Песенки к спектаклям
Письмецо
Письмецо ваше в конвертике –
увы и ах!
Вы мне, кажется, не верите –
на словах.
И даже, кажется, не любите –
ну, ничуть.
Мы и вы – так это люди ведь –
уж как-нибудь!
Письмецо ваше в конвертике –
увы и ах!
Вы, пожалуйста, поверите мне
на словах.
Вы поверьте мне, поверьте мне –
в последний раз.
Вот письмецо ваше в конвертике –
увы и ах!
Дождик
Давно, давно никто меня не слышит,
Давно никто не говорит со мной –
Лишь только дождик по железной крыше,
Лишь только дождик, дождик проходной.
Дожди слезами улицу залили,
Блестит асфальт, как мокрое стекло.
Однажды ночью мы поговорили…
С тех пор воды немало утекло.
Выходит так, что мы сегодня квиты:
Я одинок, скучать тебе одной.
Пойду пройдусь по улице умытой
Один квартал – как дождик проходной.
Рука
Рука…
Твоя рука легка.
Твоя рука кружится
У моего виска.
И много раз,
И много, много дней.
Всё потому, что это не всерьёз.
Уйти…
Уйти хотя бы раз.
Хотя бы два забыться.
И думать не о том.
Уйти совсем,
Но так рука кружится!
И тишина. И мысли невпопад.
Сонет к спектаклю «Собор парижской Божьей Матери»
Короной солнца золотого
Увенчан храм. Но в кельях жизнь иная –
Уединённость их, печаль скрывая,
Полна покоя – горького и злого.
Лучами солнца опалён,
Нашёл я в келье утешенье,
Не зная, что покой – добыча тленья,
За отдыхом недолгим – вечный сон.
Мой дух устал от жалоб тела!
Живёт лишь тот, кто солнце зрит.
Зачатый в темноте, рождён быть нищим.
Того и память оскудела.
Я вижу: день идет в зенит.
Проклятый день над пепелищем!
Удивительно-удивительно!
(В мажоре):
Удивительно-удивительно!
До чего же всё на свете удивительно!
Поразительно, восхитительно,
(Возмутительно), но очень удивительно!
Вот и солнце удивите-удивительное,
Вот и небо удивите-удивительное.
Небасолнцем зачарован, воробей притих в кустах.
Я по улице шагаю, потому что просто так.
(Удивительный, наверно, я дурак!)
На меня прохожий смотрит удивительно,
Удивлённо рот разинул – удивительно!
Удивительное что-то я тотчас ему сказал,
А прохожий растерялся, взял и фигу показал.
(Удивительный, наверное, он нахал!)
(В миноре):
Удивительно-удивительно...
До чего же всё на свете относительно...
Относительно восхитительно,
Сногсшибательно, не очень положительно...
И всё же...
(Снова в мажоре):
Удивительно-удивительно!
До чего же всё на свете удивительно!
Поразительно, восхитительно,
(Возмутительно), но очень удивительно!
Фрагмент из оперетты «Любовь — книга золотая»
Во сне всё выглядит иначе.
И потому – жесток в бою –
Ребёнком цезарь римский плачет,
Синеокая Мальвина –
Хороша, но это только
Кукла театральная, а жаль!
На её лице бумажном,
Разрисованном гуашью,
Остановлены, как стрелки,
Неподвижные глаза.
Перед вами Арлекин –
Он совсем как настоящий.
Пошловат, но это только
Театр, и больше ничего.
Ладно скроена как будто
Вся из шуточек вчерашних –
Разноцветных – жёлтых, красных –
Вся смешная жизнь его.
Это театр. Посмотрите –
Здесь везде свои законы.
Сентиментальные, но это
Театр, и больше ничего.
Кто там плачет? Мы не плачем!
Тот, кто плачет, это зритель.
Он жесток, и он прекрасен.
Очень любим мы его!
* * *
Двенадцать. Полночь. Ночь.
День сам себя спалил.
Погас.
Пегас ломится в дверь,
Рождается сонет: сомнамбула, строфа,
И столько их – невнятных и немых,
Невысказанных слов, и рифм, и фраз!
И трудно сосчитать в который раз
Терзается рука.
Пока слов не собрать –
Их просто нет пока.
Рождается сонет.
Эпитетов довольно –
Уж ими можно замостить
По всей длине асфальт блудливых улиц,
А также лиц.
К мостам, где чёрная вода,
И заново перемостить мосты,
И навести мосты туда,
где больно.
Рождается сонет.
По стыкам слов,
нелживой,
Из глуби комнатной
переместиться живо,
На холке ритма
въехать в темноту
больницы…
...........................................…
Сонет мой завершён –
Счастливый сон!
Мне не до сна –
Смеётся за окном весна.
Зелёным пальчиком грозит.
А у меня через весну транзит.
* * *
Неужели же так:
Я тебя перегнал, пережил,
пролюбил, проиграл…
В одиночных звонках –
телефонный позор –
Я не помню лица твоего.
Пустоту ожиданий мне нечем заполнить.
От звонка до звонка
тонкий кабель протянут:
неулыбок, невстречь, недомолвок,
И его невозможно прервать.
Между ночью и днём –
значит, утром,
Нескромная красная птица
на кровати вертится,
Как в шикарном гнезде
Или как в неустроенном сердце моём.
* * *
Фонарь, покрытый плесенью,
Сладкий вечер жует до слёз.
Тополя удивленно развесили
Голубые свои ресницы.
Ветру снится
Осенний плёс.
Ветер прячется по ночам
В залитые пеной липы,
К медовым свечам
Поцелуями липнет,
Не жалея себя.
Вдруг — дождь,
И тополя,
Размахивая уцелевшими руками,
Словно бисером,
Машут листьями.
Тише, тише!
Вы не в Париже!
Вас слышат! Тише!
Затихли, испуганные,
Неловко дёрнулись,
Расцелованные,
Сваливаясь на покатые плечи мокрого города,
Пряча в свою зелёную бороду
Лицо, распухшее от слёз.
Ночь, стонущая от запаха жасминов,
Тысячью ран расцветилась,
Вспыхнула разом –
Так распускаются розы.
Июль
Плывёт в тиши июльский вечер,
На тополиный пух похожий.
Кого-то ищет тёплый ветер
На мостовой у ног прохожих.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот, недоступна осязанью,
Девчонка с синими глазами,
И грациозна, и легка,
И будто бы пьяна слегка,
Потупить влажных глаз не смея,
По улице шагает, млея.
Восьмёрки вьёт её рука
Голодной пчёлкой у виска.
(Руководит руки движеньем
В стекле зеркальном отраженье).
Меж невнимательных прохожих,
Печально схожих и несхожих,
Один в движении, конечно,
Тотчас увидит бесконечность,
И узкой улицей сомнений
Умчится собирать сравненья.
Другой застынет, чуть не плача,
И это оттого, и это значит –
Он след мерцающей кисти
Не смог на холст перенести.
А вслед за ней, без сожалений,
Размеренно и делово,
Надеждой развращённый гений
Идёт с больною головой.
Два брата-близнеца –
Их лиц почти не видно –
Проходят мимо.
И бесконечна, и незрима
В ночи их родственная связь.
Они босы...
А вот часы:
Их циферблат ущербн и выпукл,
Он до утра из ночи выпал.
Его безмолвное круженье
Обратно правилу движенья:
Часы двулики чрезвычайно –
Кружение их вправо явно,
Влево — тайно.
Вот старый дом. О нём забыли.
Его с опаской обходили,
Когда он рушился обильно
Вовнутрь больною серединой.
Теперь же он стоит для виду,
Копит, копит свои обиды,
С надеждой всматриваясь всё же
В кривые зеркала прохожих.
На театр Кривых Зеркал похожих.
Вот театр. Здесь первоначально
Пришёл любви конец печальный,
Закрылся занавес прощальный.
Поднялись вверх штанкеты, шторы,
На сцене смолкли разговоры,
Актёры удалились прочь,
И вечер превратился в ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И ветер, по полу кружа,
Как леденец, паркет лизал.
Дохнув тепло и горячо,
Задул последнюю свечу.
Потом, таясь, бочком-бочком
На сцену он проник тайком,
Забытый шарф, смеясь, поддел,
Впотьмах чего-то разглядел,
Скользнув легко по кипе нот,
Нашёл потерянный блокнот.
Кто ж с любопытством не в ладу? –
Он тихо на него подул…
Шурша, откинулся листок,
А меж страниц лежал цветок.
Забыт дрожащею рукой,
Скучал он здесь, чудной такой.
(Руководит руки движеньем
В стекле зеркальном отраженье).
Над сонным миром ночь плыла,
В ночи цветок любви пылал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, недоступна осязанью,
Девчонка с синими глазами,
И грациозна, и легка,
И будто бы пьяна слегка,
Потупить влажных глаз не смея,
Уйдет по улице, немея,
В домах зажата, как в тисках,
Поправив локон у виска.
* * *
Я знаю, ты уйдёшь, убежишь,
Сегодня, завтра, когда-нибудь –
всё равно.
Торопливо пальто запахнёшь на бегу,
И себя, и других убедив,
Равнодушная к ним и к себе уж давно.
Всё равно. Всё равно. Всё равно.
Вот ты уже и уходишь,
В говорливой толпе других уходящих.
И тропинок к мечте, как всегда не находишь
На дорожке, с которой никак не свернуть –
В добрый путь. В добрый путь. В добрый путь.
* * *
Как осенью легко дышать!
Как сладостно дыханье смерти!
И каждый день приятно отмечать,
И убеждаться с новой силой,
Что тленен твой последний кров!
(Как сладко осенью дышать!)
Что радость встречи с ней,
Её веселый зов
Уже не омрачит надежды луч унылый;
Что захлебнётся мир постылый
В её сияющих лучах!
Что спорить бесполезно с ней –
Она права.
И глупо вторит ей пустое бытиё.
Но это все вокруг –
Внутри она мертва.
И сердце человека – центр её.
* * *
Бег времени неуловим!
Ещё вчера, украшенный листвою,
Зелёный день шумел…
И вдруг – костёр, и пепел…
Белый-белый дым
Стелится низко над землёю.
Заметил ли и ты, дружок –
Сверкая и искрясь,
Идёт снежок.
И лист опавший, как пергамент,
Шуршит безвольно под ногами.
Стихотворения в прозе
Город вечером
(Опубликовано в газете «Вечерний Петербург», 1997 год;
в качестве фрагмента в повести «Общий район»,
журнал фантастики «Полдень, XXII век, 2004 год)
Вечером в город приходит большая чума, и можно, стиснув зубы, застонать от одиночества, и этого, слава Богу, никто не услышит; вечером оглядываются друг на друга влажными от желаний глазами, проститутка превращается в принцессу, а у подлеца текут по щекам слёзы раскаяния; вечер разглаживает старику морщины, молодому нашёптывает мудрость – ещё безумнее следовать своим инстинктам; вечером есть плоть, в которую можно вцепиться зубами и глаза, чтобы видеть и тело, чтобы чувствовать увиденное глазами, и силы, накопленные за день, вколачиваются в одно движение, в один вздох; вечером дураку принадлежит весь мир, бессмертный облачается в саван, трусливый карабкается на колокольню своей мечты, импотент обретает забвение, вышелушиваются укутанные в шелуху слов истины, озабоченный вытирает испарину, слепой получает зрение, влюблённый учится ненавидеть, ищущий находит смысл, непонятливый так ничего и не понял, а у равнодушного ничего не получилось; одинаковый ведёт себя одинаково, однообразный – однообразно; вечером всё построено на противоречиях; вечером можно добиться того, что не получилось днём, невозможное останется по-прежнему невозможным; отважный опять отважится на отчаянный поступок, вызывающего жалость жалеют с новой силой; вечер, как раскалённый шар, катится всё дальше и дальше, опаляя и сея надежду; вечером растекается по углам серая пена дня, и ничего не стоит прийти в этот мир, как и уйти из этого мира; вечером совершается карнавал похожестей; а по городу бродит великан в громадных резиновых ботах: «бумс! бумс!»; вечером приходит в город большая чума, и можно, стиснув зубы, застонать от одиночества, и этого, слава Богу, никто не услышит. Вечер, как безумный, пританцовывая, с расширившимися глазами, идет через площадь...
Без свидетелей
(Опубликовано в газете «Вечерний Ленинград», 1990 год;
в сборнике «Очень». Петербургские сказки, издательство «Б&К», 2003 год)
Плыла по небу туча, беременная дождём. Тёмные края её то и дело закипали от бесновавшихся внутри коротких молний, и ночной лес, застывший внизу, обнажался до самой своей тайной сердцевины. Деревья на несколько секунд раздевались, облитые серебряным светом, и кидали в болото кривляющиеся тени. Летела ночь.
Под утро туча, всю ночь глумившаяся над лесом, обрушилась вниз тяжёлой водяной массой. После кратковременного потопа, совершившегося ни для кого, а по собственной своей причине, всё пришло в норму. Пошёл мелкий дождь. Серый, промозглый, нудный, которого никто не видел. Ветер захватывал в чаше столбы водяной пыли и шарил ими поперек просеки. Вскоре закончился и дождь. Выглянул багровый глаз солнца, пошарил по горизонту, подсушил листву. Трава к полудню распрямилась сама собой. И стало так, будто ничего не произошло, и ничего никогда не происходило. Солнце посверкало среди листвы, поднялось выше. На пронзительно-голубом небе проявились перистые облака. Выстроились гребёнкой и тронулись в путь. В те дальние края, о которых почти каждый имеет представление по слухам, корреспонденциям и кинофильмам.
Мечтатель
В век механизмов его преследовала мысль, что городской трамвай похож на прямоугольную лошадь неестественно красного цвета. Однажды он прицепился к нему и трамвай понёс...
...Трамвай мотало из стороны в сторону и било крупной дрожью. Пешеходы, брызгами разлетающиеся перед ним, на краткий миг застывали в шаге, казалось, с намерением подставить ему подножку, но в следующую же секунду отдергивали ноги и грозили кулаками. Трамвай кидался на них, но, связанный по ногам, только звонко ржал и нёсся дальше по городу, похожему на ипподром, где животные визжат железом и трясут электрическими задами.
Он спешил. Он торопился на стадион. Он летел в пыльном вихре мечты и предчувствия. А навстречу ему неслись такие же трамваи, пугая своими углами.
Что-то жгло ему лицо. Он прижался к трамваю и вгляделся через стекло в вагон. Оказывается, в вагоне жили люди. В этот момент они походили на баночных сельдей, державшихся вертикально и покачивающих в такт маринованными головами. А в дальнем углу он увидел два пушечных жерла – два глаза – извергавших огонь и пламень.
От того, что он впился в них мыслью, глаза полетели на него, смяли, заслонив собой весь мир, и в них бешено завертелось что-то жуткое, нерифмованное, ещё никем не описанное... Это были глаза женщины!
– Тысяча поцелуев! – успел крикнуть он, краснея и вспыхивая факелом. – Тысяча!..
...На футбол он, конечно, опоздал. Да это было и не важно: в тот момент, когда он добрался, над стадионом вырос гриб шума – забили первый гол. Гриб взметнулся и опал, словно осыпался, трухлявый… – гол освистали.
Он не пошёл на стадион. Он уселся на скамейке и принялся разглядывать мир. И ему показалось, что трамваи, замкнувшись в кольцо, отдыхают и тихо щиплют траву...
Пейзаж
Сезон умирал. Из-за гор с севера волочилась дряблая осень: с половины четвёртого и приблизительно до восьми тридцати всё чаще срывались дожди. Вдоль набережной и мимо пирса текла густая вода, от этого на полкилометра вверх улетал томительный гул – слабонервные закрывали окна. Погодка что надо, хоть застрелись! – серое в рыжих пятнах небо. В такую погоду к морю тянет разве что философов и потенциальных самоубийц. Только местные пацаны сверкают пятками по холодной гальке – собирают сувениры: кольца, часы и монеты, вынесенные осенними штормами из помутившейся глубины.
Городок уютен и чист. Над его крышами дует тёплый ветер, и летают большие поглупевшие чайки. Дерутся прямо над головой и теряют жёсткие перья. В этом году чаек собралось особенно много, в воздухе постоянно стоит шум крыльев.
С приходом осени по городку растеклось скучноватое блаженство покоя. Численность его обитателей сократилась до зимней нормы, и можно спуститься от магазина до пристани, не встретив ни единой живой души. Только в заросших палисадниках хозяйки либо дуют чай, либо шлёпают по мелким лужам до туалета.
...А по горизонту медленно и неохотно передвигается, как в тире, кораблик.
Апокалипсис
Мне миллионы лет. В жилах моих течёт старая и густая, давнего разлива кровь. Она пьянит и мучает меня. Она бросается мне в сердце и голову. Она душит и перехватывает дыхание так, что я засыпаю от старости: и спит во мне кровь древних монголов и индусов, китайцев и персов, римлян, греков, инков и евреев. Во сне я вздрагиваю: кто-то, кто однажды прилетал на нашу планету, оставил мне в наследство страх перед неизбежным. Много во мне крови, ибо пращуры мои ложились в постель, особо не разбираясь, с кем придётся. Вот и бушует теперь эта дикая смесь, смесь страшная, и просится, и рвётся на волю. Но я сплю... И спит во мне кровь древних монголов и индусов, китайцев и персов, римлян, греков, инков и евреев. Берегите свою кровь, люди! Не давайте ей растекаться по планете!!! Но течёт, течёт по шарику кровь... Липкая, густая, старая и молодая. Мешается, кипит, пенится. И уже тошнит от этого разнообразия. И душно мне, душно! И наступит час, когда я проснусь. Когда над миром встанет не новый день – нет! не солнце, нет! – поднимается на горизонт многоголосое, стоязыкое, тысячеликое мурло ИДИОТА, чтобы на всех языках прокричать человечеству, что наступил конец света!
Путешествие свободного человека
Шёл человек. Шёл он и шёл, всё шёл и шёл. Шёл. Шёл. Шёл. А потом побежал... Он бежал, бежал, бежал... И, наконец, остановился. Присел на парапет и начал сидеть. Он сидел, сидел, сидел... пока над городом не погасло солнце. И тогда он опять встал и пошёл. И шёл всю ночь. Но лишь только показался из-за горизонта первый луч зари, он сорвался с места и побежал. Он бежал, бежал, бежал... а когда устал – вновь присел. Но уже не на парапет, а на обочину дороги, потому что за ночь асфальт кончился, и началась грунтовка. На обочине человек передохнул и опять пошёл. Причем шёл весь день: по грунтовке, по просёлку, по лесной тропинке и берегом озера. Когда начало садиться солнце, он уже находился на железнодорожном мосту, где показался состав, ведомый мощным локомотивом. Состав прогромыхал по мосту, с платформ посыпался уголь и беззвучно канул в реке. Человек прицепился к последнему вагону и помчался сквозь ночь. Степь пылила. На горизонте полыхали зарницы. Но когда началось утро, зарницы погасли – гроза, всю ночь бушевавшая за горизонтом, прошла стороной. Но тут состав прибыл на узловую станцию, где началась его переформировка. От узловой до аэродрома было полчаса езды на попутке через большак, уже начавший зарастать сорной травой. На большом зелёном поле стояли вертолёты. Один из них вскоре поднялся в воздух и полетел. Он летел над большаком, над железнодорожным полотном, над степью, над мостом через реку, над озером, над лесом, над просёлком, над грунтовкой и, наконец, над асфальтом (хотя полёты над городом были строго-настрого запрещены). Потом вертолёт приземлился за городом и человек вернулся домой на трамвае.
Ночь
Тёмный сад за окном высасывает мои глаза. Ночь. Фонари за холодным стеклом. Пропасть. В стекле отражается комната, настольная лампа, пылавшая для меня полвечера. Краткосрочная разлука со всеми. Нервный стук огромной печатной машинки. Это тогда, когда я знаю, о чем следует писать. Когда мысли прекращают свой неторопливый отсюда побег, машинка замолкает и комната наполняется тишиной. И те же самые мысли, которые только что уносили меня прочь из обыденной жизни, начинают прилепляться к простым предметам: пепельнице, настольной лампе и будильнику, совершая привычный хоровод вокруг одного: опять у меня ничего не получается! И рассказ не пишется, хоть убей, и повесть никак начаться не может. Наверное, я просто мало о ней думаю. И я начинаю привычно думать о чём-то обыденном: о жизни, которой живу или пытаюсь жить. И от этого повесть моя окончательно отодвигается на второй план, и я вперяюсь взглядом в чёрный провал окна, и ночь начинает сосать мой мозг. Наверное, впереди откроется для меня надежда: удачный день, удачное слово и не менее удачное свидание. Вот только ночь... Ночь за моим окном!.. И скоро можно будет перейти к обычному ничегонеделанию, потому что рассказ о том, как я живу, похоже, уже написан. Но ночь за окном сосёт мои глаза! Фонари за холодным стеклом. Что же впереди, завтра? Жизнь впереди. Встать рано утром и пойти на работу. Говорить о чем-то, ходить, думать и очень много курить. И отдавать себе отчёт в том, что всё это в той или иной степени абсолютно бессмысленно. И целебна для меня лишь одна она – убогая и сияющая, вся в призрачных цветных невесомостях одинокая ночь за окном!