Андрей Грязов

Андрей Грязов

Четвёртое измерение № 6 (138) от 21 февраля 2010 года

Глубочица

 

* * *
 

Вячеславу Амирханяну

 
Я вспять иду к зерну от браги –
Отец, который прежде – сын,
Я прорастаю из бумаги,
Ростком засохших древесин.
Из бересты гудящей пущи,
Зажатый в цепкий клюв клеста,
Не умерший и не живущий
В прожилках клейкого листа.
Побегом старого набега,
Хазарских стрел, копыт, огня,
Я – из земли, куда телега,
Как пресс впечатала меня.

Я – корешок в глухом овраге,
И до рождения продрог.
Я – из густой полынной влаги,
Архивной пыли всех дорог.
Из неоформленного где-то,
Я – тот, кого пока что нет,
И не тянусь к теплу и свету,
Но чувствую, как тянет свет.

Расту сквозь сон слепой дворняги,
Пронизан болью сквозняка,
Я прорастаю на бумаге
Забытого черновика
Поэтом, лекарем, прохожим,
А может, пьяненьким дьячком,
Я – буква с тонкой нежной кожей,
И непослушным языком.

Я – слово первое до срока,
Начальных букв случайный стык,
Пока ещё не видит око,
И зуб неймёт – молчит язык.
Не понимая назначенья
До взмаха старенькой косы,
Я наклоняюсь как растенье
Под светлой тяжестью росы.
 
Считалка
 
Девчонка-егоза бежит и повторяет:
«Кто умер, тот не в счёт, кто умер, тот не в счёт…»
И нету для неё ни ада, и ни рая,
Жизнь в ней стоит, как столб и сквозь неё течёт.
И для девчонки жизнь – костяшки рук и счёты
Настигнутых секунд, обманутых минут,
Чтоб повзрослеть скорей, влезть в мамины колготы
И лифчик за собой тащить, как парашют.
О жизни знаешь что? О смерти, что ты знаешь?
Чтоб сбросить со счетов тех, кто есть тут и там?
Кто посчитал тебя? Но ты не сосчитаешь
Ни по своим устам, ни – гамбургским счетам.
Бессчётные шаги, шажки и бег вприпрыжку
И всё наоборот – чёт-нечет, нечет-чёт,
И превратиться ты рискуешь в торопыжку,
Что платит по счетам за каждый свой просчёт.
Ты выйдешь из себя – такая и другая,
И будет боль в глазах, и носом кровь пойдёт,
И можешь ты тогда, побитая, нагая
И мёртвых и живых на свой запишешь счёт?
Девчонка-егоза, глазастая мигалка
Куда бежишь опять, куда тебя несёт?
Откуда в голове твоей взялась считалка:
Кто умер, тот не в счёт, кто умер, тот не в счёт…
 
* * *
 
Смысла нет летом,
Смысла нет зимой,
Смысла просто нету,
Вот, иду домой
Слабый и отважный,
Сложный и простой,
Смысла нет… не важно…
А в траве густой
Слышу шевеленье,
Сразу не поймёшь,
Может кошки бденье,
Может, рыщет ёж…
Жизнь собачья, лисья,
Жизнь, не важно чья…
Только импульс смысла
Ощущаю я.
 
Венеция дневная и ночная
 
Душный воздух на площади Марка.
Бесконечные масок ряды.
Запах ладана, привкус огарка,
И предчувствие скорой беды.
Люди-маски откуда вы родом
Сколько можно вздыхать на мосту?
И продажность людского штрих-кода
Воплощает любую мечту.
 
Лишь под вечер уставшим актёром
Грим смывая и выпив винца,
Укрываясь за ставни, за шторы,
Город словно стыдится лица.
Словно дикие, дерзкие маски
То ли женщин, а то ли мужчин
В темноте он снимает с опаской,
Пряча душу в каналах морщин.
 
Словно в жажде бессонной погони
Даже в самых безоблачных снах,
Здесь хрипят, как на привязи кони
На канале гондолы в волнах.
 
Дух Иосифа в этой Отчизне,
Что нашёл, что найдёт сквозь века,
Смерть в затылок дышащую жизни?
Жизнь держащую кольт у виска?
 
Многоречие, как междуречье,
Вавилона несбывшийся стык…
Лишь девчонка покажет при встрече
Озорной итальянский язык.
 
Остров любви
 
Сколько в сердце дождя. Вы слыхали, шумит и бормочет
Монотонный мотив и пульсирует крови волна,
Только звёзды глядят, перепуганной, замершей ночи
И в раздувшихся венах полнеет всё больше луна.
Сколько в мозге воды – океан разбивающий память
Каждой новой волной, оставляет лишь камень и соль,
И босые следы на песке, проступают с годами,
Словно здесь пробежала когда-то чужая Ассоль…
Заливает вода ностальгию и сталкер по плечи
В мутной вечной воде, зная счастья нехитрый секрет,
Всё идёт в никуда… только профиль любимой всё резче
Проступает в скале, отшлифованный волнами лет.
Боль фантомна в ребре. В детских лужах твоё отраженье,
Ты прости дурака, в этой жизни я был новичок,
Посвящаю тебе я не только свои пораженья,
Всё, что поймано мною на зрения цепкий крючок.
А победы мои… ты смеёшься, ты знаешь им цену,
Сколько в сердце дождя, в нелюбимом тобой ноябре…
Только остров любви, пусть на нём так нелепо мгновенны,
Уходя за моря, оставляю свой остров тебе.
 
* * *
 
Я помню только звук, а говорилось – птица…
Я помню только тень, а говорилось – ночь.
И был мой мир готов, как зимний дождь пролиться
На снег чужих миров. Некстати. Чтоб толочь
На дне гигантских ступ, где бабы месят Яго –
Последний Эго-пласт, упрятанный под наст,
И Alter-адюльтер из самых свежих ягод,
И позднюю слезу из самых ранних глаз.
Я помню не духи, но парфюмера слепок
И март струился вверх пыльцою резеды…
Оглохнув в тишине, мы становились слепы,
Как только угасал свет утренней звезды.
И вот тогда я знал, что помнил много меньше,
Чем говорилось встарь и будет, дайте срок.
И бабочками щек горели лица женщин
И затихал мой мир кузнечиком у ног.
 
Ангел
 
Что-то есть в декабре от тюрьмы и сумы…
Между снами размыта граница…
В Украине пока нет ещё Колымы.
Но в окне – соглядатаев лица.
Впрочем, что там, зима все имеет права
Остудить, осудить, заморочить,
Отметелить тебя, засучив рукава,
Серой мглою застлав твои очи.
Не поспоришь с безбрежной солёной зимой, –
Не в таком капитанском я ранге,
Но, я верю: декабрь – пусть отчасти – но мой,
Знаю я, – ты появишься – ангел!
Из крестов и нулей я задачу решу
С неизвестной в итоге судьбою.
На стекле, на морозном, тебя надышу
И увижу твой свет над собою.
 
* * *
 

Алексею Зараховичу

 
Рыбный дождь со среды на четверг.
Дурачьё… верит в чудо и жаждет спиртного.
А за шиворот мокрая вечность течёт,
Пробирая до мозга спинного
Так, что хочется выть, а не есть и не пить.
И глотая селёдочный воздух,
В позвонках бесконечную чувствовать нить
Словно хвост оторвавшийся звёздный,
Что живёт по себе, сам не свой и не мой,
Выгибаясь дугой бесполезной
Бьётся рыбиной древней, упрямо немой,
Так, что в лёгких сквозит холод бездны.
– …конский хвост, – мне подскажут, подставив плечо.
И ворованные цыганчата
Сварят то ли уху, то ли рыбье харчо
После дождика. Перед закатом.
 
Капля
 
Пилигримами-мимами,
Други, в сердце моём
Мною вы растворимые
Валерьянкой, дождём.
Черствым хлебом пророчества,
Не бываю я сыт,
Растворяется творчеством
Волчий мой аппетит.
И не камешек почечный,
И не бляшку во лбу, –
Чистый спирт одиночества
Растворяет судьбу.
Жизнь моя выносимая,
Жизнь – в библейском ребре –
С каждым словом, любимая,
Растворяюсь в тебе…
Что впиталось, что высохло,
Время слижет слезу,
Каплей смысла бессмысленно
По щеке я сползу.
 
 
* * *
 

Марине Арсеньевне Тарковской

 
Ни в Юрьевце и ни в Кировограде
Следы его… нет, шёл он босиком
По льду, по снегу собственной тетради,
Где смерть с бессмертьем рыщут косяком.
И вот смеётся шрамы расправляя
И не рифмует всуе: боль – юдоль,
Он стрекозой влетает в грозы мая,
Кузнечиком садится на ладонь
Земного бога, что отстал от свиты
Богов небесных, здесь на пикнике…
Он из бересты держит древний свиток
В мужицкой крепкой, поднятой руке.
В другой руке – крутящийся подсолнух;
Лучи мелькают, скачут по лицу,
Он знает: триединство – это воздух
И сын, входящий в зеркало к отцу.
 
Колыбельная
 
Погибшим в мирном, будничном бою
Я песню колыбельную спою.
Не хватит слов? Я разведу водой,
Как чистый спирт какой-нибудь бурдой.
Наполовину, может, и на треть,
Как, может, жизнью разводима смерть.
Как, может, смертью разводима жизнь,
– Держи стакан и за стакан держись…
Я обойду знакомые места,
На каждом перекрёстке тень креста.
Пух тополей, как пламя белых лиц,
Моих свечей вокруг моих больниц.
И я иду вперёд и вверх, туда,
Где в спирте плачет белая звезда,
И белый день вздыхает и молчит,
Пока моя мелодия звучит,
Пока я колыбельную пою
О тех, кто пал в сегодняшнем бою.
 
* * *
 
Когда стихи случались по дороге
Из пункта А до пункта Б и В.
Когда у строчек отрезались ноги,
В угоду ямбовидной голове.
Когда стихи случались на постели
Пропрустово из первых рук и сил,
Когда в окно моё мели емели,
Не зная броду, Бродский воду лил
На мельницу отцовского наследства,
Смеясь и над ослом, и над котом,
Не зная, что он тоже выпал в детство
Осадками и девственным стихом.
Когда стихи случаться не хотели
И требовали красок и белил,
И дни с укором шикали, недели,
И даже в кране с шумом хлор винил
Меня за то, что я один на свете
Без джина с тоником, в силлабике ослаб,
И рифмовал со смертью я – бессмертье,
И с Афродитой всех распутных баб,
Которые встречались по дороге
(смотри строфу в начале), слабый пол
Я рифмовал, споткнувшись на пороге,
А к жизни рифмы так и не нашёл…
 
Когда стихи от голода молчали,
Я уходил неведомо куда,
Где лун желтки, да на медвежьем сале
Мне жарила ночей сковорода.
 
апока.ua
 
У Иры про эру спроси.
И про динозавра отпетого.
Последний рыбак в небеси.
Последний шахтёр у Ахметова.
У Евы про иву спроси,
Светящуюся купоросово,
Как крошкой урана в горсти
Наш крошка насытится досыта.
У Веры про веру спроси.
О чем же ещё горемычную?
Нам крылья мешают ползти
К ближайшему раю шашлычному,
Пропитанному коньяком,
С упавшими замертво звёздами,
Спроси и не будь дураком
Последним. Во имя – не созданных.
 
Глубочица
 
Под жёлтым зонтом не смогу я укрыться надолго
От света и шума вчерашних зелёных дождей,
От красных трамваев, плывущих к истокам Подола,
Чтоб вмиг разметать икроногие стайки людей…
 
От света ночей и какого-то вечного свиста
Там, между дверей, где живёт то ли брат, то ли друг,
Спешащий на азбуку Морзе направленных систол
Из стенок сердечных, несущих и боль, и испуг.
 
Когда, прозревая, ты смотришь на прошлое, раня
Не только себя, но любого, с кем обща броня;
Когда к изголовью приблизится тихо Нафаня
И скажет: «…Эх, Кузя, зачем ты не слушал меня!..»
 
…Навряд ли укрыться от лепета липких снежинок,
Летящих на завтра, на хрупкий обветренный лёд,
На зов тишины, в мир расколотых детских пластинок,
На зов пустоты, где никто никого не зовёт…
 
Под жёлтым зонтом я дойду до Днепровского мола,
И сменит избыток – убыток расхристанных дней.
В трамвае Иова я сам уплыву в глубь Подола
И стану ещё – на утрату – больней и сильней…
 
Ночной рисунок
 
Я пастелью твою нарисую постель
И твою оголенную спину.
Девять лет с половиной, как будто недель,
Или восемь, с другой половиной…
 
Выхожу на балкон, пахнет белым вином
Ночь апрельская, вовсе не шутка!
Дремлет, тарой прикрыв свой фасад гастроном,
Светит глазом какая-то будка.
 
И не знаю, куда отплыву я сейчас:
На рыбалку, а может охоту?..
Но я вспомню: на кухне не выключен газ
И ещё: ты проспишь на работу…
 
Дегтяри
 
На Дегтярёвской всюду дегтяри,
Здесь ложкой мёда август застывает,
Разбавив утро каплями зари
И каплей ртутной красного трамвая.
Здесь старый враг почти что старый друг,
Он, раздобрев, предстанет в лунном свете,
И безусловно, лучше новых двух,
Хотя бы тем, что был когда-то третьим…
Здесь старый друг уже и тем поэт,
Что состоит из плюша и из пуха,
Пусть сочинил за десять долгих лет
Пяток стихов для внутреннего слуха.
Спрошу: «Как жизнь?». Ответит: «Без пяти…»
И убредёт за призраком трамвая,
Строфой тяжелой на своём пути
В потёмках душных искры высекая.
 
* * *
 
Вечность ветренно уносит
Миг, как крошку пирога,
Вечность тихо годы косит,
Собирая их в стога.
Тяжелы и невесомы,
По порядку, в аккурат…
Время сена и соломы,
Караваи круглых дат.
 
Имя женщины
 
В генетическом инее
Или жаркой крови…
У любимой нет имени.
Ты её назови.
У любимой нет имени,
Хоть и много имён –
Только сильное-сильное
Чувство стран и времён.
Что живёт между вечностью
И огромным Ничем,
Между женской беспечностью
И вопросом «Зачем?».
 
Но услышишь: «Ищи меня!»
И найди, назови…
Сколько женщин без имени,
А имён без любви.
 
* * *
 
Пригласи меня в свой домик,
Беглой тенью по стене
Я скользну на подоконник,
Я приду к тебе во сне.
Сна тревожную природу
Буду тихо я следить…
И с лица твой свет, как воду,
Буду долго, долго пить.
 
Осенний дождь
 
Ты долго будешь видеть дождь
И долго слышать непогоду.
И сходство с женщиной найдёшь
И различишь её природу.
Когда не спрятать, не сдержать
Потоки чувств и мыслей вихри…
Как долго может плакать, ждать…
И в миг застыть, забыть, затихнуть…
 
* * *
 
Ты самой себя предтеча,
Мира часть и часть войны,
Ты – часть слова и часть речи,
И вселенской тишины.
Щёк озноб и губ причастье,
Преднамеренность огня,
И чекой взрывного счастья
Ты вкольцована в меня!
Ты поёшься ля-минором:
Бах и Оден, Аден, Григ.
Ты – часть суши и часть моря,
Матрица и материк.
Первозданность, первородство,
Шифры ночи, коды дня,
Ты величье и сиротство,
Отпустившее меня…
 
Вечер-ночь
 

Александру Кабанову

 
Оскал зимы – декабрьское бесснежье.
Дерев оцепеневший растопыр.
Проклёпаная в небе тень медвежья.
Заброшенный стрельцами звёздный тир.
 
Ученье – это только повторенье
И дрожь ума на призрачной черте.
И съёжилось моё мировоззренье
До точки зренья света в темноте.
 
До жёлтого зрачка ничьей собаки,
Что в трёх шагах застыла от меня…
А мне домой. Всего-то до Итаки.
Да вот душа блуждает в трёх огнях…
 
Зима без снега. Под рукою шёрстка.
 – Возьму, конечно, ну куда одной…
Душа, возможно, – это только горстка
Собачьих слёз под жёлтою луной.
 
© Андрей Грязов, 2000–2010.
© 45-я параллель, 2010.