* * *
Отменяем последнее действие. Взлом
событийности. Скучный монтаж мишуры.
Поцелуй через небо. Лицо за стеклом.
Электронная версия старой игры.
Технология жизни без боли. Беда –
в защищённости чувств. Безопасный транзит.
Не пугает ничто, никого, никогда.
Никогда. Никому. Ничего. Не грозит.
Танго
Кафе и музыка, подобная мольбе к
твоим глазам на фоне горного массива.
Форель с орехами, пиканья и мальбек.
Я элегантен, ты – пугающе красива.
Твоё лицо находит солнце. Кто искал –
не так уж важно. Примечательно, что тучи в
случайном кадре собираются у скал.
Ты безучастна, я – пугающе задумчив.
Звучит мотив. И этот ритм невыносим,
как запах сыра в недрах старой сыродельни.
Неважно, что мы там себе вообразим,
но, даже вместе, мы – пугающе отдельны.
* * *
Веер. Бамбуковый ветер. Натянутый шёлк.
Вечный мальчишеский голос читает стишок.
Тысячу лет он приходит с пустого листа.
Девочка трогает лист, но не видит лица.
Веер касается воздуха. Воздух искрит.
Губы касаются слов, вспоминая санскрит.
Тает янтарь на ладони. Поёт вдалеке
древнее время на древнем чужом языке.
Девочка слушает. Девочка слышит слова.
Мальчик читает. По шёлку стекает смола.
Альбомный романс
Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,
где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,
разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,
как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних –
от удивительно красивых
до удивительно пустых,
как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,
от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,
от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,
от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя – почти чужой,
пустячной, вычурной, незваной –
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований –
страницы новой пустоты.
* * *
Поворот на закат. Богиня болота, стерх,
вымирающий вид из сердца. Она должна
танцевать на ночном асфальте. И верить в тех,
кто едва ли достоин веры. Ещё она –
отпечаток огня на воздухе, в слюдяной
оболочке Земли, в безумном зрачке; её,
как жилище осиное, склеенное слюной,
невозможно разъять на полосы. Забытьё
улыбнётся губами, липкими от конфет,
от мечты шоколадной горечью выгнать грусть.
Открываются руки – настежь, впуская свет
за прозрачную ткань и глубже, под кожу, в грудь,
на которую был когда-то пришит скобой
постаревшей луны и я – беспощадный дар.
Пустота. И она танцует сама с собой,
будто красная пыль в раздвоенном свете фар.
* * *
ты тянешь меня к себе бросаешь меня лицом
на дымные жемчуга рассыпанные кольцом
по нежным твоим холмам по ласковому песку
ведёшь по колено вброд к поющему тростнику
на самом краю луны и крика и торжества
где складывает река холодные рукава
на дне твоего дождя на падающем листе
на вспыхнувшем наготой напрягшемся животе
становится мой восторг и твой драгоценный страх
вращением солнц и птиц в расширившихся зрачках
ты тянешь меня как звук – так властно, так торопя…
И я остаюсь в тебе. В тебе – и после тебя.
* * *
В теории, жизнь отшельника и аскета
в моей двухэтажной хижине под горой –
вершина стремлений. Вечный покой и лето,
колибри на гнёздах, весь королевский рой.
Рождаешься каждый вечер в листве капустной,
бежишь от себя, возвращаешься с полпути
и варишь куриный суп с овощами, вкусный,
как голос любимой женщины. Ну, почти.
Последний патрон в обойме – красив и холост.
Под первое солнце, небрежен и нарочит,
ныряешь в постель. И чувствуешь дикий холод,
который уже ни выжить, ни приручить.
Jam Session
Подножка мира. Пригородный джаз.
Две четверти восьмого. За небритым
вниманием цветут фиалки глаз,
свингует ветер и ползёт экстаз
над вязким чёрным полиметробитом.
Внутри чужого поезда тебе,
перехватившей поручень предплечьем,
теснее, чем цыплёнку в скорлупе.
Фабричный запах. Соло на трубе
над канувшим в асфальт Замоскворечьем.
Разгон гипнотизирует. Сатин –
по швам. По вам. На прорванной границе
жонглирует навязчивый блондин
подмножествами жизни, где один
плюс два всегда равнялось единице.
Отвязный джем. Опорные узлы
дробятся в неустойчивой системе,
где ты – юла на кончике иглы,
а я – узор на ободе юлы,
сплетаемый не теми и не с теми.
* * *
Окраина всего. Игра во всём.
Ничей с ничьей – сидим и молча пьём
надежду, растворённую в бальзаме.
Медовый, саркастичный, как самшит,
мой пересмешник сам себя смешит
опасными чужими голосами.
Он видит то, чего не вижу я.
Чего боишься ты. И нам, моя,
в каком-нибудь вчерашнем Коктебеле
друг друга ждать в отсутственных местах,
на тропках слёз, распятых на перстах
когтистых снов кошачьей колыбели.
Иная жизнь. Иная степь. Укор
прекрасных уз сплетается в узор,
тебе напомнив руки постояльца,
с которым было так легко вдвоём
передавать лучи из дома в дом,
из пальцев в пальцы.
* * *
Планета под колёсами уносится назад,
И облака белёсые над озером висят,
И лужи лаково блестят и град и листопад,
А я тому, пожалуй, даже рад.
Льнут листья ласково к щекам, шуршащие слегка,
И град застывшим шариком заехал по очкам,
И автострада, как река, светла издалека,
И я кричу уехавшим: «Пока».
Пока, мои прекрасные товарищи-друзья,
Со мной вы были счастливы и вместе с вами я,
Но время к расставанию тянулось, как змея,
И вот я плачу, слезы не тая.
Я занесу в скрижали тех, с кем хлеб делил и грусть,
Вы снова уезжаете, я снова остаюсь,
И я согнусь, и я вернусь в уютный мой приют,
Туда, где борщ с котлетами дают.
И я от жизни этакой смущён и возмущён,
Я подавлюсь котлетами, я захлебнусь борщом,
Бью в стену чёрную плечом, но путь мой предречён,
А я при всём при этом не при чём.
И, видимо, поэтому я радуюсь дождям
И разрожусь куплетами немного погодя,
А от слезинок, как всегда, не станет и следа.
Я с вами не увижусь никогда.
* * *
Был бой, и пули рвали гимнастёрки,
Да так, что не заштопать никогда,
Впивались пальцы в земляную корку,
И корчилась под пальцами беда.
Её на белом свете слишком много,
Всегда нежданна, всюду под рукой,
Как пуля, что ударила Серёгу,
Когда уж был окончен этот бой.
А я не верил, я беде не верил,
Себе не верил, можешь ты понять?
Я всё пытался пульс его измерить,
Хоть слабое дыхание поймать,
Серёга, что ты, ну, очнись, Серёга,
Да как же ты, да как я без тебя?
Ты вспомни двор наш, школу и дорогу
И руки, провожавших нас ребят.
Они ведь тоже, как и мы, на фронте,
Я перед боем получил письмо,
Степанов Лёшка в пулемётной роте
И тоже где-то рядом под Москвой,
Волошин – лейтенант, уже в разведке,
А Славка – длинный в летуны попал,
Серёга, слышишь, а ты помнишь Светку?
Она просила, чтоб ты написал.
Ведь ваша ссора – это просто глупость,
Пойми и ты, смогла ж она понять,
Она тебя, Сёрега, очень любит,
Ты не имеешь права умирать.
И капелька дождя по подбородку
Сползала, словно чистая слеза.
И старшина пришёл и снял пилотку,
И пальцами прикрыл ему глаза.
* * *
Небо – плат, луна – пятак, ночь, как нити, тени – вила,
Было как-то всё не так, как-то всё иначе было,
И привычные слова рассыпались, будто бусы,
И катились, как арбузы, и болела голова.
Из раскрытого окна ветерок тянул горячий,
И стояла тишина, оказалось – кто-то плачет,
И виднелись в темноте два фужера, полконфеты,
Белый дым от сигареты да измятая постель.
Добела напряжены пальцы трут остатки грима,
Я, как прежде, без жены, ты, как прежде, с нелюбимым,
Нам с тобой – не в первый раз, ты при муже ли, без мужа.
На земле лежали лужи цвета обморочных глаз.
Губы стиснуты в тоске, видно, кончены парады,
И горчит на языке вкус сцелованной помады.
Заливаюсь соловьём, мол, вернусь, не всё ж ненастье,
Но, как шрамы на запястье, не пройдёт моё враньё.
Ты поймёшь, что это ложь да пустые обещания,
Ты фужеры уберёшь, поцелуешь на прощание
И помашешь из окна, и ни капли не осудишь,
И реветь, конечно, будешь. Только ж я не буду знать.
* * *
В далёкой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет.
А рядом – там, где сушится бельё,
танцует свет, похожий на неё.
Играет сын, похожий на неё.
Кружится мир, похожий на неё.
Танцует женщина. И на её плече –
танцует космос в тоненьком луче.
Сценарий
(Авторское кино. Корзина)
Всё эклектично. Дорога в небо. Уходят двое.
Их провожает огонь зенитный до поворота.
Ты встретишь бога, и ты попросишь: скажи мне, кто я?
Он удивится, и он ответит: скажи мне, кто ты?
Песок и замок. И вы запрётесь в хрустальном гроте,
в звенящей башне слоновой кости, в пустой Сорбонне.
И это будет нужнее соли, сильнее Гёте
и выше счастья бездомной кошки на скотобойне.
Уходят царства. Цари стареют и пишут песни.
От сотворенья до со-творенья – не так уж много,
ты видишь это его глазами. Он счастлив, если
ты это видишь в разрезе сердца и в плане бога.
Перекадровка. Клубятся осы, дрожа и жалясь.
У гобеленов ползёт основа, ветшают нити.
Ты элегична, он эклектичен. Такая жалость.
Уходят двое. И снова солнце горит в зените.
Прощание
Жемчужиной с ладони покатилась
любовь моя к обочине дороги,
и пыль моя дорожная, которой
я сам когда-то стану, укрывает
жемчужинку от взглядов любопытных.
Селение в долине на рассвете,
где родники прозрачными цветами
растут из-под земли и в небо смотрят
с холмов глазами ящерки пугливой.
Три крыши тростниковых. Запах гнили,
и старой рыбы, и сухого хлеба.
Три хижины, три нищенки, лежащих
на земляном полу своём холодном.
Судёнышко у берега, и камни,
и ветер в кронах вымокших смоковниц,
застывший длинным выдохом тяжёлым,
и дождь, как всадник, оседлавший ветер.
Пейзаж, в котором нет меня сегодня.
Два полувыдоха, полуобъятья,
так целым и не ставшие. И плачет
уставшая от сельского фламенко
гитара на груди у гитариста.
Прощай, мой нежный мир. Твою усмешку
мне время милосердное напомнит
уже улыбкой. И, проснувшись ночью,
я пошепчу беззвучно: «Слишком поздно…»
Подборку составила С. Лукьянова
© Андрей Ширяев, 1985 – 2013.
© 45-я параллель, 2016.