В 2020 году Анисиму Максимовичу Кронгаузу могло бы исполниться сто лет. Хочется верить, что его книга будет включена «В ПЛАН» юбилейного года и читательница, с которой поэт мечтал «объясниться», будучи «в коленкоре», сможет говорить с ним часами напролёт. Хочется верить, что цинизм и пофигистика не всё определяют в нашей жизни. Хочется верить...
* * *
Никто бы не поверил,
Если б все
В ту ночь со мной не увидали сами
В «ничейной» опустелой полосе
Квартиру, населённую жильцами.
Под выбитым окошком кошка спит.
Старуха козьей ножкою сопит.
Старик священнодействует в квартире
Над сапогом кирзовым дотемна.
В прокуренном ещё бытует мире
Оштукатуренная тишина.
В кроватке дремлют дети,
Не приемля
Пожарища мерцающего суть.
Снаряды, сотрясающие землю,
Нисколько не мешают им уснуть.
Хотя в стекле отсвечивает пламя,
В квартире удивительный покой.
Лишь женщина с безумными глазами
Не властна над смертельною тоской.
* * *
Меня учили:
Поле боя –
Равнина с выжженной травой,
Над головою голубое,
Зелёное под головой,
Солдат, уснувший неудобно
(У брови точка на виске),
И дробный стук
В накат окопный,
И крови строчка на песке.
Но обернулось поле боя
Палатой,
Койкой угловой,
Где белое над головою
И белое под головой,
Где ни обстрела,
Ни металла,
Ни перекрёстного огня,
Где смерть
Все ночи коротала
Сиделкой около меня.
Часы бывали:
Даже воздух
(Бензин и пыль невпроворот)
Без боя,
Без бактерий грозных
Не уступал мне кислород.
И понял я,
Что поле это
Не впереди,
Не позади,
Не в стороне за речкой где-то –
В моём мозгу,
В моей груди.
И понял я,
Что поле боя –
Весь круг земной,
Весь мир живой,
Над головою голубое,
Зелёное под головой.
* * *
Нет ничего тяжелее
Собственных решений:
Они –
Отправляли в траншеи
И гнали вперёд
Из траншей.
Они созревали трудно.
Но тех,
Кого раньше не кончили,
Внезапно бросали грудью
На пулемётную очередь.
Можно бежать от приказа,
Прививкой –
Спастись от проказы.
От собственного решения
Нет никакого спасения.
Какие бы пули ни жалили,
Они,
За семью печатями,
Не подлежащий обжалованью
Приговор окончательный.
Собственные решения,
Словно самосожжения.
От зависти мы немели
К тем,
Что не знали лишений,
Поскольку они не имели
Чёртовых этих решений.
Жить бы до самой смерти,–
Жизнь и так
Непроста ведь,–
Так нет:
Мы на этом свете
Желаем свой след оставить.
Подлечимся – голодаем,
По-прежнему холодаем,
И адову нашу долю
По привычке считаем раем.
Потом становимся тленом,
Прахом, собственной тенью,
Но выполним непременно
Собственные решенья.
Делаем всё, что нужно,–
Вернее, что в наших силах.
И продолжаем службу
В братских больших могилах.
Все злобы века, наверно,
На нас
Без пощады вымещены.
Но все пути человека
Костями нашими
Вымощены.
* * *
Не та –
Болванка полуторатонная,
Пробившая насквозь машинный зал,
Дремавшая в подвале рыбой сонною,–
Взрыватель не сработал, отказал.
Не та,
Что оглушила свистом яростным,
Но жизнь мою нащупать не смогла
И дымом многоцветным, многоярусным
Рассветный небосклон заволокла.
Совсем другая...
Не дрожало здание.
И сердце длинный свист не обволок.
Та самая –
Прямого попадания.
Стена упала.
Рухнул потолок.
Но вот сижу я в доме восстановленном,
Живу я, словно не было её,
На празднество явился,
Как условлено.
Ликует поколенье не моё.
С такой несокрушимостью беспечною
С такой неистребимой красотой
И лёгкостью такою безупречною,
Что память перед нею –
Звук пустой.
Мой холмик не засыпало позёмкою
И двадцать лет –
Короче, чем строка.
И вот:
Бокалом с золотой каёмкою
В браслете золотом блестит рука.
Но, не оповещая нас заранее,
Уже летит,
Срывая туч края,
Та самая –
Прямого попадания,
Как говорили на войне,
Моя.
Красивы парни.
Девушки пленительны.
Вино приятно зубы холодит.
И вдруг мой крик нелепый:
«Будьте бдительны!
Прямого попадания летит».
* * *
Вода прохладная синела,
Как будто на вечерний луг
Сушиться расстелили небо
Меж бронзовых стволов...
И вдруг:
Три низколобых,
Три чубатых,
Три перевёрнутых в реке
И нож –
Единственный,
Щербатый
В татуированной руке.
Глаза у глаз остановились
И ноги замерли у ног.
Негромко трое матерились,
Но громче их кричал клинок.
«...Швырнуть часы, пиджак и шапку! –
Тужить о тряпках не привык,
Отдать и большее не жалко,
Чтоб жить,
Чтоб длился этот миг –
Вода прохладная синела,
Как будто на вечерний луг
Сушиться положили небо
Меж бронзовых стволов...»
И вдруг,
Когда уже почти покорно
Немного опускаю взгляд,
Я вижу:
Грязных пальцев корни,
Сжимая рукоять,
Дрожат!
Ещё свирепо матерятся,
Поддерживая грозный вид.
Но понимаю:
Всё в порядке –
Они кричат,
Клинок молчит.
Как омерзительно-жестоки
И нож и руки в якорях.
Но у любого зла в истоке –
Услужливый
И подлый страх.
И не робея взглядов грозных,
Ударов ножевых сквозных,
Прошёл,
Как будто бы сквозь воздух,
Я беспрепятственно сквозь них.
Вода прохладная синела,
Как будто на вечерний луг
Сушиться расстелили небо
Меж бронзовых стволов...
* * *
Меня отвергла
Прямо, грубо
Девчонка с нашего двора,
Презрительно скривила губы,
Смеявшиеся мне вчера.
Я испытал подобье жара,
Мне очи застелила мгла:
Огромнее земного шара
Любовь мальчишечья была.
Я был к самоубийству близок.
И может,
Грянула б гроза,
Когда б карандаша огрызок
Мне не попался на глаза.
Строча дрожащею рукою,
Огрызок поднося к губе,
Ему доверил я
Такое,
В чём не признался б и себе.
Ещё к неловким строчкам тенью
Не прикоснулось ремесло.
Но первое стихотворенье
Мальчишку от беды спасло.
* * *
Вопрос простейший из простых,
Банальный, как ириска:
«Скажите, что такое стих?» –
Ответа ждёт записка.
Не знаю.
По-моему, стих – это стон
При операции без наркоза,–
Сможешь стерпеть,
Не вырвется он,
Будет
Молчание или проза.
Челюсти стиснув,
Молчать изволь,
Покоя общего не наруша.
Не знаю.
По-моему, стих – это боль,
Вырвавшаяся наружу.
Бывает, когда ни наган, ни петля
Не принесут спасенья поэту.
По-моему, стих – это для
Тех, у которых выхода нету.
Наверное, я горожу чепуху
И как на записку ответить не ведаю...
Но только от нечего делать к стиху
Сам не прибегну
И вам не советую.
* * *
Бегу, бегу по этажам
На самый на десятый...
– Стихотворенья?
Это жаль,–
Сказали мне с досадой,–
Напрасно выглядишь, поэт,
Заносчиво и гордо,
У нас вперёд на десять лет
Поэзии – по горло!
Но я в ответ:
— Имею плюс,–
Бросаю вызов явно,–
Издаться я не тороплюсь,
Читайте,
Вот заявка.
И в ней не шутка,
Не обман,
Не поза
И не мода:
«ВКЛЮЧИТЕ МОЮ КНИГУ В ПЛАН
ДВУХТЫСЯЧНОГО ГОДА».
(Там у меня читатель есть.
Не мог я не признаться,
Что для меня большая честь
В двухтысячном издаться.)
У них от сердца отлегло,
И я горжусь – добился!
Не так уж это далеко,
Хоть и не так уж близко...
* * *
Б. А. Бабочкину
Я засиделся за полночь с Чапаевым.
Что с человеком делают года!
Переменился он неузнаваемо:
Костюм изящен,
Голова седа.
Не узнаю комдива героической,
Того – в папахе, с шашкой на боку.
И по скуле (вот диво!) склеротической
Печаль подкралась к острому зрачку.
Он восхищён каналами Венеции,
Парижскими бульварами пленён.
Но мимолётно искорки простецкие
В глазах мужицких зажигает он.
У Яика оборвалась тропа его...
Но не пойму, комдив или актёр
В бессмертье после гибели Чапаева
Сухую руку с шашкою простёр?
Особою, чапаевской, походкою
Кто из двоих прошёлся вдоль полка.
Кто из двоих мальчишескою глоткою
«Чапаем» окрещён был на века?
Кто из двоих под чернокрылой буркою
Летел сквозь перестрелки и года,
Над кем из них,
Ожесточённо булькая,
Сомкнувшись, успокоилась вода?
Мир полон
Волшебством неисчерпаемым,
Той перестрелки гул давно затих.
Я засиделся за полночь с Чапаевым.
Но не пойму:
С которым из двоих?
* * *
Лебеди сегодня пролетели,
Словно перелёт их начался,
Кругосветный путь
Не в три недели,
А по расписанью –
В три часа.
Скапливалась
Облачность густая,
Угрожали грозы из засад.
«Тридцать штук»,
А не лебяжья стая,
В ящиках
Летели в Зоосад.
Все по накладной,
По курсу прямо,
Шеи вскинув –
Хоть переломи,
При погрузке
Взвешены до грамма,
До рубля оценены людьми.
Что за изменения в природе:
Крылья занимая у людей,
Лебеди летят на самолёте...
Или крыльев нет у лебедей?
* * *
Какая вкрадчивость, товарищ,
В словах, в твоей повадке всей:
«Ты что, Анисим, затеваешь,
А стоит ли дразнить гусей?»
Невозмутимый, осторожный,
Невидим, как земная ось,
Или точней – сосуд порожний,
Просматривавшийся насквозь.
Неуязвимая осанка
До блеска выбритых седин...
Но как же мог ты против танка
Когда-то выскочить один?..
Пять баллов
Не спасу от волны!
Нет спасу!
Сбивает с ног,
Камнями бьёт,
Всю малахитовую массу
Швыряет в уши, в ноздри, в рот.
Нет спасу!
Искажает лица,
Окрашивая в странный цвет.
Не убежать,
Не уклониться –
Нет спасу!
Просто спасу нет!
И вдруг пришло, другим на зависть,
Воспоминание ко мне.
Нашёл я,
Под волну бросаясь,
Спасенье от волны в волне.
Полировка дерева
Дерево полируют руками–
Никаких лаков и политур.
Чтоб оно спорило с зеркалами,
Опирайся на палку и полируй.
Лет через десять её рукояткой
Сам залюбуешься невзначай.
В блеске её,
В поверхности гладкой
Отобразится твоя печаль.
Дерево полируют руками.
Станет ладони твоей тепло
Рашпилем,
Шкуркою с коготками:
Сжимай чубук трубки,
Будет стекло.
Я был занозистым,
Вздорным малость,
Не знавшим,
Что слёзы есть и беда.
Но, видимо, жизнь на меня опиралась –
Отполировала хоть куда!
Самый трудный день
«Ну и день!» –
Первоклассник, сын мой,
Впервой не бежит, идёт,
Взвалив на цыплячью спину
Ранец первых забот.
«Ну и день!» –
Альпинист промолвил
У поднебесных нив,
На виду у орлов и молний
Друга похоронив.
«Ну и день!» –
Старичок прошамкал,
Вдоль палаты пошёл,
Но, не справившись с третьим шагом,
Пал на холодный пол.
И когда наступил мой случай,
Я, как будто бы лень,
Про себя, неслышно, беззвучно
Произнёс:
«Ну и день!»
Две грозы
Распрямлюсь перед небесной бездной,
Тёмный небосвод переверну.
Пусть грозятся грохотом железным
Две грозы, что сходятся в одну.
Две грозы,
Две молнии,
Два грома
С севера и с юга – с двух сторон.
Тополя щебечущая крона
Накреняется на мой балкон.
Я стою, дрожа от нетерпенья.
Я боюсь, что тучи мчатся вкось.
Я хочу,
Чтобы сопротивленье
Белых молний
Лишь на мне сошлось.
Никому в полвека не потрафил,
Не пропел ничей чужой мотив.
Пусть меня
В зенит взметнёт, как факел,
Грозовой струёю подхватив.
Пересадка души
Вот и пересаживают сердце
Запросто
От одного к другому.
Поклонюсь прогрессу я такому.
А душа?..
(О неосведомлённость)
Что же всё-таки «душа» такое?..
Слава Богу, к суеверьям склонность
Нас давно оставила в покое.
Девушка попала под колёса
Лакированного лимузина:
Над запястьем завертелась косо
Тормозов лишившаяся шина,
С неба бирюзового откоса
На шоссе обрушилась лавина.
Кровь текла по правой из обочин.
Вздрогнув, девушка утихла...
Впрочем,
Для неё всё кончилось на этом
Здесь – над окровавленным кюветом.
В это время в клинике стерильной,
Белой, как снега Килиманджаро,
Умирал старик,
Уже бессильный,
С сердцем, износившимся недаром.
Он дары земные взял с лихвою,
Нахлебался горя,
Видел счастье.
– Для чего же сердце мне другое?..–
Помолчал.
И дал кивком согласье.
Для него всё началось на этом
В клинике, слепящей белым светом.
За халат хирурга кто-то тронул:
– Всё в порядке, появился донор,
Девушка попала под колёса
Лакированного лимузина.–
Взвыла полицейская машина,
Взвыла санитарная машина –
Хор сирен ревел многоголосо.
И среди немыслимого воя
Сердце было поймано живое,
Не успевшее остановиться
Над кустов осенними кострами –
Словно зазевавшаяся птица
На бетонной ветке автострады.
Поймана силком. Покинув ветку,
Ту, где забывала все печали,
В стариковскую грудную клетку
Пересажена была врачами.
Только птица в ней не поместилась.
Испытал старик вторично муки:
Сердца и души несовместимость,
Неподвластную пока науке.
* * *
Какая синь,
Какая нега
У мотобота на корме
Полудремотно и нелепо
Взлетать и падать на волне,–
Где пена, словно комья снега,–
Раскинув руки,
На спине,
И видеть мало:
Только небо,
Но этого довольно мне,
Покуда сквозь ресницы, слепо,
Сквозила синева извне,
Отчётливей, чем быль и небыль,
Неуловима, как во сне,
Та синь,
Где я и был и не был,
Такая ж, как в моей стране,
А солнце на луче, что стебель,
Стоит подсолнухом в окне,
И облако, как белый лебедь,
Полощется в голубизне.
В галерее Рембрандта
Как старомоден здесь Христос
Рембрандта в золочённой раме.
И сколько поколений слёз
Текли под этими гвоздями.
И вот у этих же гвоздей
Стоят,
Чуть-чуть нетерпеливо,
Девчонка в мини
И над ней
Огромный малый долгогривый.
Они торопятся.
И всё ж
На шее каждого, как знамя,
На крохотном кресте
Христос,
Распятый теми же гвоздями.
Телефонная трубка
Если б я мог,
Если б я мог
Протянуть руку,
Протянуть руку
И взять телефонную трубку
Цвета кости слоновой
И сказать:
«Мне плохо. Помоги...
Не надо помогать. Просто пойми
Нутром, а не словом»,–
В телефонной трубке, как в бивне слоновом,
Такая бы появилась мощь,
И стала б она понимающей,
А может, и помогающей,
Как соломинка,
За которую хватается утопающий.
Цикл природы
Мы идём по саду белому,
По саду светло-розовому,
По саду палевому,
Мимо первых цветов:
Мимо прозрачных нарциссов
С белыми лепестками и жёлтой сердцевиной,
Отличающихся от ромашек
Породистостью и непрочностью,
Мимо нарциссов,
Похожих друг на друга, как люди,
Если к ним не приглядеться.
Мимо нераспустившихся тюльпанов,
Вот-вот готовых выстрелить
Жёлтыми и красными дюймовочками.
А сад написан размытой акварелью
Или полутонами пастели.
Но он необъяснимо ярок
Потому, что каждая его бледная завязь
Обещает яркие плоды.
Вдруг под обширною яблоней –
Чёрные шары,
Как гранаты-лимонки
Или обуглившиеся комки бумаги:
Это – старые яблоки,
Зимовавшие под снегом.
Их, не заметив, позабыли снять,
Или они осыпались до срока.
Из них не варили в медных тазах варенье.
Никто не надкусил их сочной мякоти.
Их век пролетел мимо –
Потерянное поколение!
Но стоп!
Они сейчас гниют
И, хотя ничего не совершили при жизни,
На равных участвуют
В вечном цикле природы,
Помогая родиться новым плодам,
В сочную мякоть которых
Вонзятся жадные зубы;
Помогая родиться новым плодам,
Которые будут
Золотисто кипеть в медных тазах.
* * *
Когда человек умирает,
А глаза ещё не закрыты,
Заполняет глазницы небо,
Как будто следы копыта;
Когда ещё чудо-спасенье
Возможно –
Уколом в сердце,
Когда ещё не успел он
В свой лучший костюм одеться;
Когда в последней постели
Ещё он живых дороже,
Ещё с пергаментом древним
Кожа его не схожа;
Когда от прикосновенья
Не вздрогнете –
Льдом не стал он
И выглядит
Не усопшим,
А просто чуть-чуть усталым;
Ещё не скрестились пальцы,
Ещё не сложены руки –
Одни глаза стекленеют
Без живой человечьей муки.
Человек умирает не сразу
Бывает, повезёт человеку:
Он умирает мгновенно в прекрасном мире,
Отраженье его сохранив в зрачках.
Но обычно человек умирает не сразу.
Сперва все красавицы его юности
Становятся морщинистыми старухами,
Потом обесцвечивается небо
И повисает над всей землёю
Один запылившийся потолок.
Потом облетает листва с деревьев
И бессильно сваливается трава.
Потом изнашиваются книги
И по ночам стреляют обои,
Отрываясь от оседающих стен.
И телефон его умолкает
И на столе стоит, как надгробье.
Потом внезапно взрослеют дети,
Куда-то торопятся, убегают,
Его забывая в большой палате,
Где чужие,
Говорящие о болезнях люди
Больше всего боятся смерти.
А он,
Как в школе географическую карту,
Изучает стены палаты
В трещинах, напоминающих реки
С потёками мела сырого,
Застывшими, как Заполярье,
И пятнами, жёлтыми как пустыни.
Однажды к нему не приходят дети
В день, назначенный для свиданья.
И он понимает:
С этой минуты
Его на земле ничего не держит.
Разве что в форточке при закате
На облаке золотая каёмка,
Словно край развернувшейся самокрутки,
Ещё мерцающий и неровный,
Ещё не затоптанный, не погасший.
Сперва он глядит в окно вечерами
И боится уснуть до заката.
Потом у него не хватает терпенья,
И он ей желает скорее погаснуть,
Чтоб можно было уйти спокойно,
Без грусти, ни о чём не жалея,
Даже о неровной каёмке
В небе мерцающей самокрутки...
Но человек умирает не сразу.
* * *
Я верю в загробную жизнь:
Не верю в возможность разлуки.
Меня обовьют, словно жимолость,
Нежнейшие женские руки.
Размеренной речи струя
Запнётся на том же глаголе,
Хоть буду тогда в коленкоре –
Не в куртке нейлоновой я.
И каждое слово моё
Она повторит, как молитву.
Я верю в загробную битву,
В загробное то бытиё.
Я верю, что буду ей сниться,
И ночи не сплю потому,
Что с нею спешу объясниться
И верю свиданью тому.
Спешу заглянуть я вперёд,
Боюсь, что она не поверит:
Захлопнет обложку, как двери,
Строку не прочтёт и уйдёт.
* * *
Женщине
Родилась ты –
Все плясали,
Ты одна плакала.
Вышла замуж –
Все плясали,
Ты одна плакала.
Умерла –
Все горевали,
Ты одна не плакала.
© Анисим Кронгауз, 1957-1988.
© 45-я параллель, 2017.