* * *
Мы все себе кажемся больше
И великодушней, чем есть.
И все мы бессмертны (о, боже!)
И падки при этом на лесть.
Мы в школе учили склоненья,
Чтоб вскоре от дома вдали
От голода или раненья
Склоняться до самой земли.
Нам свадебный блеск был неведом:
Взамен подвенечных цветов,
Дарили мы нашим невестам
Тушёнку из скудных пайков.
А если задумают встречу
Моих одногодков-ребят,
Немного придёт их на вечер –
Курганы построятся в ряд.
Куда приезжают туристы,
Где нынче рекламы зажглись,
Изранены и неказисты,
Ребята шагали без виз.
В местечке каком-нибудь Польши
Погибнуть считали за честь.
Мы все себе кажемся больше, –
А может быть, меньше,
Чем есть.
* * *
Новый город,
Новый воздух,
Новый свет.
Неужели здесь бомбёжек даже нет,
Интересно,
Здесь какие снятся сны –
За пять тысяч километров от войны?
Сон недолог,
А бессонница длинна,
Неужели
Третьи сутки тишина?
Неужели
В электричестве вокзал –
Целый век я
Светлых окон не видал.
Пропусков не проверяют по ночам –
Целый век я
Ночью встречных не встречал.
Вот бессонница напала на беду –
По привычке я ночной тревоги жду.
Город спит.
Уже росинка на плече.
Сон окутал
Каждый угол,
Каждый дом.
Только я
Да часовой на каланче
Всё не спим,
Сквозь ночь глядим,
Чего-то ждём…
* * *
Как горькие вести приходят,
Так мимо ворот и сеней
В деревню на тряской подводе
Приехало восемь семей.
Ещё в исступленьи
недолгом
Лишь месяц гремела война,
Здесь люди пока ещё толком
Не знали, какая она.
С каким-то весёлым задором
Спешили на фронт мужики,
Садясь на ходу на платформы,
Бросая вперёд сундучки.
Но в утро июльское это,
Впервые до боли ясна,
По улице их к сельсовету
Прошла за подводой война.
Старуха в большой капелюхе
Как девочка в шапке отца,
А девочка взглядом старухи
Глядит на узоры крыльца.
Рассказывать здесь их заставят,
Как пламя вставало стеной.
Но что ещё можно добавить
К котомке за детской спиной?!
* * *
Дом шёл на снос.
Не рушился,
Не падал –
Разваливался балкам вопреки.
И сразу,
Точно вороны на падаль,
За мусором сошлись грузовики.
Пока они площадку расчищали,
Развалины разглядывал народ.
А дом как змей –
Он умирал частями:
Отрубят хвост,
А голова живёт.
Жестоко кирпичи разворотило.
Но возле уцелевшего угла
Прорабом пощажённая квартира
До первой смены завтрашней жила.
Не замечая кранов над собою
И тяжести чугунного ковша,
На старенькие пёстрые обои
Последнею осёдлостью дыша,
Порогом проскрипевшая беспечно,
Когда хозяин двери затворил,
Она в ту ночь
Была и вправду вечна
Среди повисших в пустоте перил.
Она была,
Как рыба от остроги,
Защищена
От смерти,
От руин,
От надвигающейся катастрофы
Спасительным неведеньем своим.
* * *
Я вижу:
Крыши,
Краны,
Кроны
И купола в голубизне,
А ты –
Фундаменты и корни
И комья глины в глубине.
Молчу,
Лица не поднимаю
У обелиска твоего.
И до конца не понимаю,
Что ты не видишь ничего.
* * *
Что со мною случилось?
Меня теперь не мучает голод.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я начал барабанить
В двери булочной,
Закрывшейся
На пять минут раньше обычного.
Меня теперь не мучает жажда.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я припал к мутной луже
И черпал,
Черпал горстями
Или засаленной пилоткой.
Меня уже не манит женщина.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы бежать за первой попавшейся юбкой,
Шепча:
«Вы не можете так уйти.
Только не уходите!
Адрес?..
Или телефон?..
Или хотя бы имя?..»
Меня не захватывает работа.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы перепутать
День с ночью
И, разменяв зябким утром
Последний пятак,
Считать себя
Богатейшим на свете.
Надо мною не властна даже любовь.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы один твой холодный взгляд
Толкнул меня
Под колеса поезда.
Я перестал уделять внимание
Мордобою,
Выпивке,
Хвастовству
И потрясающим открытиям,
Которые делал прежде
Если не ежеминутно,
То ежедневно...
Что же со мной случилось,
Что ты сделало со мною, Время?
И Время ответило:
«То же, что и со всеми».
Госпитальная песня
Человеку без руки легче живётся –
Не надо стричь ногти на двух руках.
Человеку без ноги легче живётся –
Не надо ставить набойки на двух башмаках.
Один не видит моря и солнца,
Другому не слышен плач и смех.
Но нам легче живётся, легче живётся,
Легче всех!
Мы маршировали меж адом и раем,
Грызли кору, попивали пивко...
А час придёт – и жизнь потеряем.
Вот тогда-то и станет совсем легко.
* * *
Я бессмертен, пока я не умер.
Все умирают.
Только я живу,
За новыми забыв о старых ранах.
Вот развернул «Вечернюю Москву»,
Опять в глазах рябит
От чёрных рамок.
Ещё не стар,
А на своём веку
Я пережил друзей не меньше сотни.
Уверовал,
Что больше всех могу,
Что из особо прочной ткани соткан.
Товарищи,
Убитые во рву,
Единственные объяснить могли вы:
Как получилось, что один – живу,
Хоть ближе остальных
Был к центру взрыва?
Причудами взрывной волны спасён,
В пыли –
Таким остался я на снимке.
Я стал неуязвимым с тех времён
И для болезни,
И для анонимки.
Секундной стрелки наблюдаю бег.
Как к своему бессмертию привыкнуть?
Ведь было больше случаев погибнуть,
Чем выжить
В мой неполный полувек.
Хотя и тот,
Кто в ров упал,
Не дожил,
Навек уткнулся головой в траву,
Пробормотал почти беззвучно тоже:
«Все умирают.
Только я живу...»
* * *
Когда последним напряженьем воли
Исчерпано терпение моё,
От быстро растекающейся боли
Единственная гавань:
Забытьё.
Но, перепутав забытья границу,
Нырну в небытие...
И в тот момент
Пойму,
Что не сумею возвратиться
К той боли,
Без которой жизни нет.
Дворы
На дворе трава,
На траве дрова.
Нет ни дров,
Ни травы –
Полон двор
Детворы.
В песке окопы вырыты
По правилам науки,
Но полководцы – сироты,
А остальные – слуги.
Статисты и премьеры,
Готовые почти,
У них свои карьеры,
У них свои вожди,
У них свои градации,
У них свои традиции,
У них свои Горации,
У них свои патриции.
На дворе трава,
На траве дрова.
Нет ни дров,
Ни травы,
А дворы, дворы,
Как миры, миры…
* * *
Я падал вверх.
Я падал в небо.
И свет земной почти померк.
Быть может, это и нелепо,
Но падал я не вниз, а вверх.
Я ровно восемь дней не брился,
Белок от напряженья ал.
Друзья шептали:
«Опустился.
Ну до чего он низко пал!»
Не ел,
Не покупал я хлеба,
Лишь воду из-под крана пил.
Но падал вверх,
Но падал в небо.
Своё паденье торопил.
«Ну как он низко опустился», –
Шептали не враги – друзья.
А я трудился,
Оступился,
Но завтра вновь трудился я.
Под небосклонною громадой
Я понял свой короткий век.
Случалось, что и вниз я падал,
Но падаю сегодня вверх.
И вдруг на самой высшей точке,
Минуя молний пересверк,
Я падаю,
И это точно,
Но только вверх
И только вверх.
Чудо
Нынче в ельничке колком,
Только сгустилась мгла,
Чуть не завыл я волком,
Вспомнив,
Что жизнь прошла.
Страшно сегодня стало
От правоты мамаш,
Что доживу устало,
Не переплыв Ламанш.
Чуть не завыл я волком,
Вспомнив,
Что кончен срок,
Что не придумал толком
Дельных двенадцать строк.
Ветер взлетел без шума
До золотых небес.
Кто-то ж меня задумал
Чудом из всех чудес...
* * *
Я стоял у окна,
И три шестиэтажных тополя
Тянулись к небу сучьями в темноте.
И вдруг один из трёх,
Крайний от моего окна,
Вспыхнул оранжевым пламенем...
Кто поджёг его:
Фары автомобиля,
Или пожар где-нибудь,
Или салют,
Или иллюминация,
Или просто за стеной моя жена
Нажала выключатель в кухне?..
У меня ведь теперь отдельная квартира,
И, войдя в одну из её комнат,
Можно поджечь любой из трёх
Шестиэтажных тополей.
Вот он снова гаснет.
Я слышу щёлк выключателя
И шаги жены.
Я смотрю в темноту:
Благополучие и довольство
Плещутся у моих ног.
Я понимаю,
Что с этим борется четверть человечества,
А остальные три четверти
Стараются этого достичь.
Может быть, я слишком долго
Ждал своих деревьев,
Ждал своих окон.
Но это так заманчиво:
Одним движеньем пальца
Поджигать и гасить
Шестиэтажные тополя...
И, словно слабый ток,
Меня покалывает
Что-то похожее на счастье.
* * *
Я ночью зов бросал в пустыню –
Никто не откликался мне,
Лишь отголосками пустыми
Дразнило эхо в тишине.
Но вспомнилось
Войны начало
(Потом к такому я привык):
От горя женщина кричала
В толпе.
Толпа не замечала,
Не слышала тот страшный крик.
Перрон окутывало дымом.
«У всех война.
Кричит?..
И пусть!»
Как все,
Тогда прошедший мимо,
Я не боюсь быть нелюдимым,
Я не боюсь быть нелюбимым, —
Быть неуслышанным боюсь.
Бегу на улицу, как отрок,
Всё начинаю вновь с азов:
Жду, затаив дыханье, Отклик –
Ведь эти строки только Зов.
Песня
Как много открыто слепому:
Он может разглядывать тьму,
И стены тяжёлые дома
Смотреть
Не мешают ему.
Огромные зоркие руки.
В сверкающих кнопок глазки
Он может разглядывать звуки,
Как зрячие –
Красок мазки.
В мелодии яростной пляски
Он видит на синем снегу
Одни только
Чистые краски,
Что с детства засели в мозгу.
Он видит всю песню,
Как будто
Не песня она – полотно.
А мы только видим, как мутно
Затянуто пылью окно.
И, не рассмотрев из-за пыли
Простор, что ему отворён,
Невольно глаза мы прикрыли,
Чтоб видеть так ясно,
Как он.
Двадцать три ступени
Я живу на втором этаже
Старой дачи.
Две недели уже
За окошком стреляет мороз без отдачи,
И так странно легко на душе.
Узенькая лестница в двадцать три ступени
На мой Олимп ведёт,
Скрипит, поёт,
И я научился в два-три мгновенья
Узнавать, кто по мою душу идёт.
Ступени скрипят, себе подпевая:
– Сколько повидали мы вешек и вех!..
И пока я, прислушиваясь, размышляю,
Кто-то поднимается вверх, вверх, вверх.
То ль смертельный враг, обнаживший шпагу,
То ли лучший друг, что врага поверг?..
Но уже я отсчитал двадцать три шага,
А он всё поднимается
Вверх,
Вверх,
Вверх.
* * *
Вспоминаю о будущем.
Но и былое не стёрлось.
Сторож вспомнился – будочник, –
Я, его взявший за горло.
Ночь четвёртую маяться
В телячьей теплушке жутко –
Сапоги не снимаются.
Пустим на нары будку!
Напрягается левая.
Мокрый, будто в жарищу.
Что же это я делаю:
Правой беру топорище.
Где характер рассудочный,
Литинститут,
Семинары?..
Я убью тебя, будочник,
Чтоб смастерить себе нары.
На стоянке двухсуточной
В полкилометре от станции
Я убью тебя, будочник,
Чтобы хоть ночь отоспаться.
Прошлое, понимаете,
Вдруг поросло лебедою.
Мой колун,
Словно маятник,
Над головой седою.
Он озирается, суд ища:
«Будку руби!
Ваша сила!»
Тут я вспомнил о будущем.
Впрочем, не так это было.
Веки задёргались потные.
Мчался зрачок по орбите.
Просто он плюхнулся под ноги.
Просто он крикнул:
– Берите!
Просто, убийцей не будучи,
Шёл я откосом поросшим...
Но вспоминайте о будущем.
Это важней,
Чем о прошлом.
* * *
Кукушка куковала за стеной.
Кукушка издевалась надо мной.
А нужно ли так много куковать
И птичьей ложью истину скрывать?
Врачи и те мне правду говорят,
А ты кукуешь сорок раз подряд.
«Ку-ку, ку-ку,– так сорок раз,– ку-ку»,
А боль не унимается в боку.
Раскрыл я ставни.
Захотелось мне
Увидеть лес в некрашеном окне
В закатном непогашенном огне,
Где, может, скачет, листьями шурша,
Лесная лгунья –
Добрая душа.
Но там, где свет закатный не потух,
Большим бичом размахивал пастух:
Как рыжую корову на стерне,
Он солнце бил
По огненной спине.
Он был веснушчат и широк в кости,
Не стукнуло ему и двадцати.
И понял я:
Кукушка в тишине
Пророчит долголетие
Не мне.
* * *
Чайку убило прибоем
У ноздреватых камней,
Ветер с торжественным воем
Круг совершает над ней.
И, без согласья, без спросу,
Вот уже более дня
Чайку мотает по скосу
Так, как мотает меня.
Камешки береговые
Сложены в лунки запруд.
Мокрый песок, как живые,
Мёртвые крылья метут.
Холодное стекло
Что сделал я сегодня за день?
Его не прожил задарма:
Я не повесился, не запил
И даже не сошёл с ума.
Окаменелостью такою
Не преградишь дорогу злу.
Лицо я с каменной тоскою
Прижал к холодному стеклу.
Над улицей стоял я долго,
Как будто камень над рекой.
Уверенный, что выше долга
Не существует в день такой –
День безвозвратного прощанья
С частицей самого себя...
А я – как ялик без причала,
Сейчас никто мне не судья!
Бывал я и к минуте жаден,
А нынче к суткам охладел.
Что сделал я сегодня за день?
Немало: прожил целый день.
Власть
Я не о той,
Которую имеет
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца.
Увижу – и сразу душа немеет,
Едва она явится у колодца,
Девушка с розовыми ногами,
Как на раннем восходе солнце,
Как ещё не раздутое небо-пламя, –
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца!
Я не о той,
Которую имеет
Мартовское молодое солнце
Над осугробленными дворами:
Сугробы разделит,
Лёд перемелет,
Всё переменит, чего коснётся.
Я не о власти его над нами,
Мартовского молодого солнца
С бахромой развевающимися лучами.
Я не о власти тепла и света,
Ума и страсти, –
Я не про это.
Я о напасти.
Я не о власти солнца над снегом
И не о власти юной любови –
А человека над человеком, –
Власти жестокой смерти и крови.
Власть –
Односложно жуткое олово,
Если глядит из ствола свинцово.
Из ствола смотрит власть:
Ствол вместо рта,
Стволы вместо глаз,
Из чугуна уста.
А без ствола
Властью она навряд ли б была.
Власть!
Можно всласть
Повторять это слово,
Если это души твоей часть.
Оно всегда будет ново,
Едва появится у колодца
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца,
Как мартовское молодое солнце
Над осугробленными дворами.
* * *
Я жизнь свою изжил, извёл, истратил,
И если не случится умереть,
Не знаю я существенных занятий,
Которыми бы мог заняться впредь.
Давно уж переплыты все Ламанши,
Романсы спеты, полюс покорён.
Я в тапочках растоптанных домашних
По комнатам слоняться обречён.
И если от рожденья до могилы
Я захочу трудиться, аки вол, –
Жизнь полюбить уже не хватит силы:
Я жизнь изжил, истратил и извёл.
Аквариум
В приресторанном холле за стеклом
Плыла ты, как в аквариуме рыба.
И плащ переливался серебром,
Как чешуя.
Ты, кажется, курила.
В зеленоватом кубе из стекла,
Довольная собою и работой,
Ты, кажется, кого-нибудь ждала,
«Кого-нибудь» ждала, а не «кого-то».
Кого-нибудь... Возможно, и меня,
Спешившего в автобус иностранца,
Ждала ты, с наслаждением дымя,
Застывшая без робости и страха.
И не пыталась скрыть, что всё равно
Вокруг кого, как жимолость, обвиться:
Холодное зеркальное окно
Не отражало даже любопытства.
Дым выдохнула в сторону мою
И ногу не убрала: «Не заденьте!»
Манила, усмехаясь: «Не маню!»
Но так глядела, словно не за деньги.
И, заглянув в глаза твои, в глаза твои,
Я захлебнулся серою прохладой,
Я ощутил в гортани вкус струи
Холодной, свежей, чуть солоноватой.
Разрядом промелькнул в моём мозгу,
Короче чем десятая секунды,
Мираж, который вспомнить не смогу,
Но и забыть который будет трудно.
...Как будто жизнь не кончилась моя
И впереди достаточно досуга –
Мне предстоят награды бытия
И эта равнодушная подруга…
Плащ чешуёю тело облегал.
Она осталась за зеркальной дверью,
Неуловима, словно облака,
Естественна, как рыбы и деревья.
Душа мираж прекрасный унесла:
...Природная естественность изгиба,
Серебряная с сигаретой рыба
В зеленоватом кубе из стекла...
Мой Байрон
Ни шага я не делал без усилья –
Мне подпирали плечи костыли:
Над мостовою выгнутые крылья
Меня с вороньим креном понесли.
Я догонял ровесников ночами,
Чтобы утрами отставать от всех,
Размахивая крыльями-плечами
И у здоровых вызывая смех.
Но моё детство оставалось детством –
С пиратами,
С поскрипываньем рей.
Я ересью считал, коль не злодейством,
Мысль, что родиться мог без костылей.
От жизни убегал я к разным книгам.
Прочёл я в хрестоматии простой
О лорде, одиноком и великом,
Чья хромота считалась красотой.
Четырнадцати лет,
Почти у цели,
Сломал я о колено костыли.
И утюги шли в дело, и гантели,
И, как у лорда, мускулы росли.
Па-де-Кале не находя в России,
Я покорил здесь шесть речных стихий
И сочинил веселые такие
О жутком одиночестве стихи.
Однажды показать
«Чего мы стоим»,
Мне захотел вожак мальчишьих орд.
Но занялся я с ним не мордобоем,
А в подбородок засветил, как лорд.
Я голосом ломающимся, звонким
Читал на вечеринках, горд и мал,
И был уверен:
Нравится девчонкам,
Что я немного, как и лорд, хромал.
Да, был я комсомольцем, а не лордом,
Но, не как все, я Байрона любил,
Не просто увлекался Чайльд-Гарольдом –
Сам Байроном
я в восемнадцать был.
© Анисим Кронгауз, 1957 – 1988.
© 45-я параллель, 2016.