Анна
Германова (Гердмар)

37

Памяти Лидии Чуковской (1907 – 1996)

и Матвея Бронштейна (1906 – 1938)

Был год столетия дуэли.

Где «Пять углов» трамвайной трелью

на перспективе акварельной

обведены, там в суете

курортной, дачной и вокзальной

слова прощанья и печали

остались. Мы их не сказали,

к последней подойдя черте.

Тот  год – о брате ли, о сыне

взывать ли, выть в бесслёзной стыни,

молчать ли – штык примкнув, откинет

цепочку, загремит замком.

А там, как только морок схлынет,

ищи тропу во снах полынных,

сливайся с улицей пустынной,

двором, проулком, тупиком.

Был год великого помола.

В амбарах пухли протоколы.

Там ржавой скрепкой лист подколот,

где, не похожа на твою,

вся в пятнах – соль ли? кровь ли? окись? –

корявыми корнями в пропасть

дрожащая съезжает подпись,

не удержавшись на краю.

De profundis

Колосьев тучных семь, и семь коров

откормленных – и словно в львиный ров,

я вновь схожу во тьму бесплотной тенью,

заговорённой от когтей, клыков,

и памяти палящих языков,

и медленного яда сожалений.

От наваждений в сумрачном лесу

ни мужество, ни мудрость не спасут,

в пути не будет ни воды, ни хлеба.

Но всё слышней неведомая суть

звенит внутри, и держит на весу

вся сила синевы иного неба.

Брод

Меня всё меньше. Илистое дно

на карте не означенного брода

уходит прочь. Я с этим дном – одно,

я – камень, отороченный с испода

лишайником, мешающий везти

увязанную наскоро поклажу,

я – тростниковый берег и настил

неверный через топкий брод и даже

неровного дыхания пробел

над колесом, увязшим по ступицу.

Но в гиблый омут жалости к себе 

не приведи мне, Боже, оступиться.

март 2017

* * *

В день седьмой беззвучно от востока

до заката дрогнуло стекло

купола надземного. Глубокой

трещиной расколот небосклон.

Мир не вымер, и, не став короче,

тени не поднялись на дыбы.

Заливает вязкий сумрак ночи

то, чему назначено не быть.

Склеенный от запада к восходу,

дном наружу там, где был зенит,

свод небес удерживает воду

и проводит свет. Но не звенит.

март 2016

Вверх

И купол пронижет, и своды

неверному свету вдогон

не дух, что взыскует свободы,

но рвущийся в воздух огонь.

Ни облака в вихрь не завертит,

с крестов не стряхнёт вороньё,

отринув обыденность смерти,

минуя реальность её.

А в доме, оставленном тихо,

срастётся последняя дверь,

и стены сомкнутся, и выход

один лишь останется – вверх.

июнь 2016

Воск

Нет, не мёдом – светом истекают

соты. Подступает темнота,

наполняет немота такая

воском опустевший улей рта,

что и губ уже не распечатать,

и земля незримо залегла

по углам. Так навсегда молчат, ни

слово не сорвётся, ни пчела

не слетит. Ни складки не нарушит,

выдохом не замутит стекла

их покой последний, словно душу

выплеснули. Светом истекла.

Всё пепел

Час назван. Близится. Отсрочен.

Назначен вновь. Спешит пройти

и вспыхнуть ярче и короче.

Чадит листва последней ночи,

цепляясь сучьями обочин,

во тьму врастают все пути,

и новые не стоят прежних.

Куда бы ни брести в бреду

бессонном – так везде изъезжен

убитый грунт, что прочно держит

вне тайных троп лесных. Всё реже,

всё глуше эхо «не приду!»

Душа моя, чего ты ищешь

так пристально в углях утрат,

каких следов на пепелище,

где лес под пахоту расчищен,

а спутанные корневища

в пустотах памяти горят.

Жатва

Терния, волчцы и плевел

заглушили семена,

запустело поле. В гневе

по нему метёт война.

Место злачное не пусто,

да не злаки в умолот.

Мерный гул сорокоуста

в грудь цепом пудовым бьёт.

Правых нет и виноватых,

гимн един. и флаг, и герб,

и межа одна на жатве,

где свистит Господень серп.

Небо дымом зарастает,

окоём огнём облит

там, где души отлетают

от поверхности земли.

ноябрь 2015

Имя

Заронились зёрна в бурьян-траву,

растворились корни в могильном рву.

Восскорбеть соборне, сидеть шиву –

по кому и с кем?

Всех моих камней – пыль, зола и ржа –

по числу колен – мне не удержать.

По какой земле пролегла межа,

где, в каком песке

семена над ней носит суховей?

Кто из них древней, кто из них правей,

голоса моих четырёх кровей

не уймут речей.

В поле меж другими – им нет лица –

затерялось имя, отец отца.

Возношу над ними костёл, дацан,

церковь, семь свечей.

май 2017

К долинам

Сна себе хотела? Платья

шила дочери, ждала

двойню сыновей? Проклятья

не избыть ни у стола,

ни на ложе. Отягчает

рок библейскому под стать

злобу дней. Обет молчанья

и бессрочного поста

не держать, не петь осанну

в царствах мраморов и глин,

не гостить в обетованных

землях лилией долин.

Не к долинам льни – в глубины,

в гул обвалов, в переплёт

междукнижий, в голубиный

талый воздух, свет, полёт.

Ключ

Смычок уходит, как весло

на глубину, достав

до дна, и музыка без слов

сбивается с листа,

заплёскивает по глаза

и наполняет вдох

так без остатка, что нельзя

светящейся водой

не хлынуть, не забить ключом

из трещины ключиц –

ни нот, ни знаков. Ни о чём

не спрашивай. Молчи.

май 2017

Лия-Рахиль

В безвременье замри, Иаков,

без снов о Боге и борьбе,

пока склубится свет из мрака

и станет лестницей тебе.

Не в этом ночь дробящем свете,

вне славы и лучей его

безмолвствую – и молний плети

замечу только оттого,

что наконец-то перестану

ответа ждать в недвижной мгле,

какой из дочерей Лавана

была тебе я на земле.

Не вернуться

Нет ни имён во снах, ни сроков,

ни лиц родных, ни голосов,

один лишь Млечный путь высоко

над тёмным пламенем лесов

течёт в несбывшуюся осень.

Там пепелище поросло

полынью, там на ветер бросить

золу непрозвучавших слов

могла бы – тенью полетела,

но не отмерен мне покой

меж дном земли заледенелой

и неба медленной рекой.

Не след петлять по бездорожью,

в объезд, в облёт и по прямой,

во сне ли, в яви – невозможно

вернуться. Нет пути домой,

где сверху свет прямой и грозный

ветвей раздроблен решетом,

где над крестами стынет воздух

пространств, разомкнутых в ничто.

* * *

Не смей заглядывать, не смей

за левое плечо,

там тень теряется во тьме

и время не течёт.

Забудь загадывать, забудь

и в песне, и во сне

свою предсказывать судьбу

чем горше, тем верней.

Позволь себе не ждать, позволь

не звать, не знать. Иди

на яркий свет, минуя боль

мгновенную в груди.

октябрь 2016

Несвобод

Ни в земле, ни на небе нездешний свет

не нашёл меня. В мёрзлых когтях ветвей,

в рыжей шкуре – невылинявшей листве,

на изломе зимы, на сколе

валунов, заложивших мне небосвод,

прорезается скрытое естество.

Как бы я ни пыталась зашить его

в мешковину моей неволи,

где бы ни хоронила – живёт, саднит,

истончает мне ночи, сминает дни,

заполняет на вдохе собой одним,

не пуская во тьме исчезнуть.

То в озноб загоняет, то в семь потов,

тесноту меж грудиной и животом

превращая в сплошной световой поток,

уходящий из бездны в бездну.

февраль 2017

Половодье

День настанет – не станет слов,

словно прочный привычный лёд

и своих, и чужих стихов,

поднимаясь, река сорвёт.

Половодье сомнёт мосты,

срежет лодки у переправ,

неба грозную синь и стынь

по немым полям разогнав.

Размывая все берега –

больше нечего им беречь –

растворяет в себе река,

по словам разнимая, речь.

Оттого ли, что слово лжёт,

сотни смыслов на дне храня,

оттого ли, что слово жжёт,

и безжалостней нет огня.

Полынь

Так высоко, спокойно, строго

идут по небу облака.

Назад ни облакам дороги,

ни белым по земле полкам.

С начала смуты в год четвёртый

истает невечерний свет,

взойдёт слепое солнце мёртвых

светить стране, которой нет.

Там будут баржи да понтоны,

да наспех вырытые рвы

в потёках извести гашёной,

а тот, кто мнит себя живым,

бредёт, неисцелимо ранен,

в суровой немоте пустынь,

и добровольного изгнанья

за ним смыкается полынь.

Полынья

Мосты наводишь, лепишь пелену

кисельных берегов, на ней – дома,

но стоит оступиться в полынью

десятилетней давности письма –

и без остатка чёрная дыра

тебя вбирает, поглощает свет,

вычерпывает воздух. Умирай

в воронке слов, которым десять лет,

во льдах летейских, в пламени реки,

не ставшей ни свободой, ни судьбой...

Гори за то, что было не с руки

сжигать мосты и письма за собой.

май 2016

Преображенское

Не всё ль едино, где селиться?

Ремнями на спине следы

восточного крыла столицы –

её солдатской слободы.

Там дней алтарные покровы

сходили мороком, творя

стране последнего по крови

и слову русского царя,

что в славе плотницкой и силе

мостил костями материк,

простёртой перед ним России

преображая скорбный лик.

июль 2016

Приговор

Жги гортань, глотай отраву,

но ни слова никому.

Дней порожние составы

упираются во тьму,

рассыпаются на стыках

прежде прочные пути,

на живую шитый лыком,

прогибается настил,

ходуном идёт, и ведом

без суда мне приговор,

он двойным слепящим следом

режет улицу и двор,

птиц крестами в небе выткан,

каждым звуком в грудь гудит:

полно, разве это пытка?

То ли будет впереди!

декабрь 2015

Причастие

Нам в ту эпоху не вернуться,

где смерти серп стократ острей,

во всесожженье революций,

террора, войн и лагерей.

Но дым костров чумных истаял

и пепел тел давно остыл,

бурьян забвенья прорастает

на хлорной извести могил.

Наполнил воды, землю, воздух

прах безымянный. Претворён

и в нашу кровь, и равно роздан

на этой литургии он

затем, чтоб имена молоха

всяк сущий называл язык.

Нам не вернуться в ту эпоху,

пока её мы помним лик.

Река

Ни дня не ведая, ни даты,

выныривали в дольний мир

в безэховых семидесятых

годах, дышали суррогатом

одной на всех свободы, сжатым

в отсеках типовых квартир.

Течение брало, качало,

отталкивали берега,

листали шлюзы и каналы,

латали лодки у причала,

гадали, где берёт начало

всеуносящая река,

её течению вверялись,

по ней и с ней, не зная дна,

порогов и стремнин, сплавлялись

всё дальше, реже откликаясь

друг другу, таяли, терялись

в слоистом мареве… Одна

плыву вдали от гроз и бедствий

и всё пытаюсь из сквозных

своих двухтысячных вглядеться

в иное время, дом и детство,

и верю – оборвётся сердце

на отзвук голосов родных,

и понимаю – бесполезно

в ту старицу стремиться, где

в заглохшем русле хлам железный

замкнул теченье, но разверзлась

и только взгляда жаждет бездна

уже свершившихся судеб.

Не замечая перехода,

ищу разорванную связь,

всё глубже уходя под воду

там, где отцу четыре года,

и дед пока не враг народа,

где мать ещё не родилась,

и помню: стоит оглянуться –

столпом застыну соляным.

Нет, не вернуть и не вернуться

в былое русло, не коснуться

корней – сгорели, сожжены

тифозным жаром революций,

и войн, и лагерей страны.

Мне до меня рождённой жажды

в реке, куда не входят дважды,

уже не утолить, пусть даже

в ней растворюсь. Но и тогда

вся рать последнего суда

бессильна – ничего не скажет

и не отдаст назад вода.

Рождественская колыбельная

Памяти Ивана Сергеевича Шмелёва (1873-1950)

и сына его Сергея (1896-1921)

Что ты, Ивушка? Не спится?

Над Парижем снег метёт,

сеет, оседает мжицей,

до утра не залежится,

в землю чёрную уйдёт.

А в Замоскворечье, в детстве

не снега – ряды хором! –

плавились – не наглядеться! –

предзакатным серебром.

Дом – сугроб. Сарай, ограда,

двор – морозная слюда.

Над Барминихиным садом

дышит первая звезда.

В окнах синь, лампадки в доме,

«слава в вышних…» – Рождество.

Ясли, мальчик на соломе,

свет снопами от него…

Свёл мой крестник брови строже,

надо лбом склубился сон,

безмятежен, нетревожен…

Так когда-то спал Серёжа.

Неизбывной скорби стон

до него не донесётся,

душу рви – не долетит.

Нет, мой мальчик не проснётся,

не вздохнёт, не шелохнётся,

в дальней он земле лежит,

где волна всей грудью бьётся

в крымский берег меловой,

где стоит слепое солнце

у него над головой,

а в ногах – морщины моря,

рукава дорог пылят,

веретёна осокорей,

зыбь седого ковыля…

Там вокруг него другие,

несть числа им. Не один

лёг в последний год России

в безымянный ров мой сын.

Над бурьяном грай вороний,

ни надгробья, ни креста…

Губы жалоб не проронят,

боль не срежет, смерть не тронет.

Дважды сердце не хоронят –

грудь разверстая пуста.

Октябрь 2015

Свято место

Весь этот город, он давно не твой,

фасада фальшь и ветошь декораций.

А в настоящий город не добраться,

искрящий в коромыслах Кольцевой,

вибрирующий голосами, светом,

гоняющий по яркой сетке веток

своей подземки солнечный прибой.

Весь этот город – тот, что был твоим –

не выгнет куполами поднебесье.

Он так составлен – из тончайшей взвеси

имён по старым книжкам записным, –

что, словно Китеж-град, неосязаем

в тех палестинах, где с холмов сползает

вторая Византия, третий Рим.

Весь этот город выцвел и остыл,

но свято место не бывает пусто.

Горчит речитатив сорокоуста,

роняя поминальные листы

по стогнам всех пределов и наречий,

твердит тебе о том, что «время лечит»,

и расставляет на полях кресты.

Слово

Погасло. Отболело. Отошло

в неназванные области былого,

утратило убийственную суть,

звучание стрелы и власть стрелой

дыхание прервать. Истлело слово,

навылет пробивающее грудь,

ни шрама, ни следа. Но не вольна я

извлечь его из памяти. Застыло

и словно ждёт неведомого дня,

в безмолвии своём суровом зная,

что обретёт значение, и силу,

и голос, чтобы вновь убить меня.

Смола

Забывай, заравнивай, закрывай

западни глухие окольных троп,

заметай могильный курган, трава,

зашивай щербатые рты костров,

прорастай под теменем сквозь висок,

костяным осколком в пустой кувшин.

Время откочёвывать на восток,

не оставив западу ни души,

ни следов кибиточных, ни святынь

на равнине, выветренной дотла,

где за краем каменной немоты

запечатала горло моё смола.

июнь 2017

Щебень

Дробясь, на грохот падает дорога,

песком и щебнем оседают дни.

Во мгле белеют плиты у порога,

теснятся тени на изнанке ночи,

свободные от смертных оболочек,

и вздрагивают редкие огни.

И я как тень сижу на перекрёстке,

не вглядываясь, что там впереди,

перебираю камни дней в извёстке,

слюде и глине. Вот и закоптелый

на сколе, где душа рассталась с телом.

И жду тебя. И медлю уходить.

* * *

Я сделала всё, чтоб собой не быть

и сути своей не знать,

но ветер догнавшей меня судьбы

срывает и крест окна,

и камень стены, поднимает дом,

ворочает на плечах,

со свистом сметает шугой и льдом

крыльцо его и очаг,

ввергает в кипящую тьму, туда,

где самый язык иной.

Ни тени, ни отзвука, ни следа,

ни памяти нет земной

о том, как плела за струной струну,

ткала берега свои

так прочно, что стало б на жизнь одну

и мужества, и любви,

так вечно, что петли моих тенёт

срастались за рядом ряд,

но ветер, догнавший меня, дохнёт

огнём – и они сгорят,

не пустят сквозь пламени сноп тугой

назад, где собой не быть.

Не будет ни родины мне другой,

ни имени, ни судьбы.

август 2016

Яблони

Дом, который я покину,

птицам отдаёт лесным

стены, а репей и сныть

меж камней вбивает клином.

Сад всё выше зарастает,

растворяется в траве,

поднимается наверх,

погружается всей стаей

в реку млечной тишины,

там, где яблонь сотни сотен.

Свет от них текуч и плотен,

он снопом стоит сплошным

в этом царстве, славе, силе,

зыбкой горней синеве.

Две из них мы посадили

в год рожденья сыновей.

июнь 2017

Яблочный Спас

Свет августа. Мелькание ладоней

над яркой полосой несжатой ржи,

а небо всё синее и бездонней

на паутине выцветшей дрожит.

Подсохшей веткой переломит лето

Господень Спас. По всем церквам кадят

плодам земли, и яблоком нагретым

забросит кто-то за межу закат,

на серп литого месяца наколет,

заточенный для жатвенных работ...

Сквозной туман затягивает поле,

где позднее прозрение взойдёт,

ржаным снопом на голову обрушив

простую веру в то, что смерти нет.

В пустых полях затерянную душу

затопит до краёв Фаворский свет.