Одиночество
Нет, я не хотела об этом, но я скажу,
знаешь, как это – дыра в груди, свистящая на ходу,
знаешь, как это – вдруг поскользнуться на льду,
и протянуть за помощью руку, и она в пустоту
проваливается, в ледяную чёрную жуть?
Знаешь, как это – обернуться, и увидеть, что ты одна?
Как ребёнок в супермаркете, которого бросила мать,
как выходишь покурить и отстаёшь от поезда на
затерянной станции,
знаешь ли ты,
каково это понимать?
Нет, не будем об этом, не надо, я не о том,
лучше – как мы смеёмся, сидим на кухне втроём
с серым, не очень гладящимся котом,
как идём по осени, и рука в руке,
как отправляемся в путешествие налегке.
Только дай тебе бог никогда об этом не знать,
потому что это надолго лишает сна,
потому что все мои страшные сказки – то ерунда
по сравнению с этим падением в никуда.
И который раз я поскальзываюсь, и руку к тебе тяну, как в тяжёлом сне,
и который раз встаю, и дальше живу, ну и что же ещё остаётся мне.
день победы
Лежит. Чуть улыбается. Говорит:
«А ты, родная, нынче снилась опять.
У нас сегодня праздник – салют горит,
Концерт по телевизору. Спирт налит.
Так нынче неудобно и помирать,
правда, мать?
А ноги бы ходили – так я б пришёл,
хоть на могилке чтоб посидеть с тобой.
Вот так оно случилось нехорошо,
по самой по границе распался шов,
и ты в одной стране лежишь, я в другой,
и над тобою камушек со звездой,
а я больной.
Да ладно. Что уж там про печали эти.
Воробышек стучится – клюваст, пернат.
На улице в войнушку играют дети.
Ты подожди – приду, как меня отметят.
Как думаешь:
на том ли,
на этом свете
сгодится
кавалерии
лейтенант?»
Постъядерная романтика
это случается, когда с неба
начинают падать мёртвые птицы,
асфальт начинает трескаться, газом сочиться,
ломаются дома,
поднимается тьма всё выше и выше,
вот тогда-то становится видно, как они сидят высоко на крыше
полуразрушенного дома
и пьют из термоса чай,
и рядом, горящая, как свеча,
падает птица.
слушай, говорит она,
а ведь с нами ничего не случится?
Ну, говорит, ведь с нами ничего и не может?
Он гладит её по холодной и влажной коже,
говорит: ничего.
ничего, ничего.
горизонт ударяет волной лучевой.
правда, говорит она, мы так и будем – последние дети
на этом потерявшемся свете?
правда, даже когда закончатся все,
мы будем сидеть на крыше, в этой световой полосе,
и всё будет хорошо,
пока не кончится чай?
оседает пепел у неё на плечах.
а она совсем не плачет,
глядит незряче,
четырнадцатая осень стала такой горячей,
и она на него всё косится, и взгляд у неё щенячий.
он говорит ей – не бойся и не скучай,
вот сейчас мы допьём этот тёплый чай,
а потом – дорога в огне расступится, и мы с тобою пойдём,
за калиновый мост, за серебряный водоём,
за далёкие звёзды, что посверкивают глазасто –
прямо в небесное царство.
* * *
как мы с тобою бессмысленны, как нежны,
словно только что вышедшие из моря, из тишины,
как теплоруки и как легки,
неоперившиеся воробьи,
новорожденные щенки.
как засыпать в обнимку тепло, тепло,
словно в околоплодной воде, словно нас отделяет стекло
от большого мира, а мы тут лежим с тобой –
маленькие, маленькие,
маленьких не берут на бой.
я никогда больше не хочу воевать, мой свет,
я хочу, чтобы море и солнце,
и никого больше нет,
чтобы мы под огромным небом и камушки чтоб в горсти,
мой родной, я никогда не хочу расти.
маленькие, маленькие
и зализываем друг другу раненые бока,
и пушисто волосы вьются возле виска.
не отпускай меня больше, пожалуйста.
не отпускай.
Сказочники
Мы не из тех, кто умеет драться или удачно пуляет в цель, мы не умеем быстро собраться и застелить аккуратно постель. Мы не из тех, кто штурмует позиции или купается в зимней проруби, зато мы умеем помнить лица и сочинять с три короба.
Можем немного учить детей и писать репортажи с места событий, но в разведку –разбудим мы всех чертей. И даже ангелов. Извините.
Всё, что умеем – глупые сказки: о лётчиках, о разведчиках, о тех, кто рано встаёт без подсказки, о тех, кто умеет делать навечно.
Мы те, кого любят чужие дети, чужие кошки и старики. И столько мельниц на белом свете, куда ни кинь.
Нас первыми на войне оприходуют. Нет, не вредны, но дерёмся слабо. Зато к нам чужие собаки подходят и ставят на плечи без спросу лапы.
Зато нас не держит ничто на свете, попутный ветер обычно ласков.
И подрастают чужие дети
на наших сказках.
Баба Яга
Она надевает розовую футболку с надписью «Ня», она надевает оранжевые носки. Окружающий мир полон ужаса и тоски, но у неё броня. Она выбирает самый дурацкий зонтик, она готовится, как боец, идущий за линию фронта, как космонавт, выходящий в открытый космос. Она надевает серёжки с котами. Скоро дождь, болит голова и кости. Ей семьдесят два, и скоро её не станет, она это знает по-осеннему остро. Она идёт, дурацкая и смешная, серёжками эмалевыми болтая, сосредоточенная, словно боец спецназа. Они, конечно, достанут её, но не сразу, она успеет ещё побороться. Она проходит между дворов-колодцев, мимо шумных людей, размахивающих руками, мимо злобы и зависти, мимо воды и камня, сумасшедшая, потерянная старуха. Главное – помнить: когда станет постепенно смеркаться и ветер завоет по-особому глухо – то поможет булавка, приколотая на лацкан, поможет розовая футболка и дурацкая шляпка, поможет ждущий дома котёнок с мягкими лапками, поможет от чёрных, страшных, лезущих из подворотен, из водостоков, из глаз незнакомых людей, из чужой тоски.
И мир устоит, останется цел и свободен, пока на артритные ноги она натягивает оранжевые носки.
* * *
Смирись же с тем, что любишь его вопреки,
а именно: редким приходам и бороде –
колючей; неумелой ласке его руки,
и также тому, что нет его никогде –
когда уходит – и дождь лежит на плечах! –
в бурлящий шторм, в кипящую бездну вод,
ему не нужна еда твоя, твой очаг,
твоя – у окна не гаснущая свеча:
пришёл – ненадолго. Вскоре же и уйдёт.
Смирись же с тем, что любишь его за то,
что изредка – падает небо сплошной стеной,
и есть – только двое, и солнце вокруг разлито
безвременьем этой любви, человечьей, земной.
* * *
У Серёги волосы рыжи, скулы худы,
он пришёл воевать за правду в своём дому,
но ложится на землю, дрожащую от беды,
и по-русски ему земля говорит: «Приму».
Витька тоже повоевал, но потом ушёл,
Воевал за других. Но когда допивает чай,
и за сердце хватается, падает грудью на стол,
то по-русски солнце ему говорит: «Прощай».
На разбомблённом кладбище тихо, закатный свет
на разбитый каменный лик ложится невдалеке.
Ни единого шороха – слышится только смерть,
и она говорит на родном, на родном языке.
* * *
Женщины продают яблоки,
стоят у дороги с корзинами, смотрят вдаль.
В корзинах согретый солнцем белый налив.
И женщины ждут, что завтра
будет еда и вода,
не рухнет небо, мимо пройдёт беда,
а белый налив ничего не ждёт,
он полон сока и жив.
Зёрна в нем сладкие, и белая его плоть
наполнена запахом августа и тепла.
Женщины смотрят вдаль, от пыли дорога бела.
В сумерках будет прохладно, время полоть,
ужинать, доставать молоко и хлеба ломоть,
молиться, чтоб завтра Богородица уберегла.
Белое яблоко хрустнет на чьих-то зубах,
брызнет кислым соком, и зёрна его упадут
в землю, что от проплешин в траве ряба,
в дикую кашку и резеду,
тонким ростком проклюнется по весне.
* * *
он шёл и шёл, и превратился в дождь,
и, став дождём, он продолжал идти,
и музыка рождалась у подвздошья
и превращалась в запахи пути:
как влажное – под солнцем – разнотравье
навстречу раскрывается цветами,
как от реки, где крекотанье жабье,
прохладой успокоенною тянет.
он шёл и шёл. под ним была Россия,
вокруг него везде была Россия,
и в рваных небесах была Россия;
глядел в неё – она в него глядела,
и свет из неба пробивался синий,
и в озере он отражался белым.
* * *
И приходят они из жёлтого невыносимого света,
Открывают тушёнку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.
И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зелёной.
И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло, и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло, и сыто, и пьяно.
И подсаживается к ним пацан, молодой, четвёртым,
и неуставные сапоги у него, и форма потёртая,
птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили».
* * *
С кем бы ты ни спал, с кем бы ты ни делил обед,
также ужин и завтрак, с кем ни делил бы бед
и побед, с кем бы ни говорил во сне,
Со своими демонами ты останешься наедине.
И кого бы ты ни любил, и с кем бы ни говорил,
и кому бы ни посвящал литры вина и чернил,
и кому бы ты ни был друг ли, брат или сын, –
со своими демонами ты остаёшься один.
Вот такая весна, оглушительно вишни цветут, цветут,
ничего плохого не может случиться тут.
И голодные демоны ночью приходят твои,
и в глаза впиваются, ничего от них не утаить.
О, ты можешь любить. О, тому, с кем они идут,
дан запас любви без конца. Вот красный шарик надут.
И малыш смеётся, давай, верёвочку отпусти.
По сгустившейся тьме, мой шарик, лети, лети.
* * *
Завернувшись в чехол от дождя,
спит боевая машина пехоты,
посапывает дулом
крупнокалиберного пулемёта,
выдыхает запах пороха, дыма – и что-то
ласковое ещё, практически как конфета.
Спит она, спрятанная от света,
капля масла катится по железке:
снится ей, что она паровозик детский,
возит в парке детей по кругу,
и страшно ей, что смерть наступает с юга,
и скоро играть будет не с кем.
И холодный парк, и тепла всё меньше.
Спит боевая машина,
многотонная усталая женщина,
и вокруг никаких детей, никакого парка,
никакой сладкой ваты и никаких подарков,
только степь и снег.
На смерть похожа дремота.
Спит боевая машина пехоты.
* * *
когда вот так: горбатые домята
и сморщенная мокрая рябина
и на полях разобранных и смятых
лежит трава, – мы помним о любимых
и так ещё от чёрно-снежных ёлок
вечерний горизонт слегка мохнатый
и на берёзах тоненьких и голых
туман и снег как сахарная вата
то мы тут ходим со своей любовью
больные ходим со своей любовью
и носимся со внутренней любовью
и производим мир своей любовью
а мир и сам гляди же происходит
горчит во рту вода листва опала
и птицы с ней взлетели в небо хоть и
укрыты мы от неба одеялом
из серого и тёплого как в детстве
из сахарного снега и из облака
а мы тут носим никуда не деться
вот это что стозевное и обло
храни тебя от чёрного пространства
от космоса голодного ночного
горячее дыханье лиса-братца
и снег и человеческое слово
* * *
Мне нужны огромные расстояния.
Мне нужна дорога куда-нибудь через Калугу,
где деревья шатаются, словно пьяные,
размывающиеся птицы улетают к югу.
Я не узнаю к осени дом свой и тело,
становлюсь потерянная и чужая.
На калужской трассе листва уже облетела
и к земле приникла, перегнивая.
Очень хочется бросить жизнь и начать её снова.
Не замирает, дрожит, полощется вечер.
Испекла бы тебе пирог, и постель постелила бы, честное слово,
но мне не из чего и нечем.
* * *
Месяц котябрь. Коты собираются в стаи,
Песни мурлычат, обсев древесные кроны.
Летние духи, улицы наши оставив,
Им отдают переулки, дворы и клёны.
Море стучится в улицы из водостоков.
Севером пахнут редкие злые грозы.
Кто мурчаливо придёт к тебе, одинокой,
Слизывать ядовитые терпкие слёзы?
Женщина вечером смотрит в окно сторожко:
Сын ей рассказывал утром: когда стемнеет
В городе белая ходит Небесная Кошка.
Дети, поэты, безумцы уходят за нею.
Кусь
люби, говорю, люби, говорю, не кусь,
спиной шерстяной прижимайся ко мне, люби,
так ночь наступает, а я в любовь облекусь,
и буду гладить, и спрячусь в её глуби.
а он отвечает кусь, говорит я есть,
я, может быть, не любовь, а благая весть,
я, может, вообще не чтобы я сам любить,
а чтобы вот так среди ночи с тобой говорить.
я есть, говорит, посмотри, я совсем другой,
и нос у меня непохожий на твой, и шерсть,
живот мой роскошен, как поле поздней весной,
и розов мой рот, и уши остры, я есть.
я есть, я радость небесная, я другой,
так гладь моё горло и уши мои тереби,
учись понимать язык полуночный мой,
люби, говорит, люби, говорит, люби.
* * *
Феи осени пахнут мёдом, орехами и кострами.
Они касаются листьев, и те из живых становятся золотыми,
они касаются трав, и травы становятся снами,
мы пережили лето, только немного остыли.
Феи осени касаются трассы, и мы выходим на трассу,
потому что не получается остановиться.
Феи осени прорастают в нас, хотя и не сразу,
золото и лёд изнутри проступают в лицах.
К ноябрю феи осени станут тёмными и пугающими,
огромными всадниками на бесконечной охоте.
Ты идёшь по трассе, от себя убегаешь. Они
уже на подходе.
* * *
Ад представляется проще, поскольку мы в нём живём,
мы в нём рождаемся, женимся, трудимся день за днём,
Мы ничего, кроме ада, не знаем, мы смертны, как летний цветок.
В нём мы горим всю жизнь и сгораем, когда кончается срок.
Рая не знаем: наши глаза не видят фаворский свет,
и потому нам кажется, будто его и нет.
Неизъяснимый, непредставимый – он не внутри, а вне,
просто подставь ему душу и руки, как набежавшей волне…
…впрочем, гляди, как хохочет вокруг гроза
и как влюблённые смотрят друг другу в глаза,
так ли вовне?..
Совсем не о войне
В город пришла война.
В город ложатся мины.
В городе разорвало водопровод,
и течёт вода мутным потоком длинным,
и людская кровь, с ней смешиваясь, течёт.
А Серёга – не воин и не герой.
Серёга обычный парень.
Просто делает свою работу, чинит водопровод.
Под обстрелом, под жарким и душным паром.
И вода, смешавшись с кровью, фонтаном бьёт.
И, конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,
и идёт, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.
И Серёга приходит в рай – а куда ещё?
Тень с земли силуэт у него чернит.
И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,
кровавый дождь отсюда течёт,
давай попробую починить».
© Анна Долгарева, 2011–2017.
© 45-я параллель. 2017.