Андрей Грязов

Андрей Грязов

Все стихи Андрея Грязова

Ангел

 

Что-то есть в декабре от тюрьмы и сумы…

Между снами размыта граница…

В Украине пока нет ещё Колымы.

Но в окне – соглядатаев лица.

Впрочем, что там, зима все имеет права

Остудить, осудить, заморочить,

Отметелить тебя, засучив рукава,

Серой мглою застлав твои очи.

Не поспоришь с безбрежной солёной зимой, –

Не в таком капитанском я ранге,

Но, я верю: декабрь – пусть отчасти – но мой,

Знаю я, – ты появишься – ангел!

Из крестов и нулей я задачу решу

С неизвестной в итоге судьбою.

На стекле, на морозном, тебя надышу

И увижу твой свет над собою.

 

Венеция дневная и ночная

 

Душный воздух на площади Марка.

Бесконечные масок ряды.

Запах ладана, привкус огарка,

И предчувствие скорой беды.

Люди-маски откуда вы родом

Сколько можно вздыхать на мосту?

И продажность людского штрих-кода

Воплощает любую мечту.

 

Лишь под вечер уставшим актёром

Грим смывая и выпив винца,

Укрываясь за ставни, за шторы,

Город словно стыдится лица.

Словно дикие, дерзкие маски

То ли женщин, а то ли мужчин

В темноте он снимает с опаской,

Пряча душу в каналах морщин.

 

Словно в жажде бессонной погони

Даже в самых безоблачных снах,

Здесь хрипят, как на привязи кони

На канале гондолы в волнах.

 

Дух Иосифа в этой Отчизне,

Что нашёл, что найдёт сквозь века,

Смерть в затылок дышащую жизни?

Жизнь держащую кольт у виска?

 

Многоречие, как междуречье,

Вавилона несбывшийся стык…

Лишь девчонка покажет при встрече

Озорной итальянский язык.

 

 

Вечер-ночь

 

Александру Кабанову

 

Оскал зимы – декабрьское бесснежье.

Дерев оцепеневший растопыр.

Проклёпаная в небе тень медвежья.

Заброшенный стрельцами звёздный тир.

 

Ученье – это только повторенье

И дрожь ума на призрачной черте.

И съёжилось моё мировоззренье

До точки зренья света в темноте.

 

До жёлтого зрачка ничьей собаки,

Что в трёх шагах застыла от меня…

А мне домой. Всего-то до Итаки.

Да вот душа блуждает в трёх огнях…

 

Зима без снега. Под рукою шёрстка.

 – Возьму, конечно, ну куда одной…

Душа, возможно, – это только горстка

Собачьих слёз под жёлтою луной.

 

* * *

 

Вечность ветренно уносит

Миг, как крошку пирога,

Вечность тихо годы косит,

Собирая их в стога.

Тяжелы и невесомы,

По порядку, в аккурат…

Время сена и соломы,

Караваи круглых дат.

 


Поэтическая викторина

Глубочица

 

Под жёлтым зонтом не смогу я укрыться надолго

От света и шума вчерашних зелёных дождей,

От красных трамваев, плывущих к истокам Подола,

Чтоб вмиг разметать икроногие стайки людей…

 

От света ночей и какого-то вечного свиста

Там, между дверей, где живёт то ли брат, то ли друг,

Спешащий на азбуку Морзе направленных систол

Из стенок сердечных, несущих и боль, и испуг.

 

Когда, прозревая, ты смотришь на прошлое, раня

Не только себя, но любого, с кем обща броня;

Когда к изголовью приблизится тихо Нафаня

И скажет: «…Эх, Кузя, зачем ты не слушал меня!..»

 

…Навряд ли укрыться от лепета липких снежинок,

Летящих на завтра, на хрупкий обветренный лёд,

На зов тишины, в мир расколотых детских пластинок,

На зов пустоты, где никто никого не зовёт…

 

Под жёлтым зонтом я дойду до Днепровского мола,

И сменит избыток – убыток расхристанных дней.

В трамвае Иова я сам уплыву в глубь Подола

И стану ещё – на утрату – больней и сильней…

 

Дегтяри

 

На Дегтярёвской всюду дегтяри,

Здесь ложкой мёда август застывает,

Разбавив утро каплями зари

И каплей ртутной красного трамвая.

Здесь старый враг почти что старый друг,

Он, раздобрев, предстанет в лунном свете,

И безусловно, лучше новых двух,

Хотя бы тем, что был когда-то третьим…

Здесь старый друг уже и тем поэт,

Что состоит из плюша и из пуха,

Пусть сочинил за десять долгих лет

Пяток стихов для внутреннего слуха.

Спрошу: «Как жизнь?». Ответит: «Без пяти…»

И убредёт за призраком трамвая,

Строфой тяжелой на своём пути

В потёмках душных искры высекая.

 

Имя женщины

 

В генетическом инее

Или жаркой крови…

У любимой нет имени.

Ты её назови.

У любимой нет имени,

Хоть и много имён –

Только сильное-сильное

Чувство стран и времён.

Что живёт между вечностью

И огромным Ничем,

Между женской беспечностью

И вопросом «Зачем?».

 

Но услышишь: «Ищи меня!»

И найди, назови…

Сколько женщин без имени,

А имён без любви.

 

Капля

 

Пилигримами-мимами,

Други, в сердце моём

Мною вы растворимые

Валерьянкой, дождём.

Черствым хлебом пророчества,

Не бываю я сыт,

Растворяется творчеством

Волчий мой аппетит.

И не камешек почечный,

И не бляшку во лбу, –

Чистый спирт одиночества

Растворяет судьбу.

Жизнь моя выносимая,

Жизнь – в библейском ребре –

С каждым словом, любимая,

Растворяюсь в тебе…

Что впиталось, что высохло,

Время слижет слезу,

Каплей смысла бессмысленно

По щеке я сползу.

 

* * *

 

Когда стихи случались по дороге

Из пункта А до пункта Б и В.

Когда у строчек отрезались ноги,

В угоду ямбовидной голове.

Когда стихи случались на постели

Пропрустово из первых рук и сил,

Когда в окно моё мели емели,

Не зная броду, Бродский воду лил

На мельницу отцовского наследства,

Смеясь и над ослом, и над котом,

Не зная, что он тоже выпал в детство

Осадками и девственным стихом.

Когда стихи случаться не хотели

И требовали красок и белил,

И дни с укором шикали, недели,

И даже в кране с шумом хлор винил

Меня за то, что я один на свете

Без джина с тоником, в силлабике ослаб,

И рифмовал со смертью я – бессмертье,

И с Афродитой всех распутных баб,

Которые встречались по дороге

(смотри строфу в начале), слабый пол

Я рифмовал, споткнувшись на пороге,

А к жизни рифмы так и не нашёл…

 

Когда стихи от голода молчали,

Я уходил неведомо куда,

Где лун желтки, да на медвежьем сале

Мне жарила ночей сковорода.

 

 

Колыбельная

 

Погибшим в мирном, будничном бою

Я песню колыбельную спою.

Не хватит слов? Я разведу водой,

Как чистый спирт какой-нибудь бурдой.

Наполовину, может, и на треть,

Как, может, жизнью разводима смерть.

Как, может, смертью разводима жизнь,

– Держи стакан и за стакан держись…

Я обойду знакомые места,

На каждом перекрёстке тень креста.

Пух тополей, как пламя белых лиц,

Моих свечей вокруг моих больниц.

И я иду вперёд и вверх, туда,

Где в спирте плачет белая звезда,

И белый день вздыхает и молчит,

Пока моя мелодия звучит,

Пока я колыбельную пою

О тех, кто пал в сегодняшнем бою.

 

* * *

 

Марине Арсеньевне Тарковской

 

Ни в Юрьевце и ни в Кировограде

Следы его… нет, шёл он босиком

По льду, по снегу собственной тетради,

Где смерть с бессмертьем рыщут косяком.

И вот смеётся шрамы расправляя

И не рифмует всуе: боль – юдоль,

Он стрекозой влетает в грозы мая,

Кузнечиком садится на ладонь

Земного бога, что отстал от свиты

Богов небесных, здесь на пикнике…

Он из бересты держит древний свиток

В мужицкой крепкой, поднятой руке.

В другой руке – крутящийся подсолнух;

Лучи мелькают, скачут по лицу,

Он знает: триединство – это воздух

И сын, входящий в зеркало к отцу.

 

Ночной рисунок

 

Я пастелью твою нарисую постель

И твою оголенную спину.

Девять лет с половиной, как будто недель,

Или восемь, с другой половиной…

 

Выхожу на балкон, пахнет белым вином

Ночь апрельская, вовсе не шутка!

Дремлет, тарой прикрыв свой фасад гастроном,

Светит глазом какая-то будка.

 

И не знаю, куда отплыву я сейчас:

На рыбалку, а может охоту?..

Но я вспомню: на кухне не выключен газ

И ещё: ты проспишь на работу…

 

Осенний дождь

 

Ты долго будешь видеть дождь

И долго слышать непогоду.

И сходство с женщиной найдёшь

И различишь её природу.

Когда не спрятать, не сдержать

Потоки чувств и мыслей вихри…

Как долго может плакать, ждать…

И в миг застыть, забыть, затихнуть…

 

Остров любви

 

Сколько в сердце дождя. Вы слыхали, шумит и бормочет

Монотонный мотив и пульсирует крови волна,

Только звёзды глядят, перепуганной, замершей ночи

И в раздувшихся венах полнеет всё больше луна.

Сколько в мозге воды – океан разбивающий память

Каждой новой волной, оставляет лишь камень и соль,

И босые следы на песке, проступают с годами,

Словно здесь пробежала когда-то чужая Ассоль…

Заливает вода ностальгию и сталкер по плечи

В мутной вечной воде, зная счастья нехитрый секрет,

Всё идёт в никуда… только профиль любимой всё резче

Проступает в скале, отшлифованный волнами лет.

Боль фантомна в ребре. В детских лужах твоё отраженье,

Ты прости дурака, в этой жизни я был новичок,

Посвящаю тебе я не только свои пораженья,

Всё, что поймано мною на зрения цепкий крючок.

А победы мои… ты смеёшься, ты знаешь им цену,

Сколько в сердце дождя, в нелюбимом тобой ноябре…

Только остров любви, пусть на нём так нелепо мгновенны,

Уходя за моря, оставляю свой остров тебе.

 

* * *

 

Пригласи меня в свой домик,

Беглой тенью по стене

Я скользну на подоконник,

Я приду к тебе во сне.

Сна тревожную природу

Буду тихо я следить…

И с лица твой свет, как воду,

Буду долго, долго пить.

 

* * *

 

Алексею Зараховичу

 

Рыбный дождь со среды на четверг.

Дурачьё… верит в чудо и жаждет спиртного.

А за шиворот мокрая вечность течёт,

Пробирая до мозга спинного

Так, что хочется выть, а не есть и не пить.

И глотая селёдочный воздух,

В позвонках бесконечную чувствовать нить

Словно хвост оторвавшийся звёздный,

Что живёт по себе, сам не свой и не мой,

Выгибаясь дугой бесполезной

Бьётся рыбиной древней, упрямо немой,

Так, что в лёгких сквозит холод бездны.

– …конский хвост, – мне подскажут, подставив плечо.

И ворованные цыганчата

Сварят то ли уху, то ли рыбье харчо

После дождика. Перед закатом.

 

 

* * *

 

Смысла нет летом,

Смысла нет зимой,

Смысла просто нету,

Вот, иду домой

Слабый и отважный,

Сложный и простой,

Смысла нет… не важно…

А в траве густой

Слышу шевеленье,

Сразу не поймёшь,

Может кошки бденье,

Может, рыщет ёж…

Жизнь собачья, лисья,

Жизнь, не важно чья…

Только импульс смысла

Ощущаю я.

 

Считалка

 

Девчонка-егоза бежит и повторяет:

«Кто умер, тот не в счёт, кто умер, тот не в счёт…»

И нету для неё ни ада, и ни рая,

Жизнь в ней стоит, как столб и сквозь неё течёт.

И для девчонки жизнь – костяшки рук и счёты

Настигнутых секунд, обманутых минут,

Чтоб повзрослеть скорей, влезть в мамины колготы

И лифчик за собой тащить, как парашют.

О жизни знаешь что? О смерти, что ты знаешь?

Чтоб сбросить со счетов тех, кто есть тут и там?

Кто посчитал тебя? Но ты не сосчитаешь

Ни по своим устам, ни – гамбургским счетам.

Бессчётные шаги, шажки и бег вприпрыжку

И всё наоборот – чёт-нечет, нечет-чёт,

И превратиться ты рискуешь в торопыжку,

Что платит по счетам за каждый свой просчёт.

Ты выйдешь из себя – такая и другая,

И будет боль в глазах, и носом кровь пойдёт,

И можешь ты тогда, побитая, нагая

И мёртвых и живых на свой запишешь счёт?

Девчонка-егоза, глазастая мигалка

Куда бежишь опять, куда тебя несёт?

Откуда в голове твоей взялась считалка:

Кто умер, тот не в счёт, кто умер, тот не в счёт…

 

* * *

 

Ты самой себя предтеча,

Мира часть и часть войны,

Ты – часть слова и часть речи,

И вселенской тишины.

Щёк озноб и губ причастье,

Преднамеренность огня,

И чекой взрывного счастья

Ты вкольцована в меня!

Ты поёшься ля-минором:

Бах и Оден, Аден, Григ.

Ты – часть суши и часть моря,

Матрица и материк.

Первозданность, первородство,

Шифры ночи, коды дня,

Ты величье и сиротство,

Отпустившее меня…

 

* * *

 

Вячеславу Амирханяну

 

Я вспять иду к зерну от браги –
Отец, который прежде – сын,
Я прорастаю из бумаги,
Ростком засохших древесин.
Из бересты гудящей пущи,
Зажатый в цепкий клюв клеста,
Не умерший и не живущий
В прожилках клейкого листа.
Побегом старого набега,
Хазарских стрел, копыт, огня,
Я – из земли, куда телега,
Как пресс впечатала меня.

Я – корешок в глухом овраге,
И до рождения продрог.
Я – из густой полынной влаги,
Архивной пыли всех дорог.
Из неоформленного где-то,
Я – тот, кого пока что нет,
И не тянусь к теплу и свету,
Но чувствую, как тянет свет.

Расту сквозь сон слепой дворняги,
Пронизан болью сквозняка,
Я прорастаю на бумаге
Забытого черновика
Поэтом, лекарем, прохожим,
А может, пьяненьким дьячком,
Я – буква с тонкой нежной кожей,
И непослушным языком.

Я – слово первое до срока,
Начальных букв случайный стык,
Пока ещё не видит око,
И зуб неймёт – молчит язык.
Не понимая назначенья
До взмаха старенькой косы,
Я наклоняюсь как растенье
Под светлой тяжестью росы.

 

* * *

 

Я помню только звук, а говорилось – птица…

Я помню только тень, а говорилось – ночь.

И был мой мир готов, как зимний дождь пролиться

На снег чужих миров. Некстати. Чтоб толочь

На дне гигантских ступ, где бабы месят Яго –

Последний Эго-пласт, упрятанный под наст,

И Alter-адюльтер из самых свежих ягод,

И позднюю слезу из самых ранних глаз.

Я помню не духи, но парфюмера слепок

И март струился вверх пыльцою резеды…

Оглохнув в тишине, мы становились слепы,

Как только угасал свет утренней звезды.

И вот тогда я знал, что помнил много меньше,

Чем говорилось встарь и будет, дайте срок.

И бабочками щек горели лица женщин

И затихал мой мир кузнечиком у ног.

 

апока.ua

 

У Иры про эру спроси.

И про динозавра отпетого.

Последний рыбак в небеси.

Последний шахтёр у Ахметова.

У Евы про иву спроси,

Светящуюся купоросово,

Как крошкой урана в горсти

Наш крошка насытится досыта.

У Веры про веру спроси.

О чем же ещё горемычную?

Нам крылья мешают ползти

К ближайшему раю шашлычному,

Пропитанному коньяком,

С упавшими замертво звёздами,

Спроси и не будь дураком

Последним. Во имя – не созданных.