Андрей Козырев

Андрей Козырев

Все стихи Андрея Козырева

1 января 2017 года

 

Январский день настал. Кругом бело.

Бело в окне морозное стекло.

За ним белеет тучный небосвод.

За ним белеет тощий новый год.

Белы деревья, тропы и кусты.

Белы дома, дороги и мосты.

Белы пути во тьму из пустоты.

Белы Иуды, Савлы и Христы.

Белы стихи, что я сейчас пишу.

Белёс и воздух, коим я дышу.

Белеет свет, белеет даже мрак.

Белеют тишина и лай собак.

Прохожие белеют за окном.

Белеют вера, родина и дом.

Белеет смерть. Белеет белизна.

Бела зима. Белым-бела весна.

Бел новый год, и век, и тыща лет.

На белизне не виден белый след.

Внутри меня, в груди – белым-бело.

Мне в белизне бездомно и тепло.

 

Белеет Бог. Белеют рай и ад.

Белеет луч, не знающий преград.

И призрак, проходящий по домам,

Не доверяет нашим белым снам.

Он ищет в нас хоть каплю черноты,

Чтоб подчеркнуть неявные черты

Отличия любого от любых,

Что делают из нас людей живых.

Он бродит по белёсой пустоте,

Он ищет яви в призрачной мечте.

Он заблудился в нас. Он не найдёт

От нас ведущий к Богу чёрный ход.

 

Завален чёрный ход. И бел сугроб.

Бела улыбка губ, бел нос и лоб.

Глядят на небо белые глаза.

Глядит из глаза белая слеза.

Всё замело. Всё скрылось. Всё ушло.

Во мне и за окном – белым-бело.

И белизна, скользя по белизне,

Тихонько шепчет мне о той весне,

 

Когда проснётся спящий в людях Бог

И в пустоте напишет первый слог.

 

ALEA JACTA EST

 

Зябко ёжится снег. Холод жмурится со всех сторон.

Меж сугробами скачет Башмачкин, пугая ворон.

Ни молитвы, ни стона.

Лишь на клиросе неба – прогорклый вороний трезвон:

Непотребно звучит пятикнижие новых времён

Из стекла и бетона.

 

Города, где вовек однотипных кварталов не счесть,

Где несёт лице-мэрам благую газетную лесть

Чистый кантовский разум, –

В вас живут, умиляя чиновничий благостный сон,

Божье звёздное небо и нравственный подлый закон –

Лишь как общие фразы.

 

…Но зачем ты, пугая богов, себя сводишь на нет –

Сын ушедшей эпохи, смехач, первозванный поэт,

Раб великого Завтра?

Помолчи, погляди, как слагает эпоха куплет,

Как, толкаясь локтями, вражда выползает на свет

Из времён динозавров.

 

Помолчи. Погляди, угасив свой воинственный пыл,

Как у танка, что на пьедестале угрюмо застыл,

Пляшут малые дети.

Сонный лепет колёс и наивность грядущей войны,

Детский смех и молчание танков стервозно равны

В этом новом столетье.

 

Возвращаясь с работы, устало трясёшь головой:

В обалдевших мозгах – шум маршрутки, и тряска, и вой.

Отработавши смену,

Кровь бежит по сосудам навстречу иной, голубой.

Драки не избежать. И в крови начинается бой.

Раздуваются вены.

 

Повторяя себя, как заученный с детства урок,

Сам себе представляешься глупо висящим меж ног

У столетья-гиганта.

Нервный стук разрывает башку мне, куда ни пойду:

Это кости стучат, это Фауст играет в аду

С Прометеем, Атлантом.

 

Небосвод – как сплошная истерика перистых туч.

Ветер шепчет Есенина, солнце схвативши за луч,

Бормоча и бледнея.

И сливаются в хор соловьиный и пушечный вой.

И маршрутки с «Арматами» вкупе пополнят с лихвой

Бестиарий Орфея.

 

Зацветают туманы-обманы на грешной земле:

Снова песню над матушкой-Волгой о сизом орле

Запевает Катюша.

Сердце, как сталактит, за грудиной во мраке висит.

Слушай песню военну – гимн бед, и побед, и обид…

А не любо – не слушай.

 

Жребий брошен. И Аннушка спешно бежит на базар,

Чтоб продать свой товар, чтоб семью прокормить на навар,

Чтоб свеча не угасла…

Но незримая петля дрожит на усталых ногах,

И, назло всем пророкам, опять на трамвайных путях

Разливается масло.

 

И бушует толпа, и безмолвствует хитрый народ,

И кричит вороньё, и собаки скулят у ворот –

Зло, надрывно и глупо…

От морозов сибирских успевши устать на веку,

Прикрывается время тулупом на рыбьем меху –

Пугачёвским тулупом.

 

Да, мы не виноваты. Да, жребий кидали не мы.

Да, мы – люди, мы – куклы, мы взяты у Бога взаймы.

Пусть поэт огорошен:

Время вертит свои жернова, но планета – жива,

А судьба, даже если нам лжёт, неизменно права.

 

Жребий – брошен!

 

 

* * *

 

А в нашей Атлантиде всё спокойно:

Шумят под толщей влаги города.

Сто лет – стабильно – длятся наши войны.

Как время, в рифму зыблется вода.

Звучат молитвы богу – Ихтиандру,

В подводных храмах зыблется трезвон,

И водолаз в сияющем скафандре

На фреске, как святой, изображён.

 

Пусть на земле столетия идут!

Нам шепчет наш глубоководный опыт:

Ни бог, ни бык вовек не украдут

Блаженную прабабушку Европы.

Мы с богом время пьём на брудершафт,

Ведь правда – не в вине, а только в кайфе,

И бог, блаженный, словно астронавт,

Нисходит в глубину на батискафе.

 

Как много намудрил чудак Платон!

Жизнь в сумерках – сложнее «Илиады».

Мы – Океана предрассветный сон,

Не плоть, а волн прозрачная прохлада.

Живём, умрём ли – нет у нас забот…

Но жизнь не выше строгого закона.

Наш мир скорлупкой хрупкою плывёт

В волнах невозмутимого Платона.

 

Вся наша правда – выдумка. Притом

Ей свойственна хмельная важность вида.

Пусть дева кувыркается с китом,

Пусть пенится подземная коррида!

Для нас, для выдумок, комфортно дно.

Нас греет вод глубинное теченье.

И рыбы, мельком заглянув в окно,

Разводят плавниками в изумленье.

 

Из впадин в океанском хмуром дне

Выходит газ, роятся архетипы.

Из пузырей глядят, как в полусне,

Цари – Помпеи, Цезари, Филиппы.

Извергнет их веков глухой оскал,

Они родятся, выживут – едва ли…

Ну, а пока – никто не умирал,

И никого ещё не убивали.

 

Круги на море сумрачных времён

Расходятся над головой Платона.

Огонь ещё людьми не приручён,

Ещё безбожен серый небосклон.

Но скоро, беспросветна и бездонна,

Разверзнется пучина, словно пасть,

На волю выпустив живую душу,

И Тот, кто завтра космос воссоздаст,

Как будто рыба, выползет на сушу.

 

Большая ода невесомости

 

Тёмно в комнатах и душно.

Выйди ночью – ночью звездной,

Полюбуйся равнодушно,

Как сердца горят над бездной.

Блок

 

Плывёт над миром невесомый снег.

 

Плывут снежинки, глупые, как чудо.

Как в сказочном неповторимом сне,

Мерцанье Рождества плывёт повсюду.

Плывёт, клубится свет от фонарей.

Плывут туманы; всё вокруг поплыло.

Над нищетою тощих пустырей

Рождественский трезвон плывёт уныло.

Плывут стихи, звучащие во мне.

Плывут напевы праздничной метели.

И я плыву на белой простыне,

В глубокой, словно обморок, постели.

 

Плывёт вся комната вокруг меня,

И шкаф, и стол, и стул, – весь мир знакомый.

И мне не надо зажигать огня,

Чтоб убедиться, как всё невесомо.

Плывёт мой дом средь белых облаков.

Плывут кусты за окнами, сугробы.

Плывёт фонарь, упрям и бестолков,

Свет изливая из своей утробы.

Всё сдвинулось: дома, сады, мосты.

Не тешься сказкой об ориентире:

Всё изменилось полностью, и ты

Себя бы не нашёл в смещённом мире.

 

Плывут друзья, – кто спит и кто не спит.

Плывут дела их, и слова, и мысли.

Плывут кровати по кругам орбит,

Что средь вселенской пустоты повисли.

Плывут цари, герои, дураки.

Плывут их сны, как ёлочные блёстки.

Плывут меж звёзд цветочные ларьки,

Пивные и газетные киоски.

Плывут такси, прицепы, поезда,

Их сны пусты, наивны и бездонны,

И глупо удивляется звезда

Плывущему навстречу ей вагону.

Плывут в пространстве брюки, пиджаки,

Что вырвались из плена магазинов.

Плывут стихи и их черновики,

Плывут плакаты, слоганы, витрины.

Плывут отроги Гималайских гор.

Плывут во мраке первоэлементы.

Плывёт морской одышливый простор.

Плывут в первичной магме континенты.

Плывёт всё то, что здесь мы говорим

Так глупо, так торжественно и мило.

От берега плывёт к другому Крым.

Не движутся во тьме одни Курилы.

 

Плывут шакалы, тигры и слоны.

Плывут гиены, пальмы, крокодилы.

Плывут не виденные нами сны,

Взошедшие из черепной могилы.

Плывёт меж звёзд изысканный жираф.

Трамвай, плывя, звенит, – он заблудился.

Плывёт во тьме яснополянский граф,

Которому предвечный свет открылся.

Плывут планеты, звёзды и миры.

Плывёт сам Млечный путь за три квартала.

Плывут законы, правила игры,

В которой жизнь нас тщетно создавала.

Плывёт Господь и видит нас во сне –

Во сне мы спим и спящим видим Бога,

И Он плывёт на белой простыне,

Раскинутой, как млечная дорога.

 

Плывёт Господь. Плывут добро и зло.

Плывут слова, и мысли, и желанья.

Плывёт в нас потаённое тепло,

Плывут непережитые страданья.

Плывёт всё то, что было и что есть,

Что можно и нельзя поведать словом.

Мы суждены покинуть нашу весь

И плыть, и плыть за грань всего земного.

 

Да, невесомость наших слов и дел

На Рождество становится нам ясной.

Неведом нам наш собственный предел,

И это так нелепо и прекрасно.

Когда Господь приходит к нам с небес,

Земля и небо сходят с мест извечных,

И всё, что мы творим, теряет вес,

И всё бессмысленно и безупречно.

Нигде нельзя застыть хотя б на миг.

Пристанища нам нет и нет приюта.

Плыви, плыви, младенца первый крик,

Среди раскола, хаоса и смуты!

И тьма опять безвидна и пуста,

И дух над нею носится, как птица,

И человек один, как сирота,

Глядит в лицо ей и себя боится.

Уроки левитации сложны.

Вино и хлеб нам не даются в руки,

Плывут от нас, во мраке не видны,

По правилам космической науки.

И всё плывёт. Куда ж нам плыть, друзья?

Нам в нас самих открыла жизнь дорогу,

Но одному идти по ней нельзя….

Кремнистый путь блестит во тьме, скользя.

И спит земля.

И небо внемлет Богу.

 


Поэтическая викторина

Вереск цветёт

 

Стихи, навеянные сном

 

Я не видела Вересковых полян –

Я на море не была –

Но знаю – как Вереск цветёт –

Как волна прибоя бела.

Эмили Дикинсон

 

Я увидел во сне поле в синих лучах,

Я увидел: во мне загорелась свеча,

Я увидел цветы, я увидел восход

Над простором, где вереск весною цветёт!

 

Нет, не зря мы старались, сгорали и жгли:

Наши зёрна сквозь время в простор проросли.

Окунись, словно поле, в лиловый огонь

И на синее солнце взгляни сквозь ладонь.

 

Что случилось? Куда ты умчалась, тоска?

Всё, как прежде: эпохи свистят у виска,

Но воскресшие души глядят из цветов

Прямо в сердце моё, где из пламени – кровь!

 

Земляникой покрыт край молочной реки,

И в цветах открываются чудо-зрачки:

Инфракрасные Божии смотрят глаза

Из цветов – сквозь меня – сквозь любовь – в небеса!

 

А давно ли вставал я, как дым, из земли

И во мне, словно пули, гудели шмели?

Но Господь, как ладонь, аромат мне простёр

И цветами озвучил бессмертный простор.

 

Это вереск цветёт, это вереск цветёт,

Это хрупкий сквозь землю пророс небосвод,

Это нота, которую слышал Господь,

Обрела на мгновение душу и плоть.

 

Это вереск цветёт! Это вереск цветёт!

Вслед за полем цветами зарос небосвод, –

Сад на небе, где радостью стала печаль,

Где мой голос воскресший вживается в даль!

 

Расцветай, отцветай, сад на небе моём,

Проплывай, аромат, в небесах кораблём,

Знай, любовь, – я с тобой, если небо нас ждёт,

Если вереск в словах и созвучьях цветёт!

 

Взыскание погибших

 

Остановите время, я сойду

На Любинском проспекте, где деревья

Шумят листвой, которой нет в аду,

 

И ангелы в прозрачном оперенье

Летают над гранитной мостовой,

И так легки их плавные движенья.

 

Я здесь пройдусь, неспешно, как живой,

Поправлю форму у городового…

Пусть столп огня встаёт над головой!

 

Пусть Азраил грозит мечом сурово!

Мне и в раю жить тошно одному.

Мой космос пуст. Веками бестолково

 

Меж звёздами носился я в дыму…

Я так устал от межпланетных рейсов.

Гранит прозрачен, бьют часы в дому,

 

А ты всё ждёшь, надеешься… Надейся!

Ты с книгой ждёшь меня две сотни лет,

Ты – беглый ангел, гость в моём семействе,

 

И кристаллический, подробный свет

Лежит на бронзе рук и плеч покатых,

И смерти нет, и расставанья нет.

 

Я прилечу к тебе с лучом заката,

Я – атом света, я – поток огня,

Я – зной, томивший нашу степь когда-то.

 

Как ты живёшь, став бронзой, без меня?

В сём мире, где людей давно уж нету, –

Лишь памятники, – я б не смог и дня

 

Прожить. А ты живёшь… Пылает лето,

Дрожит закат над бронзовым плечом,

И я лечу к тебе потоком света,

 

И я впиваюсь солнечным лучом

В твои сухие бронзовые губы.

Всё очень просто. Смерть здесь ни при чём.

 

Прости меня. Я так скучаю, Люба.

 

Вишнёвый сад

 

В твоих глазах цветёт вишнёвый сад.

В моих глазах дотла сгорает небо.

Ассоль, ты помнишь, – триста лет назад

Всё не было на свете так нелепо?

 

Ещё земля не пухла от могил,

Ещё людей на свете много было,

И ветер цвёл, и камень говорил,

И солнце никогда не заходило.

 

Ты помнишь, как спускались к морю мы,

В глазах плясали солнечные блики,

Тогда, ещё до ядерной зимы,

И как сладка тогда была клубника…

 

Моя Ассоль, корабль не придёт.

Не плачь. Смотри, не говоря ни слова,

Как надо мною чёрный свет встаёт

Столбом – от лба до неба молодого.

 

Смотри: всё небо – в алых парусах.

Они цветут, кровавые, как рана.

А позади – мечты, надежды, страх,

И шум волны, и пристань Зурбагана…

 

Ты знаешь, мы насадим новый сад.

В моих глазах ещё осталось место.

Пусть расцветёт надеждами наш ад,

В котором я – жених, а ты – невеста…

 

Пусть совершится скромный чумный пир.

Пусть нас обманут глупые надежды.

А завтра Бог создаст нам новый мир,

Но мы в нём будем теми же, что прежде…

 

Прости меня. Я выдумал тебя,

И этот мир, и ядерную зиму.

Я мог бы жить, не грезя, не любя,

Но мне творить миры необходимо.

 

Вишнёвый сад цветёт в твоих глазах.

Мы вырубим его, насадим снова.

Ассоль, ты заблудилась в чудесах,

Которые творю я силой слова.

Ты видишь – нет меня, я – тлен, я – прах,

Я создал мир, я растворён в веках,

Где нет ни будущего, ни былого,

 

И небо, небо – в алых парусах…

 

Вкус земляники

 

(гекзаметр)

 

Зелень заполнила сад, прихватив даже неба кусочек,

Чаша пространства полна блеском и щебетом птиц.

Ягоды сочно алеют на лучезарной лужайке,

Алость зари в их крови землю насквозь проросла.

Ягоду пробую я, имени сочно лишая,

Чувствую сладостный вкус – спорят во рту жизнь и смерть.

Там, где родятся слова, ягода плоть потеряет,

Душу иную найдёт, в теле не развоплотясь.

Жизнь – круговерть перемен, путь из утробы в утробу.

Но не ужасен сей путь, а вечно радостен нам.

Всё, что цветёт и растёт, увлажнено слёзной влагой

Тех, кто ушёл, кто с землёй слился и почву живит.

К нам обращают они речь в каждой ягоде новой:

Цвет превратился во вкус, вкус превратился в меня,

Я превращаюсь в стихи, в музыку, в блики рассвета…

Всё это – я, всё – во мне, Слово – в начале всего.

В музыке музыка, в запахе запах, а в цвете оттенок –

Ягода вкусом в сознанье сочный рисует пейзаж.

Я говорю о плодах, вкусе и сочности жизни…

Дай же мне, Господи, сил воспеть его – вкус земляники.

 

Ганнибал при Каннах

 

Победоносный вождь смотрел в огонь.

Он видел: над костром плясали искры.

В них рушились миры, всходили звёзды,

Неслись планеты в танце вековом.

На тысячах планет свершались войны,

Торжествовали и губились царства.

И если здесь, на маленькой Земле,

Он одержал великую победу,

И путь на Рим открыт, и мир – у ног, –

То где-то там, в другом миру, он ныне

Хрипит в плену у гордого Варрона.

 

– А проиграй, я был бы Ганнибалом?

А победи, Варрон бы стал героем –

Тупой и грубый? Что же нужно нам –

Герой иль подвиг? Власть или победа?

Мой подвиг нужен людям.

Сам я – нет. –

 

И мысль победоносного владыки

Неслась от поражения к победе,

Как птица, не нашедшая гнезда,

И страшен был её надмирный клёкот.

Когтя миры и страны, выпускала

Она добычу – ведь она не знала,

Куда, да и зачем её нести.

 

Как мало было воину победы!

Он ждал.

Он ждал чего-то.

Перед ним

Незримая стена сейчас стояла,

Прочнее римских копий.

Он молчал,

Глядел в огонь.

Спускался мрак на землю.

Ругались над добычей нумидийцы.

Хрипели пленные. Проконсулы, трибуны,

Сенаторы – весь цвет большого Рима –

Лежали в поле – мёртвые. Победа!

 

Кровь – пища для льстецов, лжецов, глупцов.

 

…Но всё-таки – как же мала Земля,

Что спит в своём сиянье голубом,

И как мала История! Извольте, –

Историю всегда рабы творили.

Работу эту чёрную и злую

Свершать пристало Риму. Карфаген

Себе возьмёт лишь Славу, ну, а землю

Отдаст иным, – тем, кто земле родней:

Звучащей глине, ставшей человеком,

Надменно-глупым вскормышам волчицы.

Им – властвовать, и драться, и травиться.

Им – волчье. Человечье – человеку!

 

И, мучаясь, надменный победитель

Сквозь зубы сплюнул в гаснущий костёр.

Томимый чем-то, поглядел на небо.

Прищурил веки на лице косматом.

Сжал в кулаке свой посох – и прикрикнул:

 

– Войска, назад! Мы не идём на Рим.

 

 

Голос Дженни

 

А Эдмонда не покинет

Дженни даже в небесах.

Пушкин

 

Эти пашни, эти нивы,

Этих яблок спелый груз,

Эти ветки старой ивы,

Помнящие наш союз;

Школа, церковь и кладбище,

Лес, и поле, и село –

Без меня тебе всё нище,

Всё за мною в рай ушло.

 

Шествуя сквозь время слепо,

Не на ощупь, а на звук,

Молча я упала в небо,

Выпав из своих же рук.

И, отломлена от жизни,

От приливов дней и лет,

В новой облачной отчизне

Вся я стала – боль и свет.

 

Тело Дженни, голос Дженни –

Всё истлело, всё ушло.

Ты – костёр, а я – сожженье,

Пепла чистого тепло.

Звёзд рассеянное тело –

Вне разлук и вне смертей;

В нём не знаю я предела,

В нём – итог судьбы моей.

 

Ветер жестом отрицанья

Сквозь меня к тебе летит.

Знай, что нету расставанья,

Не копи пустых обид!

В кровотоке, как в пустыне,

Место мне приуготовь;

Я внутри тебя отныне,

Ты внутри меня отныне,

Мой Эдмонд, моя любовь!

 

Я вокруг тебя, как воздух,

Я, как вдох, в тебя вхожу.

Я в веснушках, словно в звёздах,

По щекам твоим скольжу.

Я играю в игры рая,

Как ты их не назови,

И внутри меня играет

Маленький театр любви.

 

Да! Во мне играют боги

Пьесу о любви и сне.

Их бумажные чертоги

Выросли в тебе, во мне.

Боги плачут и смеются,

Мы глядим на них извне –

Слёзы и улыбки льются

По небесной крутизне.

 

Полна тайны чаша ночи;

Темноты встаёт прибой;

Время, как часы, лопочет,

Говорит само с собой;

Полночь бьёт, клубятся тени,

Здесь дано нам вместе быть,

Осторожно

по

сту

пе

ням

в Небывалость восходить…

 

Я вокруг тебя, как воздух,

Я, как вдох, в тебя вхожу.

Я в веснушках, словно в звёздах,

По щекам твоим скольжу.

В кровотоке, как в пустыне,

Место мне приуготовь;

Я внутри тебя отныне,

Ты внутри меня отныне,

Мой Эдмонд, моя любовь!

 

Горький мёд

 

…Чтоб вековечно собирали пчёлы

Мёд Одина, хмельной и горький мёд.

Л.Мартынов

 

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

Тебя искали воины, пророки,

А находили – те, кто пишет строки,

В которых жизнь известна наперёд.

Мёд Одина! В нём – горький хмель высот,

В нём – город, рынок, улица, деревня,

В нём – правда, жгучая до воспаленья,

А кто его вкусил, – тот чужд вселенной,

И кто его простит! И кто поймёт!

 

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

 

…Всё дальше, дальше проникает взор

В земную плоть, в пороки и в пророков,

Он не боится сплетен и упрёков,

Всё – вопреки, и всё – наперекор!

И речь кривится, на губах дрожа,

И набухает в жилах кровь-тревога,

И горбится, пророчится душа,

Как чёрный ворон на плече у бога.

И в сердце потаённый скорпион

Яд мудрости неслышно источает,

И пусть душа пока ещё не чает,

В каких созвучьях отзовётся он!

 

Ведь я – не человек, а только взор,

Который Бог во тьму вещей простёр –

Всем вопреки, всему – наперекор!

 

Я обретаю сам в себе права

На слово, на пророчество и кару,

Но тотчас снисхожу из торжества

В глухую ночь немеркнущего дара.

Дар принесён! Постигни смерть и муку,

Чтоб ощутить, сам этому не рад,

Как небо, обернувшееся звуком,

Нам проникает в мышцы, в кровь, в талант;

Как, всей вселенною в ночи вспылив,

Господь течёт потоком метеорным

В ладони нищим, хитрым и упорным,

Кто понял непростой Его мотив.

 

Сквозь сумрак быта я звучу темней,

Чем в сердце индевеющая стужа.

Но пустота, укрытая во мне,

Не принимает пустоты снаружи.

Чужую примеряя слепоту,

Я рифмой вижу лучше, чем глазами

Ту музыку, что гибнет на лету

Сквозь пустоту, зовущуюся – нами.

И я, слагая строки про Него,

Жду в темноте имён, сродни могильной,

Когда бумага вспыхнет от того,

Что я пишу на тишине стерильной,

 

Ведь там, где замерзает тишина,

Стоит Господь, Дающий Имена.

 

И всё – наперекор, и всё – вперёд!

На сильных мира плавится порфира,

Когда они, законов правя свод,

Вычёркивают ангелов из мира.

Их вычеркни – и станешь сам нулём,

В который вписан мир, лишённый Бога.

Ты – ноль, вещей далёкий окоём,

В ночи ночей безвестная дорога.

 

А я – пишу, на раны сыплю соль…

Чернильница бездоннее колодца!

Я чувствую, как головная боль

Из одного виска в другой крадётся,

Дрожит рука, кружится голова,

И всё вокруг – смешно, грешно, нелепо…

На языке – слова, слова, слова,

А дальше – только небо, небо, небо.

 

Я не надеюсь, что меня спасут

Все те, кому я помогал на свете, –

Поэт – чудак, насмешник, божий шут,

И кто его поймёт! И кто ответит!

Я не ищу в сердцах людей сродства, –

Мёд Одина не знает кумовства.

Я только повторяю назубок

Слова мои простые – ВЕК, БЕГ, БОГ.

 

Поэт – лишь звук, звучащий мозг планеты,

И кто его поймёт! И кто ответит!

 

Минуют нас и слава, и напасти, –

Я сам в себе, не в них обрёл права.

Для нас – отрава, а для прочих – сласти,

От них грешно слабеет голова.

 

Да минут нас и слава, и напасти, –

Безвкусные и приторные сласти!

 

А я иду своею тропкой длинной

Среди всемирной звонкой чепухи

И собираю щебет воробьиный

В серебряные, звучные стихи.

Я собираю говорок базаров,

Весёлый треск вселенской суеты.

В нём – Слово, и Пророчество, и Кара,

И плеск ручья, и шорох пустоты.

Поговорим о том, с чем я знаком,

О том, что было ведомо немногим, –

О странном привкусе под языком.

О боли под лопаткой. И – о Боге.

 

Всегда чужой живым, всегда живой,

Я вписан в круг небес вниз головой.

 

И я пишу, – поймите, господа, –

Для тех, кто с небом не играет в прятки,

Кто тишину Последнего Суда

Услышит между строк, в сухом остатке.

Сдвигая облаков небесный фронт,

Я вижу мир, прозрачный и весёлый,

Где вечно собираем мы, как пчёлы,

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

 

Запретный город

 

Дмитрию Мельникову

 

В запретном городе моём,

В оазисе моём –

Аллеи, пальмы, водоём,

Просторный белый дом.

 

Туда вовеки не войдут

Ни страх, ни суета.

Там жизнь и суд, любовь и труд

Цветут в тени Креста.

 

Там тысячью горящих уст –

Лиловых, огневых –

Сиреневый глаголет куст

О мёртвых и живых.

 

Там полдень тих, там зной высок,

Там всё Господь хранит –

И прах, и пепел, и песок,

И мрамор, и гранит.

 

Там миллионы лет закат

Горит во весь свой пыл,

Там голубь осеняет сад

Шестёркой вещих крыл.

 

Дрожит в тени семи ветвей

Горящая вода,

И в дом без окон и дверей

Вхожу я без труда.

 

Там, в одиночестве моём,

Заполненном людьми,

Звучат сияющим ручьём

Слова моей любви.

 

Там огненно крылат закат,

Оттуда нет пути назад…

Но где они, не знает взгляд,

Ищу их вновь и вновь –

Запретный дом, запретный сад,

Запретную любовь.

 

Ибо прах есмь

 

Я – просто пыль, хотя зовусь Андреем.

Я помню всех, кто проходил по мне.

Я помню, как был поднят суховеем,

 

Когда горел весь небосвод в огне,

И был весь берег пляжа в отпечатках

Твоих жестоких маленьких ступней.

 

Ты шла по мне, и было мне так сладко –

Я был твоей растоптан красотой.

И я с тех пор мечтаю – кротко, кратко –

 

Лишь о тебе, единственной, о той,

Чьи ноги нежно пачкал я когда-то

И целовал их, прячась под пятой!

 

Летят часы… Горит в лучах заката

Огромный небосклон, и шар земной,

Тяжёлый, покорился виновато

 

Любви, что правит Господом и мной,

Любви, что движет звёздами и пылью,

Что превосходит море глубиной.

 

Пусть я лишь прах – но мне дано всесилье!

Я поднимаюсь, как прибой земли,

Встают из облаков песчаных крылья,

 

Летят песчинки, словно корабли,

И мне земли и даже неба мало…

Но я хочу, чтоб я лежал в пыли,

 

Чтоб ты меня жестоко растоптала.

Я счастлив быть под каблуком твоим!

Я – всё, и я – ничто; конец, начало –

 

Во мне, во мне… Но эта слава – дым!

Мне тяжело от этой мёртвой славы,

И я твоей насмешкою целим.

 

Когда шумит прилив листвы кровавый,

Когда пляж тих и берега пусты,

Когда пророчит бурю клён стоглавый,

 

Я наряжаюсь в травы и цветы,

Я, глина, я, Адамова попытка,

Я – пыль от пыли вечной красоты!

 

Быть говорящей глиной – это пытка!

Ты попираешь шепчущий песок,

Как виноград, и чувства от избытка

 

Текут через края, как алый сок…

Он сладок, сок растоптанной гордыни!

Мой облик низок, а удел высок –

 

Настанет час, к тебе ревниво хлынет

Прилив земли и в пыль одну сольёт

Со мной… Ты прах – и в прах уйдёшь отныне!

 

Но в каждой клетке тела свет зажжёт

И в каждой капле крови след оставит

Зияние покинутых высот,

 

Которое тебя во мне прославит

И даст понять тебе, наивной, вновь,

Что нас покой посмертный не забавит,

 

Что даже пыли ведома любовь!

 

Инферно

 

Данте идёт в догорающий ад.

Путь его крут, и упрям, и крылат.

 

Волки свершают обряд на луне

В душной, беззвёздной ночной тишине.

 

Пепел Освенцима дремлет в печах.

Мир постарел, и ослаб, и зачах.

 

Слышится в гетто вой лунных волков.

Слышится дрожь ненаставших веков.

 

Пепел столбом вслед за Данте идёт.

Ад растворён – и Спасителя ждёт.

 

Лестница вьётся от бездны до звёзд.

Путь Алигьери обманчиво прост.

 

Чутки шаги по спирали во тьму,

Ясную сердцу, чужую уму.

 

Трижды дано нам три круга пройти,

Кровью измерить всю тяжесть пути.

 

Лунные волки в дурмане свечей

Светят глазами из пепла печей.

 

Долго ползёт по планете дурман.

Мир до сих пор страшной памятью пьян.

 

Пепел летит от земли до луны,

Люди в ночи видят вещие сны.

 

Лестница пепла ведёт до небес,

Только Идущий во мраке исчез.

 

К Элизе

 

Мой клавесин молчит. Истлели ноты.

Ушли в былое бедность и заботы.

Друг Мефистофель, не смущайся, что ты, –

С тобою мне уже не пировать.

Я отслужил по ведомству мелодий.

Я написал две дюжины элегий.

Я был предметом шуток и пародий.

Я был… я был… но мне уж не бывать.

 

Прошло почти два века, как я умер.

Вы слышите меня в вечернем шуме.

Я снисхожу до вас порою в думе

О той земле, где вам лежать потом

Со мною рядом… все могилы – рядом.

Сквозь вас порой я вижу тусклым взглядом

Скелеты, что чуть-чуть воняют адом,

Эдемским садом и земным трудом.

 

Прошло два века. Сгинул Бонапарте.

Саксонии давно уж нет на карте.

Построил Фауст Бухенвальд – в азарте

Ему, увы, не отказать вовек.

Кровь пахнет почвой. Почва пахнет кровью.

Иные дни манят иною новью.

Я крепко сплю. Слетает к изголовью,

Чтоб не растаять, двухсотлетний снег.

 

Но всё-таки Божественная Нота,

Та самая единственная Нота,

Которую услышал отчего-то

Ты, мой ассизский друг, мой брат Франциск, –

Она, звуча по-новому гуманно,

Порой печально, а порою странно,

Просыпалась мне, словно соль, на рану,

И превратилась в комариный писк.

 

Ты, комариный князь, ты, шут летейский,

Мне подсказал мотив по-компанейски.

Пусть был я глух – но сквозь туман житейский

Глухие уши видели его.

Ушами видеть музыку – чего там!

Читал я даже запахи – по нотам.

Я в каждой ноте видел мир и атом,

В ничтожном – всё, в безмерном – ничего.

 

Склонившись над мелодией в поклоне,

Услышав, сколько силы в каждом тоне,

Я чувствую, что сам – давно в загоне.

Я – ниже ватерлиний бытия.

Моя Элиза, ангел мой, gut morgen,

К тебе любовью был я прежде ранен.

Скажи, Элиза, где я похоронен,

Где жизнь моя, где плоть и кровь моя?

 

Я в музыке был заперт, как в вольере,

А ты живёшь в ней вольно, как в квартире.

Пусть каждому дано по высшей мере –

Тебе – напев, а мне – предсмертный стон, –

Не изменить ход этой драмы странной.

Век не проникнет в рокот фортепьянный.

На звучный пир в Элизиум туманный

К тебе, Элиза, улетел вагон.

 

Элизиум теней… Моя Элиза…

Пусть Млечный путь течёт под раем, снизу,

И за него ты не получишь визу,

Как ни клялась бы ты в моей любви, –

Пусть у творца и музы две орбиты,

Которые судьбой в одну не слиты,

Но, увидав вдали мою комету,

Её ты невзначай благослови.

 

Колыбельная

 

Лёвушке Иванову

 

Лев, царевич, милый мой,

Светик мой малиновый,

Снежно-белою зимой

Жизнь ты начал длинную.

 

В небе яркой солью звёзд

Над путями-встречами

На десятки славных вёрст

Жизнь твоя размечена.

 

Много в мире ты свершишь

Чистого, высокого.

Белкой по стволу взбежишь,

В небо взмоешь соколом.

 

Ты найдёшь свой кладенец,

Плуг проверишь пашнею.

Лев, царевич, удалец,

Солнышко домашнее.

 

Ты играй, играй, играй,

Мир игрой на два деля.

Твой непокорённый рай

Ждёт завоевателя.

 

Много будет славных лет.

В их цветастом пении

Ты звучишь, сиренный цвет,

Как стихотворение.

 

Ты расти свой вертоград,

Многоцветье славное.

Выше всех наград и правд –

Правда детства главная.

 

Лев твой держит меч и щит,

Свет цветёт на лбу, пока

Над тобой Господь парит

Шестикрылым облаком.

 

Ты расти, расти, расти,

Ты расти без старости.

Сказки по ветру пусти,

Но – без зла, без ярости.

 

Свет мой тихий, возрастай

Хоть до неба синего.

Сном витай хоть возле стай

У моста Калинова.

 

Лев, царевич, светик мой,

Слушай наше пение.

Подрастай, играй и пой

Нам на заглядение.

 

В небе яркой солью звёзд

Над путями-встречами

На десятки славных вёрст

Жизнь твоя размечена.

 

 

Мой Трансвааль

 

Солдатская песня

 

Мой Трансвааль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

Война, ты наша – и ничья,

Дана ты свыше мне.

 

В сердцах былые времена

Оставили свой след.

В нас англо-бурская война

Идёт сто двадцать лет.

 

И бурым бурам не понять,

Зачем нам ехать вдаль –

К ним, где опять, опять, опять

Пылает Трансвааль…

 

Твоих реестров, списков, смет

Не сосчитать векам.

Горстями славу, грех и смерть

Ты щедро сыплешь нам.

 

За жизнь, за веру, за царя,

За счастье всех веков –

Концлагеря, концлагеря,

И боль, и смерть, и кровь.

 

За счастье, за любовь, за свет

Стреляй-убей-умри…

И смерть, как жизнь, и жизнь, как смерть.

Слепы поводыри.

 

И день и ночь, и ночь и день

За славною судьбой

Мы сквозь победу, как сквозь тень,

Проходим – на убой.

 

При жизни я горю в аду,

Хоть нет на мне вины,

И умерев, я не уйду

С проклятой сей войны.

 

Идут колонной мертвецы

По выжженной земле.

Идут убитые отцы,

Поют о вечной мгле.

 

Глаза – пусты. Душа – мертва.

И ничего не жаль.

И в сердце – те же всё слова:

Будь проклят, Трансвааль!

 

Мой несбывшийся храм

 

Зодчим хотел бы я стать, воздвигать над землёю соборы,

Замки, палаты, дворцы, в камне полёт пробуждать,

Небо спуская на землю, землю подъемля до неба,

Слышать, как в камне полёт сотнею крыльев шумит.

Вот он стоит, мой колосс, белый покой расточая, –

Чудо ожившей земли, белый букет к небесам.

Каждая луковка стянута строгим бутоном,

Ждёт, когда чудо-цветку придёт распуститься пора.

Купола круглый зрачок отдохновенья не даст мне:

Ясности солнечный мёд льётся к нам сквозь витражи,

Божий зрачок озарил высшую точку пространства,

Небо раскрыло уста, камень стал плотью и словом –

Время семи дней Творенья в узел один собралось.

Острые арки вздыхают, тёмный свой зев отворяя,

Сомкнуты двери, как губы, долгую думу тая.

…Дай мне, небесная твердь, тоски о несбывшемся храме,

Сердце моё обостри, нервы сияньем зажги.

Вижу – мой храм возлежит, словно лев, вольно вытянув тело,

Белый лучистый покой вокруг расширяется мерно,

Башня стоит, словно львёнок, рядом, едва улыбаясь…

Дай мне, небесная твердь, львиной повадки и мощи,

Чтобы я смог разбудить в камне уснувший полёт.

 

На волне Павла Васильева

 

...Неужель им вовсе нету дела,

Что давно уж выцвели слова,

Воронью на радость потускнела

Песни золотая булава?..

П.В.

 

Злые слухи сеются в народе,

Злые слухи – всё-то обо мне:

Или я – козырный туз в колоде,

Или я – чужой в своей стране?

 

Всех вы узнаёте по одёже:

Кто – палач, кто – жертва, кто – злодей.

Но и я, поди, умею тоже

Козырем ходить среди людей!

 

Мне ведь тоже издавна не жалко

На потеху сродникам своим

Вороньё распугивать по балкам

Молодецким посвистом степным!

 

Сколько можно, сталью плоть калеча,

Перепутав блажь и благодать,

Мёд и молоко российской речи

С тощей желчью книжников мешать?

 

Тощ певец, да буйно в нём сердечко.

Не лукавствуй, не шуткуй, – спеши,

Чтоб сказать, чтоб вымолвить словечко

Ради оправдания души!

 

Сможешь ли ударом богатырским

Указать нам, где ночует Бог,

Небосвод над городом сибирским

Раздвигая мускулами строк?

 

Дышит сквозь меня Боян былинный,

Сквозь меня поёт степной Орфей –

Туз козырный, ветер соколиный,

Стоязыкий колокол степей.

 

Чуя нерастраченные силы,

Дышит грудь свободно и легко,

И, звуча, вовсю текут по жилам

Русской речи мёд и молоко!

 

Ночь в сквере

 

Закончились славно сегодня дневные дороги.

Последний трамвай уезжает, а я снова дома.

Присяду на миг на скамейку в заброшенном сквере,

Послушаю ветер, вдохну в себя звёздное небо.

…Кончается вечер, и небо смиренно темнеет.

Под пасмурным небом средь парка становится страшно.

Предметы снимают свои имена и названья,

И их очертанья от них обретают свободу.

Две чёрные птицы сплетают железные клювы,

Над ними клубится огромное чёрное небо.

Стоит среди сквера семейство фигур деревянных –

Славянская нечисть, смешной бестиарий Орфея.

Безносая баба-яга, богатырь или леший –

Становятся в сумраке злее, мертвее, живее.

Они в темноте скалят мне деревянные зубы,

Сжимают на горле времён деревянные руки.

Зрачки всё чернее, всё злее недвижные лица.

Они наше детство хранят, деревянные боги,

От нас же, от спешки, погонь, суеты бездуховной.

Над пропастью мира восходят отвесные мысли:

В раю дождь идёт снизу вверх, из печальной юдоли.

Там боги играют, то в смерть нисходя, то в бессмертье.

А мы выпадаем из туч нашей боли, и смертью

Зовём этот дождь, орошающий райские нивы.

Мы знаем, что есть в небесах воскресение мёртвых,

Но нам воскресенье живых в этом веке нужнее.

Оно внутри нас, ежечасно и ежемгновенно,

Но только прорваться к нему нам немыслимо трудно.

Я трижды воскрес, но ни разу не умер, как надо,

Поэтому смотрят так зло деревянные боги,

И чёрное пламя небес надо мною клубится

Бездушной, безжизненной, безблагодатною ночью.

 

О розах и ещё о чем-то

 

(Почти центон)

 

Не дорожи, поэт, любовию народной,

Ведь ни одна звезда не говорит

Моим стихам, родившимся так рано,

Что голос вопиющего в пустыне

И гений, парадоксов друг извечный,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Умолкла муза мести и печали,

Но выхожу один я на дорогу

Поэзии таинственных скорбей…

Когда бы грек увидел наши игры!

Всё перепуталось, и некому сказать:

«Как хороши, как свежи были розы»…

 

Осень патриарха

 

Он стоит один в ночи.

Глухо кашляет. Молчит.

Курит самокрутку, слыша,

Как скребётся мышь в печи.

 

Сотый год горчит табак.

Сотый год разлук и драк.

Сотый год, как длится осень…

Он – осенний патриарх.

 

Сын Бессмертного полка,

Он нас старше на века,

И немецкой кровью Волга

В жилах у него горька.

 

А изба его прочна,

Хоть врагами сожжена

На единственной, гражданской,

Там, где брат, отец, жена…

 

А над ним луна –  снаряд.

Звёзды выстроились в ряд.

Пули в теле оживают

И стихами говорят:

 

«Мы со всех концов земли.

Боль в тебя перенесли.

Ты прими её в подарок,

Чтоб мы жить в тебе могли».

 

Жил в аду он, жил в раю,

Жил у Бога на краю

И песчинкой Атлантиды

Вынесен в Сибирь свою.

 

Помнит он и пыль, и прах,

Помнит, – в золотых песках

Бог с шакальей головою

Мерил сердце на весах.

 

Видит, как за годом год

Сквозь круговорот забот

К небу по теченью крови

Родина его плывёт.

 

Помнит облачный узор,

Как со склонов райских гор

Нам, бездомным, открывался

Заповеданный простор.

 

Хорошо там, в синеве,

В первозданной мураве,

Глядя сверху вниз на звёзды,

Спать на огненной траве…

 

Тёмный лес глядит в закат.

Опадает старый сад.

И Господь с изнанки неба

Смотрит – и глаза блестят.

 

Это осень всех надежд,

Это правда без одежд.

Это осень патриарха,

Это сон открытых вежд.

 

Это вечность без тепла,

Жизнь, сожжённая дотла,

Это лёгкий, чистый пепел

Правды, лжи, добра и зла.

 

Падение гигантов

 

Шумит метель. Бушует сад.

Ломая ветви, ветер свищет.

Дома, прижавшись крепче нищих

Друг к другу, кучкою стоят.

Цветёт метельный белый ад.

Взгляд заблуждается в метели.

Нет смысла в ней, как в жизни – цели.

По всей земле царит распад.

Но в этом я не виноват.

 

Снега, как атомы, летят.

Распался мир. И каждый атом

Летит и мнит себя крылатым,

Но только общий вихрь крылат.

Атомопад и смыслопад.

Всё падает. Все онемели.

Всем слышится, как в ад метели

Гиганты с круч небес летят.

 

Летят громады белых тел,

Летят колоссы, исполины.

Их боль страшна, неутолима.

Их мукам не найти предел.

На штурм небес идут ветра

И падают к нам в сад беспроко.

Кружится снежная морока.

Вершится страшная игра.

 

Летят гиганты над землёй.

Исхлёстаны метелью руки.

Сад слышит крики, ропот, звуки

От сшибок тел, что рвутся в бой.

Все мускулы их сведены

Последней мукой смертной плоти.

Снега, измучившись в полёте,

Ломают ветви бузины.

 

Плывёт пристройка, огород.

Чернеют дачные амбары.

Метель наслала злые чары

И разомкнула круг забот.

И крылья ангелов шумят

Над садом, над землёй, над адом,

И сквозь пургу, с распадом рядом,

Сияет чей-то белый взгляд.

Бог спит. И ширится распад.

Но в этом я не виноват.

 

И так уже невыносим

Мир, созидаемый сном Бога,

В котором – трепет, и тревога,

И Рим, и Иерусалим,

Пиры, гаданья и костры,

Варфоломеевские ночи,

Паденья – круче, дни – короче,

И злее – правила игры…

 

И в этом мороке снегов

Я – младший подмастерье Бога,

И сквозь распад лежит дорога,

В которой я – ваятель снов.

Мне должно спать, и спать, и спать,

И видеть ад, в который пали

Гиганты, плакать от печали,

Но снов своих не изменять.

Метель шумит. Растёт распад.

Но в этом я не виноват.

 

Мы спим. Бог месит нас, как глину.

Он лепит нас из наших снов.

Низверженные исполины

Несут нас в ад сплошной лавиной,

И мы, виновны и невинны,

Все вместе льём и пот, и кровь.

Бог спит. Он видит страшный сон.

И глубина его бездонна.

И я, в своём забвенье сонном,

Гляжу наверх со дна времён,

Сияньем в небе повторён.

 

Все спят: и сад, и суд, и ад.

Метель видений нарастает.

Всё рушится, летит, блистает,

Витает, кружится и тает,

Как сон, сто тысяч лет подряд.

Уснул Господь. Мир погибает.

И в том никто не виноват.

 

 

Послушай, Бог, поэта…

 

И даже в том краю, где снежный ветер

Срывает всю листву с берёз и яблонь,

Где снежных гор холодные твердыни

Стоят, мрачнее замков, день за днём,

Где солнце мёрзнет, вплавленное в небо,

И мёрзнут на ветру листы акаций –

Живому ветру вверенные души,

Я говорю на равных с ветром, снегом

И временем: – Послушай, Бог, поэта:

Я встану, словно дерево, под ветром,

Шуми, беснуйся, ветви вырывай мне –

Я выстою, да вырастет из шума

Суровой песни снежная стихия!

 

Путь в Дамаск

 

А terrible beauty is born.

 

Мой путь в Дамаск тяжёл и труден.

Дрожит закат над головой,

И залпы тысячи орудий

Слились в один протяжный вой.

Средь плавкой раскалённой сини

В Сирийской выжженной пустыне

Клубится чёрно-бурый дым,

И войско тянется под ним.

Меж двух пустынь – песка и неба –

Упрямый путь нам предстоит,

Путь крови, дыма и обид,

И лишь порой, сжигая нервы,

Нам обещания слышны

Иной, невиданной страны.

 

Полуснесённые хибары

Едва стоят от пыльных бурь,

Беззубо скалятся амбары,

И желчной кажется лазурь.

Бормочут гусеницы танка,

Молитвой вьётся перебранка,

И атомный Коран войны

Мы вместе выучить должны.

Когда смолкают пулемёты,

Нам кажется, почти жива

Под нами чёрная трава,

И нет ни смерти, ни заботы,

Лишь птицы в тишине снуют

И гильзы на земле клюют.

 

Вой муэдзина, плач ребёнка,

И лай собак, и лязг курков,

Лазурь, и желчь, и пыль, и кровь,

И чьей-то маме – похоронка.

Не верь, не бойся, не надейся.

Верблюжьим шагом день идёт,

И шепчет век, как идиот,

Из тьмы: «Убей, убей, убейся!»

А небо манит белой тьмою,

И дым плывёт под облака,

И жизнь проста, и смерть легка,

И сам я ничего не стою,

Как мы, как мир, как высота,

Которая от войск пуста.

 

Стоят деревьями из плоти

В рядах отборные полки,

И смерть на бреющем полёте

Стрижёт их мысли, их мозги.

Бьёт гром над нами и над ними,

И в скушном серо-белом дыме

Война размазывает нас

Вдоль грязных серых автотрасс.

Лазурный мозг течёт из тучи,

Гремит пальба, горят дома,

И Кто-то указует с кручи

Нам путь, в котором – смерть и тьма.

Вяжи, коли, руби, мечи,

Всё знай – и обо всём молчи!

 

Из серых зданий пышет пламя,

И жизни нет, и смерти нет,

Но в облачном столпе над нами

Я вижу незакатный свет.

Мой путь в Дамаск! Дорога Савла!

В нём – кровь, и слепота, и слава,

В нём говорит не Бог – война:

«Нельзя идти против рожна».

Желть небосвода, желчь пустыни

И серость обожжённых стен…

Мы требовали перемен –

Мы все в истории застынем,

Как кости – в огненном песке,

Как шрам от раны на виске.

 

Мгновенный залп – и всё утихло.

Песок, и дым, и тишина.

Арабский говор, чёрный выхлоп,

Возня, и брань, и ночь без сна.

Шатёр небес дрожит над нами,

Как чёрное живое пламя,

И страшно жить и видеть высь,

В которой наши сны слились.

И Кто-то шепчет в небе что-то,

И нам не спится, нет огня,

И Бог дрожит внутри меня,

Но кровь слепа, и капля пота

Течёт по выпуклости лба

И в пыль сползает, как судьба.

 

Духовной жаждою томимый,

В пустыне Сирии моей

Я шёл в Дамаск, судьбой гонимый,

Я шёл, как смерч, – путём смертей.

Мне грудь пронзил мечом железным

Мой чёрно-жёлтый серафим,

И уголь, опалённый бездной,

Водвинул выстрелом одним.

Я плакал кровью, бился в муке,

Учась язвительной науке

Неразличенья зла с добром,

И слышал хохот… или гром.

Смеялся ангел. Бог молчал.

Как труп в пустыне я лежал.

 

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею войны,

Глаголом жги края и земли,

Которым взрывы не слышны!

От ран разверстого Востока

Смотри на круг земной стооко,

Учи войне, той тишине,

Что взрыва тягостней вдвойне.

Нам мирный слог неинтересен.

Своих сынов испепеля,

Испепелённая земля

Испепеляющих ждёт песен!

Пришла под наши небеса,

В наш мир – смертельная краса!

 

Русская ночь

 

Лежу на дне огромной, чёрной ночи –

Осадок на горелом дне котла.

Что делать, если, хочешь иль не хочешь,

Но жизнь сквозь дыры в небе утекла?

Мир – он такой: наивный, но коварный.

Лежу. Смотрю в высокое окно,

Где над Россией треплется бездарно

Пробитое небесное сукно.

 

Щербатая луна хохочет снова.

Она дрожит уже который час,

Как голова Емельки Пугачёва,

Вися в руке хмельного палача.

Эх, русский бунт!… Скрипит с надрывом дверца,

И я с оглядкой выхожу во двор,

За пазухой храня хмельное сердце,

Как некогда Раскольников – топор.

 

Быть может, время – это вид насмешки

Над человеком, впаянным в Ничто?

История падёт орлом и решкой,

А мы опять поставим не на то.

..А город ночью вдруг набухнет тьмою,

Прильнёт к окну и выдавит стекло –

И унесёт меня своей волною

Туда, где доброты добрее зло.

 

Но, как бы пропасть века ни зияла,

Мне о любви надсадной не забыть,

И вылезает из-под одеяла

Та пустота, где ты могла бы быть.

И, глядя с неба в нас, ты ищешь знака,

Что мы – живём… Болит, как шрам, душа.

И Омка, как приблудная собака,

Прижалась мордой к боку Иртыша.

 

Сибирский часослов

 

Кладбищенские комары пьяны

От нашей крови, от хмельного лета.

Кровь с кисловатым привкусом вины –

Наследный признак тощего поэта,

Стоящего в кругу семи ветров

На кладбище, в бессильной, нищей грусти...

Здесь, позабыв забвенье, наизусть я

Листаю свой сибирский часослов.

 

Трещит кузнечик в голубой траве.

Так вот она, мелодия бессмертья!

Тончайший контур тучки в синеве,

Тончайший запах резеды на свете,

Лопух, растущий из родных могил,

Растоптанных, ободранных и милых…

А я… Что я?... Я всё, что мог, забыл,

Но этого, увы, забыть не в силах.

 

Пахотин… Рыбин… Фёдоров… Родня

Ушла за грань, где звон столетий робок.

Здесь смерть чужая пробует меня

И пальцами берёт за подбородок.

Здесь литерами новых языков

Стоят кресты, надгробья, монументы,

Пришедшая родня, звон комаров,

Венки, цветы и траурные ленты.

 

Я изучаю стёртый алфавит,

Перебираю в памяти надгробья…

Устав от всех проглоченных обид,

Земля на небо смотрит исподлобья.

Простых надгробий каменный петит

Молчит, не утрудив наш ум нагрузкой,

И каменный непрочный манускрипт

Ждёт, кто его переведёт на русский.

 

Святая стёртость побледневших лиц,

Смиренье глаз и букв, ушедших в камень,

Велит душе пред ней склониться ниц,

Признать урок, нам поданный веками.

Так! следовало жить, любить, страдать,

Слагать стихи торжественно и чётко,

Чтоб за пределом мира услыхать

Не то, что ты записывал в тетрадь, –

Не блажь стихов, – немую благодать,

 

Звон комара,

              кузнечика трещотку.

 

Слёзы старого дома

 

Я понимаю тебя, старый дом,

Дом деревянный, глухой, сырой.

Ты рос из земли, как цветок, как гриб, –

Рука строителя не касалась тебя.

 

Как ты нахохлился в наши дни!

Возле тебя высотки стоят,

Большие, многоярусные дома,

А ты – одинок на родной земле!

 

Тускло светятся твои глаза,

Брови нахмурились хитрой резьбой,

Губы твои издают лишь скрип,

Сгорблены старостью плечи твои.

 

А когда ты спишь – темны твои сны,

Темны, холодны, как в колодце вода.

Нет в них ни смеха, ни детских игр,

Однообразен их серый строй.

 

Жалко мне, жалко тебя, старый дом!

Много ты видел и много знал,

В деревянных ладонях твоих давно

Лежали отцы наши и дядья.

 

Когда ты скрипишь, я готов стонать,

Но стон замирает у самых губ,

Ведь ты нас учил, умирая, молчать

И с гордым смиреньем встречать уход!

 

Я – темень от темени дней твоих.

Я – холод от холода зим твоих.

Я – сын и наследник твоих богатств,

Горького опыта прошлых лет.

 

Я вижу, как соки твоей земли

Впитались в тебя сквозь корни годов,

И звуки шагов тех, кого уж нет,

Ещё раздаются в твоей тиши,

 

И небо спускается в окна твои,

Смолой оседает в брёвнах твоих,

И шепчет, и плачет, и любит тебя,

И вместе с тобою пойдёт на слом.

 

Страсти-мордасти

 

Д.Щ.

 

* * *

 

Пойми, я очень быстро всё усвою.

Есть мало лиц, но множество личин.

И для того, чтоб не дружить с тобою,

Есть у меня три тысячи причин.

 

Любовь – игра, дурацкая игрушка,

А мы не дети, что ты, нет проблем.

Моя обида, словно погремушка,

Спать не даёт тебе, и мне, и всем.

 

Но кажутся чужими мне как будто

Мои давно привычные края,

И серое, обыденное утро,

И дом, и дождь, и ты, и даже я.

 

Иди к себе. Проверь, – открыты двери.

Тебя готов я прошлому вернуть.

А я? А я… давным-давно потерян.

Тот, кто найдёт, – вернёт… кому-нибудь.

 

* * *

 

Ты прости, что я живу «не в тему», –

У меня своя простая боль:

Мы с тобой – двоичная система:

Единица и наивный ноль.

 

Наша жизнь разбилась, словно блюдце.

Мы одни в Пути Всея Земли.

Города шипят, кругами вьются,

Уплывают в небо корабли.

 

Облака натянуты, как нервы,

Небосвод изогнут, словно бровь…

Это не твоё, а чьё-то небо,

Не твоя, а лишь моя любовь.

 

* * *

 

Всё просто, sher ami. Все сливки скисли.

Весна прошла, зови иль не зови…

Лишь дрожью по спине проходят мысли

О той, о неподдельной, о любви.

 

Наш разговор всё длится, длится, длится,

Хоть между нами целый мир лежит.

В дорожной сумке у меня пылится

Билет в твою непрожитую жизнь.

 

Ты выбрала неверную дорогу:

Спаслась, сдалась, сбежала от огня.

Иди, иди, иди… поближе к Богу,

Но только дальше, дальше от меня.

 

Твоя судьба глупа… моя – тем паче.

Я глупо втянут в грязную игру.

Я неприкаян, грязен, я – истрачен,

Я – выпит, как глоток воды в жару.

 

Но та любовь, что грезилась большою,

Ещё скребётся крысой по углам,

А атавизм, зовущийся душою,

Все планы рушит, рвёт планиду в хлам…

 

Во мне живёт любви огромный голод.

Когда-нибудь, рыдая, во хмелю,

Срывая напрочь свой осипший голос,

Я крикну в трубку: «Дура, я – люблю!»

 

…Но жизнь, наверно, больше нас упряма.

Кто не рождён, того не схоронить.

И мы сто раз сыграем ту же драму,

И ничего не сможем изменить.

 

* * *

 

Бог – обнажённый тополь –

зазеленел весною

под серым дождём свинцовым,

у края тёмной аллеи.

 

На плитах пустой дороги

шаги едва раздаются;

дождик молитву шепчет,

светлея с каждым поклоном.

 

В тучах тёмной водою

незримо плещется время.

Дома поднимают шпили

сквозь одинокий воздух.

 

Стихли древние стоны.

В земле затаилось пламя.

Давно под ногами прохожих

колышется тонкая плёнка.

 

Тени летают тише,

всё тише под плоским небом

и шепчут тихие песни

о паденье кумиров.

 

Тени забытых предков

 

Тёмное видение

 

Предметы, люди, краски, звуки, чувства –

Всё вплетено, как в ткань, в большую ночь.

По своенравным правилам искусства

 

Проснись во мне, мой Данте, и пророчь!

Настала полночь. В дом мой входят гости.

Пускай заботы дня уходят прочь!

 

Мир полон пауз. Всё весьма непросто.

Ко мне пришла родня – кто был убит,

Кто сгнил в земле забытого погоста,

 

Кто сам собой и миром был забыт…

Вот – белый человек в потёртом френче

Сидит со мной и молча говорит.

 

Как много смысла в молчаливой речи!

Он кроется в тени, дрожит рука

Истлевшая, и дрожь – небес не мельче.

 

Ему дана судьба черновика

Чужой судьбы, огромной, без предела,

Как воздух из предсмертного глотка…

 

Скелет в солдатской порванной шинели

Сидит за ним и смотрит в темноту.

Поёт сквозняк в его прозрачном теле,

 

И звуки застывают на лету

И падают, звеня, как будто льдинки.

Солдат молчит, он помнит за версту

 

Пути грядущих боен – без запинки.

Вот – в арестантской робе пустота

Стоит за ним и шумно дышит мною,

 

И лунный свет на ней – слеза Христа.

И слышно в темноте тысяченочной,

Как Время больно стиснуло уста.

 

Они меня прочли – всего, заочно.

Они сидят, едят священный мак,

И всё вокруг и вечно, и непрочно,

 

И ярче звёзд блестит загробный мрак.

Кто мог бы знать, насколько больно свету

Их освещать, сошедшихся вот так,

 

Как воры, ночью?… Дует чёрный ветер

Сквозь них и сквозь меня. Сей ветер – Бог.

Танцует ветер по большой планете,

 

Сметая страны танцем лёгких ног.

И, воспевая танец многоликий,

Меня, как золото, мой тратит слог –

 

Транжирит солнце на лучи и блики,

Покой надежд – на звон благих вестей…

И слышу я, как на ветру столико

 

Играет скрипка из моих костей

Мелодию бесплотного полёта

Для утешенья ночи и гостей,

 

И выше всякой боли и заботы

Звучит, звучит, нас в небо вознося,

Та чистая Божественная Нота,

 

Та музыка, что движет всем и вся.

 

 

* * *

 

У каждого свой Бог.

У каждого свой Суд.

Но люди из всех эпох

Судьбы на Суд несут.

 

У каждого свой ад.

У каждого свой рай.

Повесься иль будь распят –

Изволь, поэт, выбирай!

 

Осина, цикута, крест,

Отрава, петля, костёр…

Одна нам благая весть:

Не нам завершать сей спор –

 

Спор памяти и судьбы,

Спор ада и горних сфер…

Рабы мы иль не рабы?

Чья лучше – из сотни вер?

 

Уверуй, трудись, молись,

Воскресни, опять умри…

Но тянет благая высь,

Но манит огонь зари!

 

Мы ищем в беде побед,

Плывём по теченью спин…

У каждого – личный свет.

А мрак, он на всех – один.