Два каштана
Сочился дождь из всех щелей
Сквозь тучи, солнце, облака,
Текла вода сильней, сильней,
Как вертикальная река.
Промозглый, слякотный проспект
Тянулся мокрый и пустой,
Где пешеходов вовсе нет,
Где даже с зонтиками стой.
И мы стояли у перил,
Впритык с витринным козырьком,
А дождь который час всё лил
В простом пейзаже городском.
Ты вдруг сказала мне: «Чуть-чуть
Хоть остановимся сейчас
От гонки, где и не взглянуть,
Где и вблизи не видишь глаз».
Срывались капли с низких крыш,
Я руки сжал твои в своих,
И этот миг был с нами лишь,
И ветер с нами лишь затих.
И под ноги с водой, листвой
Каштаны – с дерева. Сперва
Один был твой, другой же мой,
Легли каштаны. Сразу два.
Мы их отёрли от земли,
Согрели ласкою глаза,
Пока с небес водой текли
Под ноги сами небеса.
«Спасибо, – уходя, шепнём, –
За этот дождь, небес разлад,
За два каштана под дождём
Для нас в осенний листопад».
На удивление
Ты шумно удивляешься: «Надо же так!
А я и не знала и не догадывалась ничуть!».
И я еду на своей печке, совсем не сказочный дурак,
И сердце запоздало колотится в грудь.
Думал всё впереди, а оказалось: глядь –
Сил хватает лишь, чтобы таблетку запить,
И давно уже поздно что-то менять
И слова сейчас – только душу травить.
Танго
Застыла пара, отводя глаза,
На пике музыки разбуженная сила,
Они боятся вслух своё сказать,
Дыхание от чувств перехватило.
Танцуют двое, чтобы вместе быть,
В огромном зале видя лишь друг друга,
Пытаясь что-то безуспешно скрыть,
Ещё вот круг, полкруга, четверть круга…
Учитель
Для неучей в оценках стоек,
Когда их знания малы,
Ученикам не ставлю двоек,
Пишу всегда в журнал колы.
Я верю, что души задворки
Не поздно к свету двинуть вспять,
Колы в журнале на четвёрки
Легко потом переправлять.
Печёные яблоки
Сад разбомбили поутру,
Кромсало взрывами посадки,
Сочился сок из яблонь сладких,
Секло осколками кору.
Завис на солнце липкий прах,
Не падал вниз тяжёлый, чёрный,
И цепко яблоки печёные
Висели прямо на ветвях.
В золе, слегка обожжены,
От жара с треснувшею кожей...
Таким на вкус был день, что прожит,
Свинцово-горький вкус войны.
Весенний дождь
Снова не встретились, вновь разминулись,
Небом заплаканным вздрогнул апрель,
Татуировки и контуры улиц
Скрыла ночного дождя акварель.
Плещет слезами небесная сила.
Как это знакомо, похоже как! Стоп!
Однажды в истории так уже было –
Так начинался Всемирный Потоп.
Бьётся по стёклам струйками, стройно
Водная ртуть, все надежды губя.
И вроде не поздно ковчег мне построить,
Вот только зачем мне ковчег без тебя?!
Неизвестный солдат
Качнулся неба тяжёлый жернов,
Перемалывая стволы берёзок-костей,
Меня убили даже не подо Ржевом,
А в каком-то болоте, на какой-то версте.
На безымянной высотке, не обозначенной на карте,
У какой-то тропинки, где железнодорожный тупик.
Думал, не дамся, да не вышло фарта,
С разбега навечно к земле я приник.
Плюхнулся в лужу у самого болота,
Мы штурмовали высотку, нам сказали «Пора»
И фриц скосил меня тогда из пулемёта,
Бегущего с сапёрной лопаткой и с криком «Ура!».
Политрук говорил: «На подходе новые тыщи,
Резервы готовы и нужно лишь простоять чуть-чуть».
Их я не видел, только захлебнулся в кровище,
Землёй затыкая разбитую грудь.
Без слёз и поминок, умер сразу на месте,
Никого не спас, не добежал, никому не брат.
Матери вышлют бумажку, что пропал я без вести,
Вещи поделят соседи, комнатушку жильцы уплотнят.
Был и не был, что в голом остатке
До того, как качнулись в глазах деревца?
Пробежал пару метров с сапёрной лопаткой,
Да и те не успел пробежать до конца.
Говорит мне трава: «Не грусти, не напрасно
Ты погиб, ты – герой, ты остался в пучине атак».
Шелестят мне берёзы: «От тебя наше небо так ясно».
А чего мне ещё остаётся. Пусть так…
Пашня и камень
Микула Селянинович погоняет коня,
Бойко сохою строчку ведёт,
Пашет с зари до скончания дня,
Гордится Микулою русский народ.
Дышит земля, поднимаясь пластом,
В горячее небо рвётся из рук,
Но только застыл металлический стон,
А лемех за камень цепляется вдруг.
Чешет Микула свой лоб пятернёй,
Из борозды он соху приподнял,
Тот камень нельзя обойти стороной,
Он силой своею Микуле родня.
Микула Селянинович, силач да мастак,
Камень из пашни до пожни волок,
Только не катится камень никак,
Микула устал, обессилел и взмок.
Лошадь скучает без крепкой вожжи,
А камень, где был, только мошек орда
Бьётся, кусает, над ухом жужжит,
Течёт по солёной рубашке вода.
Дуэт
Не гордись одной струною Паганини,
Ведь на всём есть тайная печать.
Голос одного – лишь половина
От того, что должно прозвучать.
Что одна струна, раз неразлучно,
Вжавшись в гриф приливною волной,
Паганини сам звучал созвучно
Продолженьем и второй струной?!
Да и соловей поёт один ли?!
Ему вторят ветер и закат,
Солнце и в ручье холодном льдинки,
Что в осоке радостно скользят.
Голос одного – лишь малый парус,
Лишь двоим подвластна высота,
Что зовёт, за небо уводя нас,
Где сердца двоих забьются в такт.
И забыв ненужные границы,
Музыка нас вместе призвала,
Пусть одна в просторе реет птица,
Но несут её по небу два крыла.
Научи не дышать
Слёз горячих солёный рис
Я глотаю, давясь и любя,
Наколдуй, обмани, соври,
Научи меня жить без тебя.
Я не знаю, зачем и кто
Эту пытку устроил мне,
Отключи электрический ток,
Что струится весь день по спине.
Не кромсай перочинным ножом,
Лоскуточки души не рви,
Научи, как терпеть ожог
От касания глаз твоих.
Прикажи проглотить глоток,
Слов свинцовую, липкую тень,
Чтобы вытянуть прошлое мог,
Как иголки из-под ногтей.
Идеал
На слова мои порывом, сгоряча,
Ты с улыбкой нежною сказала:
«Недостатков не стремишься замечать,
Сам придумал ты подобье идеала».
Не согласен! Просто ты в душе
И снаружи – ангельская сила –
Среди наших всех несовершенств
Лучшее в себе соединила.
Сон разума
Больно, когда осмеивается культура,
Страшно, когда толпу её страсти несут,
Когда стихи читает лишь прокуратура,
А идеологию определяет суд.
Страшно, когда слова падают навзничь,
Как убитые солдаты, на последний редут,
И люди читают только дензнаки на ночь –
Единственный подходящий для них печатный продукт.
Когда обессловленная толпа грамоту учит
По стальным прописям шахидских поясов,
Вдруг понимаешь, что редька и с мёдом хрена не лучше,
И сон разума – единственный доступный нам сон.
Поздно шуметь: а чего же раньше не говорили,
Не предупреждали, не объясняли, не показали края,
Когда придётся бежать, задыхаясь, по радиоактивной пыли
В том страшном мире, где у каждого правда своя.
Любимые
Любимым так хочется всё на свете прощать,
Даже если их сердце – один ледяной сугроб,
Даже если видишь, как раскручивается праща
И камень насмешек опять расшибёт тебе лоб.
Ничего! Любимым и в жерле вулкана – тишь да гладь,
От любимых нож в спине простишь и выпьешь яд,
А если что не так, то первый побежишь оправдать,
Предоставляя им дополнительные попытки – сколько хотят!
От любимых всё стерпит лица белое полотно,
Любой удар наотмашь покажется неповторим,
Только любимым запрещённое всегда разрешено,
Только любимым, только любимым, только им.
Бретелька
Храню тебя, сиятельная тайна,
На фотографию смотрю который час,
Где ты совсем чуть-чуть не идеальна
С бретелькой лёгкой, что сползла с плеча.
От ветра твоё платье – точно парус,
Я кожей дуновенье то ловлю,
От нежности и боли задыхаюсь
И ту бретельку всё поправить норовлю.
Давно уж ночь по окнам лупит палицей,
Страх разрывает душный полумрак,
Когда бретелька всё не поправляется,
Не поправляется, не поправляется никак.
Чёрно-белое
Снова по ящику нудно твердят
О бескрайности разума и человеческого нутра,
Капля за каплей вливается яд,
От всепрощенья в мозгу выгорает дыра.
Дескать, у каждого где-то есть грех,
Намешано так, что в глазах зарябит,
И Божия искра, дескать, у всех,
Даже если на животе прикреплён динамит.
Так вот и ищем вчерашний день,
Слезинку ребёнка цитируем невпопад,
Пытаясь в навозе жемчужины разглядеть,
Чтобы каждый подонок остался нам рад.
Сложные люди взрывают вокзалы, дома,
Их кинжалы раскалены от человеческих шей.
А, может, нужнее сто крат автомат,
Чем проповеди о многоценной душе?
От беснования многомудрых спасение – храм
Или хотя бы берёзовая роща на холме,
Где открыт ты уже не молве, а ветрам,
Где выходят из сердца обида и месть.
И чернота на берёзах не попирает свет,
Она не борется, а лишь оттеняет слегка
Чётко прочерченный в синеве силуэт,
Что отражают глаза и река.
В чёрно-белых стволах словно клавишей плеск,
Где в прозрачности неба – ослепительный стерх,
Чтобы над чернозёмом крыльев вычертить крест,
Оставляя скрижали на простой бересте.
Два моря
Ветер железные волны мнёт,
Эхом тяжёлым в берег колотит,
В капельке каждой звякает лёд,
Чёрная Балтика в духе и плоти.
Промозглая мгла и укрытия нет,
С волною волна расшибается в ссоре,
И всё это кажется близко так мне,
Как будто я сам, как Балтийское море.
Море-обманка, натянутый жгут,
Который камням лишь для тонуса нужен
И от которого люди бегут,
Шапки надвинув на уши поглубже.
Ты – тоже море, но вышла из сна,
Где солнце и радость за южным покоем,
Ты – Чёрное море, и ласки волна
Ракушки нежно колышет прибоем.
У тебя всё изыск, ослепительный шик,
Даже там, где я брови насупленно хмурю,
У тебя и ненастья чудо как хороши!
И есть свой Айвазовский на каждую бурю!
Я хотел бы песчинкой быть на пляже твоём,
Я хотел бы в волне твоей каплей хоть литься,
Но закованный в скалы, ночью и днём,
Тяжело шевелюсь лишь в свинцовой темнице.
Шоколадное сердце
Я не помню давно, сколько минуло лет,
Где какие картинки и лица,
Только сбоку, с зимы, у меня на столе
Шоколадное сердце томится.
Я хотел подарить, словно сердце своё,
Но не нужно ни то, ни другое,
Только дождик в окошке заученно льёт,
Стынет дерево в парке нагое.
Вот однажды пришла, словно в дивном кино,
И сказала: «Ну, что тут за дело!
Шоколадное сердце засохло давно
И прогоркло, и всё поседело!
Что конфетка твоя для ума, для души?
Только колет ознобом по коже».
Шоколадное сердце всё так же лежит,
И ни съесть, и ни выкинуть – тоже.
Бесполезного неба бесполезный язык –
Дождик капает в память о Ное,
И стучат в тишине то ль сердца, то ль часы.
Бесполезны, одно и второе.
Колыбельная
Крутится, крутится в небе юла,
Быстро вот так я давно не умею,
Мамка твоя за дровами пошла,
Да и накинула петлю на шею.
Спи, успокойся, наивный малыш,
Не упрекай свою мамку той болью,
Ей показалось, что если висишь,
То легче идти по горящим угольям.
В небе юла завивает метель
Листьев, снежинок, кружится полого,
Поздно мы дверь ту сорвали с петель,
Поздно, малыш, не суди потом строго.
Спи, успокойся, что так оробел?
Спросишь, кто я? Да я только прохожий,
Кто, даже спешив, ничего не успел,
Крутит юла мир холодный и Божий.
Королева и Карлик
По саду проходила Королева,
Плыла чиста, прекрасна и воздушна,
И всё казалось пусто и нелепо,
А без неё так даже и не нужно.
Доверчивые птицы к ней слетали,
Небесные терялись с ней светила,
На небе радуги в восторге трепетали,
Когда Богиня рядом проходила.
Трава покорно к ней тянулась тенью,
И грезили цветы в очарованье:
О, если б нам от этих губ цветенья,
От этих глаз – огня и нежной тайны.
Прикосновение руки нежней, чем росы,
С ней не поспоришь ты, когда велит «воскресни»,
И время останавливалось вовсе,
И замирал ручей от дивной, чистой песни.
А из-за кованой ограды золочёной,
Из-за густых, нависших щедро кущей
Следил за ней уродливый, никчёмный,
Живущий в долг, из жалости живущий.
Он каждый день, забыв усталость, старость,
Карабкался по склону мимо стражи,
И иногда безумному казалось:
Её лицо он различает даже.
Лежал в траве и холодел, немея,
Когда Богиня взгляд свой обращала
В ту сторону, где старая аллея,
Где Карлик пялился из своего завала.
И раз охрана наглеца схватила:
Поймёшь, куда ввязался ты отныне!
Как ты посмел без красоты, без силы
Касаться взглядом неземной Богини!
Был суд недолгим. Быстрым. Неизбежным.
«Во всём виновен! Наказать злодея!».
«Четвертовать!» – сказал судья небрежно,
Накинув мантию, с натуги багровея.
И только Карлик знал, что приговор хвалебный,
Он улыбался из крови своей и пыли:
Впервые их с любимой Королевой
Хоть мысленно, на миг, соединили.
Дата
То резко телефон отключишь,
То не пускаешь на порог,
И я опять прощаю лучшей
Очередной её плевок.
В восторг от встречи облачённый,
Не замечаю слов межу,
Как я не нужен и никчёмен
И ей совсем не подхожу.
Демонстративно, с подковыром
Стремишься сделать всё больней,
Хотя и так над нашим миром
Клубится хаос звёзд и дней.
Хотя и так уныло, пресно,
Бездарно движется поток
Подарков скучных, бесполезных,
Больных, несправедливых строк.
Хотя и так, но в этот вечер,
Родная, вспомни, удиви!
Три года нашей первой встрече,
Три года нашей нелюбви.
Колокольчик из Новгорода
Встречи жду, как новую зарю,
Так соскучился, когда уехал в среду,
Звонкий колокольчик подарю
Я тебе, когда домой приеду.
Весь открытый, трепетом дыша,
Звякнет серебром он в милых ручках,
Зазвучит прекрасная душа
И взовьётся к небу тонкий лучик.
Чистым сердцем, радостной душой
Улыбнёшься солнечно и нежно,
Что мы вместе будем, ангел мой,
Вдруг опять затеплится надежда.
Через разделяющее нас
Зазвучит призывно и протяжно,
Среди не произнесённых фраз
Лёгким звуком колокольчик свяжет.
Он отгонит прочь тревогу и беду,
Показав спасительную нишу,
Может быть, я сразу не приду,
Только обязательно услышу.
В Либерталию
Вадиму Курылёву
Кто-то рвётся на отдых в Анталию,
Зажиревших телес нежить сало,
Наше знамя и путь – Либерталия,
Анархистское время настало.
Рай монахов и беглых пиратов,
Воля пули и Божия кара,
За мечту человечеству плата –
На окраине Мадагаскара.
Что имеешь ты, что теряешь ты,
Кроме бреда продавшихся нытиков,
Кроме фальши домиков прянишных
Да блудливых телеполитиков?
Где народа и власти ария
Вся дорогой кончается дальней,
Та, мифическая, Либерталия
Здесь в сто, тысячу раз реальней!
Сколько ложь ни пихайте в глотки,
Сколь сиропом ни сдабривай слюни,
Всё живее здесь князь Кропоткин
И патроны несущий Бакунин.
Улыбнётесь от новой герильи!
Поперхнётесь детскими играми!
Анархисты и в райском Ирии
Будут строить Республику Ингрию!
Только к свету бы лодку вынесло,
Только б мир не остался лживым,
Ничего нет реальнее вымысла,
Если вымыслом сердце живо.
Приснись!
Всё иллюзорно наяву,
Ненужных дел пустая зáмять,
Я без тебя здесь не живу,
А сплю с открытыми глазами.
Скрипит у прялки колесо,
Мир убаюкивая сонный,
И даже это – только сон,
Кошмарный, нервный, иллюзорный.
Молчат земля и неба высь,
Шепчу из сна, из преисподней:
Приснись, пожалуйста, приснись
Сегодня, завтра... Нет, сегодня!
Размыто всё, фрагменты, мгла
Зарёй наутро кровоточит,
Ты снова в сон мой не пришла,
И длится сон, до новой ночи.
Мост через Волхов
Сколько ни ходишь, не скажешь «Привык»,
Снова сердечный задержится стук,
И ты остановишься, даже на миг,
У бронзовой девушки, что на мосту.
Стоит беззаботно, легко опершись
О красный гранит, скинув туфельки с ног,
И всё впереди – бесконечная жизнь
И второпях пересданный урок.
Глядит, улыбаясь, на праздный народ.
Я снова спрошу: «Не устала ли тут?».
И кажется часто: она меня ждёт,
Ведь каждого где-то немножечко ждут.
«Спасибо, что ждёшь!». О погоде спрошу.
Не слышит, сжимая лишь пальчиков лёд.
«Мы встретимся завтра?». И Волхова шум
Заглушит ответ, и с водой унесёт.
Зимним вечером
Снова пора греть в ладонях осколки,
С сугробами снежными путать дома,
Изморось, острые колют иголки
И в рукава заползает зима.
Как на землей этой снежно и чисто,
Тихие ветви, рассеянный свет,
Свет через шторы легонько лучится,
В складках теряется твой силуэт.
Снова мне кажется: дрогнула штора
Тенью от крыльев, пером облаков,
Солнышко, лучик мой в зимнюю пору,
Если ты есть, то и мне здесь легко.
Душу согрею надеждою тайной,
Предощущеньем родного лица:
Меня ты увидишь как будто случайно
И всё же случайно не до конца.
Пускай в то окошко не смотришь ты вовсе,
Тебе хорошо, что пришла ты домой,
Пускай твоя чистая, ясная осень
Уже не окончится нашей зимой.
Спасибо, что ты разрешаешь мне вымолвить,
Где гаснет окошко среди темноты:
Спокойной же ночи, хорошая, милая,
Чудесного сна, что прекрасен, как ты!
Спор
Ударил вдруг камень
Холодного взгляда,
Ты строго сказала мне:
– Спорить не надо!
Маня, устрашая,
Губы стиснуты плотно,
И я соглашаюсь
На всё, что угодно.
Хоть клоуном выстави
Сразу и слепо,
Ты – моя Истина,
Ты – моё Небо.
Наука простая:
Во всём тебе вторю.
– Мы спорить не станем!
– Да разве я спорю?!
Прошу, говорите
«Надежду разве подавала Вам?» –
Сурово, в ряд, солдаты слов шагали,
И сердце колотилось в такт словам,
Что бьют гвоздями из калёной стали.
Уже всё было: половодье слёз
И ощущенье жизни где-то с краю.
Ну, что с того?
Не принимаете всерьёз?
Я сам себя всерьёз не принимаю.
Безумных мыслей запрещая шум,
Кочуя в дебрях вечного бедлама,
Чуть потерпите: я однажды завершусь,
Как надоедливо-занудная реклама.
Пускай для Вас мой голос – только хор
Из многих прочих, заурядный винтик,
Вы говорите, что не нужен, что плохой,
Но говорите, я прошу Вас, говорите...
Невстреча
Стою и жду, и тихо мёрзну
Пять, десять, двадцать пять минут,
И светят, но не греют звёзды,
И ветер по-январски лют.
Тепло деревьям в белых сари,
Мой нос, наверно, тоже бел,
Прыжки и танцы не спасают,
Уже вконец окоченел.
Вот час, второй стою на страже,
В домах мерцают огоньки,
Метель журавликом бумажным
Несёт позёмку вдоль реки.
Твержу: «О холоде забуду!».
Рвёт снова ветер снега гладь.
Я ждал тебя всю жизнь, повсюду,
Чего ж сейчас не подождать?!
Мороз назойливей и строже,
Погода чересчур свежа,
На третий час сломался всё же,
Замёрз, не выдержал, сбежал.
Теперь сижу у батареи,
За кружкой чая у стола.
Ушёл, а сам теперь жалею:
А вдруг ты всё-таки пришла?!
Бегом
Что держит тебя? Твой неласковый дом?
Холодная россыпь звёздной перловки?
Жизнь – лишь подобье одной стометровки,
Что проживаешь залпом, бегом.
Сердце стучит по груди кулаком,
Не выйдет смолчать и прижаться у бровки,
Пускай все движенья нелепы, неловки,
Но сразу с рождения – только бегом!
Что догоняешь затравленно, гордо
В беге, спрессованном взрывом аорты,
Где безразлично юн или сед?
По снегу бегом, по песчаной косе!
Жизнь только тем и разнится от спорта:
Здесь добегают до финиша все.
Силиконовый век
Воздух, как душная тюремная роба,
Обволакивает, тычет табаком,
Злоба, животная злоба
Уже внутри, а не только кругом.
В огнях реклам наружу лезет аура,
Из силикона скроен новый век,
Чтоб плакать у нас есть рабыня Изаура
И портящий воздух – для юмора – Шрек.
Лицо обжигает дыхание вьюги,
Сминает желания вновь колея,
Ведь «I`ll be back» обещал Фредди Крюгер
И Бэтмэн вернётся на круги своя.
Выбирая дорогу по собственным силам,
Где человек человеку волк,
Самая сердечная у нас – Годзилла,
А самый душевный это – Кинг-Конг.
Изба
Как завещали нам отцы,
Рубили избы на века.
Просели нижние венцы,
Но дом стоит ещё. Пока.
Он в землю врос, как свой народ,
Не вечен в поле даже дуб,
Ещё и крыша не течёт,
Но покосился древний сруб.
Просел отцовский материк
До самой матушки-земли,
К сырой низине сруб приник,
Размякли брёвна, отошли.
Его забыли в кураже,
Где мир – давно уже борьба,
Стоит живая, на меже,
Но обречённая изба.
Ввысь поднимается трава,
Чтоб всё закрыть в один из дней,
Ещё жива, уже мертва
И оттого ещё больней.
Лишь иногда притормозит
На серебристом БМВ
Хозяин края и глядит
На брёвна мокрые в траве.
Своя ноша
Влюблённого сердца неведом размах,
Жених обещает, придя на свиданья:
«Всегда тебя буду носить на руках!»
И сам даже верит в свои обещанья.
А свадьбу сыграли рядком да ладком,
Мечты приутихли, как зависть подружки:
Невеста вчерашняя в дом прямиком
Несёт на руках жениха из пивнушки.
Смеются соседи, смеются друзья:
«Всё время несёте друг дружку прилюдно».
А им отвечают: «А ноша своя
Не тянет, вообще. Никого. Абсолютно».
Рождество
Снежинки кружатся приметные,
Кружатся над елью пушинкою,
И звёздочка в небе светлая
Сияет большою снежинкою.
Следы протянулись салазками,
Белою снежной дороженькой,
Он очень хороший и ласковой
И все здесь зовут его Боженька.
Он смотрит на дали безбрежные,
Звенящие в искрах монистами,
На небо желания нежные
Лучами плывут серебристыми.
Закрыли видения ложные
Сердца, чистотою омытые,
Ступает по облаку Боженька
И светятся души открытые.
Стремится восторженной птицею
Растаять высокою мукой,
Время настало родиться
И вечность снежком убаюкать.
Станут рассветом закаты,
Боженька просит: не жалуйтесь,
Помните, что вы крылаты,
Помните это, пожалуйста.
© Андрей Канавщиков, 2010–2012.
© 45-я параллель, 2012.