхищён.
Реикум
Я населила толщу пересолёных вод,
заново переоткрыла холод шести америк;
полюсом свежей боли слабо саднит живот –
рыба с неспетого неба выбрасывается на берег.
Этот ли выход угоден идолам и богам?
Это ли жертва опыту, времени и незнанью?
Призрак-корабль выходит из порта к сухим губам
и оставляет на горле шрамы своей бизанью.
Юнги ключами от трюма белых гоняют крыс,
точка-тире, это фрейды выстукивают завещанья.
...Стрелка давления медленно, медленно сходит вниз,
сопротивленье сил в тождество превращая.
Щупальца спрута растут сразу по всем сторонам,
море внутри стало поводом видеть моря снаружи.
Самое время теперь выслушивать птичий гам –
в тысячах лет до птиц, в тысяче миль до суши.
Dasein
Перечисляя вещи, обернись
на то, что никогда не станет вещью;
на то, что состоит из влаги, из
отсутствия, провалов, (реже: трещин) –
небытия.
Используй этот взгляд
в решении заглавной теоремы,
ведь только тот, кто чувствует распад,
способен быть причастным к сотворенью;
и если вектор правилен, всегда
ты будешь перед вектором неправым.
...Нет вещи. Нет вещей. Несёт вода
к воде океаническую лаву.
Ты сам – момент Вселенной, ты – она;
ты пережил своё ребро в Адаме.
Взгляд отражён.
Возвратная волна,
спадая,
обнажает
только
камни.
Ощущая тоску дальше тела...
Ощущая тоску дальше тела, выходишь из дома.
На полжизни вокруг никого (проверяй, аукай).
Лёд вскрывается с хрустом, и вот она – тьма разлома.
Опыт смерти, в итоге, довольно простая штука.
Под болотной корягой высокого не обнаружишь.
Место в лёгких – для хрипа, а думалось – для молитвы.
Одновременно в трёх агрегатных вода снаружи.
Небо плющит зрачок серой тяжестью монолитной.
Перевёрнутый мир возвращает тебе чужое,
прежде – символы/знаки, чуть позже – прозренья/мысли,
и принять этот дар – значит стать до конца собою
в самом необъяснимом и необратимом смысле.
Отключая приборы у двигательного аппарата,
лоцман с белыми крыльями тихо, как мама, плачет.
Всё оставлено, но ничего не назвать утратой,
потому что словами подобное не обозначить.
Как последний этап – кинематика твёрдого тела,
скорость с вектором выпишет чайка, иначе: природа.
...И душа, никогда не бывавшая в этих пределах,
узнаёт, как родное, пространство тотальной свободы.
* * *
Разделяя на две половины подсохший грейпфрут,
ощущаешь – твой мозг точно так же по смерти разрежут.
Под натянутой коркой сомненья тревоги растут
в вакуолях горчащего сока, упругих и нежных.
Выводи вензеля из металла, лепи кукле глаз,
получи санаторную карту и справку героя,
бей стекло в переходе – любой артефакт после нас
облачается в вечный костюм прокурорского кроя:
бахрома или рюши, звезда иль нашивка SS –
по одёжке встречают, осматривают, сортируют...
Полнолуние – каждое! – пробный судебный процесс,
где раскрытие цитруса брызжущего – наживую.
Оттого-то и дышишь чуть слышно, и ходишь едва,
за собою таскаешь метлу как в дурном детективе,
заметаешь что можешь... Пока не взметнутся слова,
и следы не растащат на дальнюю перспективу.
Vision
Фильтрующий пространство Rodenstock
сместил земную цветопередачу –
на выдохе бормочешь «хо-ро-шо»,
и этот выдох ничего не значит.
Ничто не суть – ни жёлтая река,
ни чёрные расплавленные ели,
но мне хотелось знать наверняка,
где – истина, где – мнящееся ею.
В чьих интересах оптика лгала?
Кем фокус расстояния настроен?
Повсюду лишь кривые зеркала,
поскольку глаз не выдержит прямое.
Картинки фотохромные рябят
последствиями зрительного акта,
в котором если приглушить себя,
то достоверность выше многократно,
и в этой достоверности светло
до непереносимой благодати...
а если дальше протирать стекло,
становится ненужным наблюдатель.
Подносишь линзу/дёргаешь стоп-кран,
как будто существуешь в самом деле.
Течёт бесшумно чёрная река,
качаются верхушки жёлтых елей.
Безначальность
«...скажи мне азъ и руки развяжи
любым к-тебе-причастным оборотом».
Одна любовь случается на жизнь,
но способов её постигнуть – сотни.
Финал один, ждёшь смерти ли, не ждёшь,
целуешь губы, нет ли – мнимый выбор.
Стокгольмскому синдрому нужен дождь,
а за окном хоть Кинешма, хоть Выборг.
Под осень вдвое хочется тепла –
уверенного, сильного, большого,
но вглядываясь глубже чем в тела,
встречаешься лишь с собственной душою.
«...скажи мне алеф, дальше я сама,
до дальнего предела, выше, ниже»
(в тоске безумной достаёт ума
мне – якобы молчать, ему – не слышать).
Какая сила, Господи прости,
когда к строфе последней слог на спазмах,
и лист – безмыслен – так к земле летит,
как будто понимает всё и сразу.
* * *
Когда часы под утро замолчат,
встаёт внутри воспоминанье сада,
где по стене стелился виноград,
но губы не искали винограда.
Круги тепла от солнца, словно пульс,
сходились на тугих запястьях клёнов.
Казалось мне, что я сама вольюсь
волной в неосязаемые волны.
Сад трепетал. Он точно ждал шагов
по лезвию дамасского металла;
на горизонте брезжила любовь,
которой я до сей поры не знала.
Текли мгновенья так, как будто тёк
цветочный мёд по сказочной дороге.
Однако дух мой шагом пренебрёг,
поскольку своего не встретил Бога.
Возможно, неподвижность – тоже путь
среди прозрений, логик, интуиций –
детально помнить то, что не вернуть,
и ждать того, что больше не случится.
Дождь
Дождь зарядил, и опять не видать ни зги
(словно в погожие дни эту згу увидишь).
Крикнешь во двор – лишь пойдут по воде круги.
Тонет мой город Китеж.
Дождь – это повод остаться в шести стенах
(можно подумать, что в вёдро смогла бы к морю).
Время для книг, ибо еже писах – писах
Иммануил и Сёрен.
Ливневый штрих татуирует плошки спин
(будто способна смотреть на чужие лица)
Дождь – это надоба плодной земной любви.
Как с ней ужиться?
Свет – изнутри, только кажется – далеко;
mail, телефон – искушенья похлеще змея,
но потревожить такой вот тоской – его –
разве посмею...
Дождь – это время (трактаты? молитвы?) читать:
«Боль – неизбежная к истинной вере подвижка»
...что ж засыпаю в расстрельное утро опять
с тоненькой книжкой...
Чувство, как будто проснуться – без разницы где.
Тело подводит,
так, может быть, дух окрепнет.
В дождь даже грешные могут ходить по воде,
и подниматься на небо.
* * *
Эта болезнь не ко смерти – благое иго!
Слов не пою и не помню, Эли, Эли,
благодарю за возможность хоть пальцем двигать
(справа налево) на малом клочке земли.
Рвётся гроза в колыбель мировых историй,
скрежет зубовный стоит в ледяной ночи,
мне говорят – это ласковый ветер с моря,
мне говорят – это чайка вдали кричит.
Каждый бы спутал реальности/сна картины
в страхе плюющих зелёной тоской метастаз –
тот, кто выходит впервые из кома глины,
тот, кто выходит из комы четвёртый раз.
Бред или сон, но зрачок раскрутив пошире,
мнится сквозь молнии, град, гробовую тьму:
ангелы кружат что чайки над спящим миром –
море раздвинуть для тех, кто пойдёт к Нему.
© Анна Липштейн, 2015 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.