Андрей Гаврилин

Андрей Гаврилин

Все стихи Андрея Гаврилина

* * *

 

Давайте о Боге чуть-чуть помолчим,

ведь мы же не Бога, а счастья хотим.

Друг другу поём – счастье в наших руках,

а мы всё Его вопрошаем – ну как?

Ну как же, какая-то высшая сила,

ты вопли и стоны земли допустила?

Индейцы висят на железных крюках.

Испанские воины шепчут – ну как?

Ну как тебе это, о, высшая сила?

Ведь мы так старались, что ж, не заслужила

Предельная преданность золота благ?

Ах, преданность, благо, разбойничий флаг.

Вы начали с Бога, кончаете чёртом,

вы стали его долгожданным причётом.

Но кончиться в лапах причётов господних,

где всякая дрянь оставляет в исподнем,

вам было противно. О чём вы мечтали,

когда вас из ям долговых вынимали

вербовщики пьяные? – только о жизни.

Мы снова свободны, мы снова не слизни!

Да, Бог! Да, Испании вера святая!

Армада, команда, спасения стая!

Но время с материей рядом течёт,

И в Бога опять превращается Чёрт.

И перевращенью не видно конца.

Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый,

и так далее – век на сундук мертвеца.

Так, может, о Боге слегка помолчим?

Ведь мы же не Бога, а счастья хотим.

Вот мысль философская зрела в веках.

И к ней обращались властюги – ну как?

Ну как, если есть у нас овцы и волки?

Ну что с ними делать – плодить кривотолки?

Искусство вон лезет порок освящать.

Как всех успокоить, друг друга прощать?

А не фиг прощать, звякнул мифофигософ –

Бог умер – всяк бог, кто найдёт в себе гипер.

Исусов придумали, прочих пиндосов –

себя сочините. Как я. Вот вам Гитлер!

Бог – тот, кто останется – все, нет вопросов.

Останутся сильные – гипербореи.

Осталось задуматься – умер ли Бог –

на новых витках человечьих дорог

он снова внушает гиперидеи.

Такие, блин, гипер, что ох, блин, и ах.

А счастья всё нет, как впустить его, как?

Быть может, быть может, я буду смешон,

но мне хорошо, если всем хорошо.

 

Давайте о Боге… ну вот, начинается…

Молчите, молчите, а сам распинается.

 

Простите, болтлив. Но ведь Бог не Мазох.

Зачем же тогда распинается Бог?

 

25.02.08.

 

Консервы солнца

 

Нет раззвездяя среди вас, жестокие!

Коль раззвездяй явится среди вас,

Он жертвою становится высокою.

Тех жертв немало. Вот один рассказ.

– Как смеешь бить ты женщину дубинкой? –

сказал в погонах раззвездяй, за что?

 

– За то, что назвала меня скотинкой.

Приказ начальства – обработать чмо.

 

И раззвездяй к начальству обратился:

– Вы что, ведь мы… ведь ты… ты где учился?

Мы ж защищаем их, и мы же бьём?

Мы ж даже говорить им не даём!

 

– А чё им говорить? – сосать! – не вякать!

– Ты что!

– Что что? Они ведь слякоть.

А ты что их не пялишь, Паганель?

Приезжих – воз, пиписки есть, прописок нет.

Ты чё, зазря здесь лямку тянешь?

Свои в суде, захочешь – и не сядешь.

Твори добро – продрал – устроил на панель.

 

– Я милиционер, а ты – поганый мент.

 

– Чё-чё?!

– Через плечо!

Дерьмо собачё!

 

Метнулись пальцы мрази к кобуре.

И пуля не смогла, как ни старалась,

уйти левей – в упор стреляла гадость.

– Да здравствует победа нашей ре...

соседу – книги и кота, кота…

мы с ним ровесники. Отец… Алма-Ата…

сберкнижка в стуле… очень любит вискас...

Гармонь и балалайку – пародисту!

Как жизнь была прекрасна! О, спасибо!

Особенно с веснушками… Огонь!

Прошу консервы из меня наделать, ибо

Хочу продлиться не в червях – в артистах.

Консервы все собакам – на Цветной.

 

На похороны не пришли менты –

сошёл с ума, стрелял на пораженье,

майор в фуражку получил раненье.

В себя шизоид выстрелил потом.

Психкабинет уволен всем гуртом.

Зато пришли священники – коты.

Сосед по клетке положил цветы.

Лёг рядом с дедом фронтовым ещё один

борец за лучший мир. Пусть знает свин –

дух раззвездяя – в воздухе земном.

Его добро ещё одним зерном

невидимым, вдыхаемом людьми,

падёт в сердца, распустится – возьми!

 

Да, не войны великой он герой,

другой – живущей в гуще мировой,

что миром, как лазутчик притворяется

И прямо с трёх вокзалов начинается.

И я там был, и мент по шапке бил

за то, что неуверенно ходил.

И из кармана вытекла получка,

а дома ожидали стыд и взбучка.

 

Но после вознесенья раззвездяя

пробило что-то в мозге раздолбая.

 

Лишь через год стреляла сволочь снова –

в людей в универсаме в Бирюлёво.

 

Эй ты, неверущий! Смотри на горизонт!

Там новый раззвездяй светить встаёт!

 

02.11.09.

 

 

Кукольный спас

 

Мы умирали вместе – я и ты.

Она и я. Почувстовал – душа

моя вся вышла – растворилась в небе,

во всём, что вижу. Пусть себе гуляет.

Остался в сердце след, я им дышу,

как безответною любовью дышит мальчик.

 

С помойки кукол приносил домой.

Мы вместе куклам лапы пришивали,

оторванные головы крепили,

от грязи отмывали, клочья ваты

обратно заправляли в животы.

И мы любили их, и нас любили.

Я перестал на грубость отвечать.

Душа вокруг – и ей судить – не мне.

Мы расставляли кукол на балконе –

закатом любоваться и восходом.

И видя, как игрушки созерцают,

дух затая, великий ход светил,

мы наполнялись силою покоя.

Я видел остров Пасхи под собою.

И знал, что я есть всё. И засыпая

в обнимку с самым нежным существом,

я знал, что куклы смотрят, видят, знают,

и я – когда-нибудь – я стану куклой.

Ну а пока я их слуга, как бог,

который создаёт людей из глины

и за вселенной смотрит, чтобы та

не раздавила малое созданье,

устав от бесконечности своей.

Она бездомна – ад – не под землёй.

Он там, где нет кровати и тебя.

Твоя квартира неприкосновенна –

приватизация в ларце на дубе том.

Ты знаешь, где он. Ты уже забыла.

Ты спишь таким собачьим сладким сном.

Достичь такого вечного покоя…

Когда за окнами вселенский город жив.

А мы на острове. И я не выйду в море,

не сотворив над куклами молитв.

И снова встанет солнце на работу.

А я помедлю, встану, покурю.

Ты будешь спать – поспи, твой сон – он мой.

Я у подъезда кошку глажу – сон.

Встречаю Снегина Андрея – тоже сон.

И он, как снег, как сон воды, растает,

и Ашдвао Цедваашпятьоаш расскажет,

как он блистал во сне большой звездой,

неповторимой и кристально чистой.

Беру зарплату – сон – четыре тыщщи.

Пешком домой – ты наварила щей.

У нас в гостях Володька и Кащей,

ударник группы «Шива и винище».

Меня уволили. Я знаю – это смерть.

Я должен ей кадить себя, истлеть.

Поэтому всю ночь держусь за маму,

которая сильнее смерти, да.

Я из твоих детей несчастный самый –

твой муж – твоя любовь, твоё дитя.

Однажды белочка пришла и грызла руку.          

Залез к тебе в дупло и там дрожал.

Не сплю один – наступит смерть ботинком –

и всё – я в небесах, но не с тобой.

Не наступи! Смотри – я сердце Данко!

Не трожь меня, зубастая поганка!

 

И я пошёл, я встал, не место мне в кювете.

Пошёл, директора зачистил в кабинете.

Мол, не имеешь права, адидас!

Звоню Юре юристу – тот ему указ!

Параграф – на! уволь попробуй, сука!

Он сердце Данко! – Горького читал?

 

Давай плати, гавнина – граф, пора!

Пора, брат граф, параграф на, параграф!

Привыкли нахаляву жрать сердца!

Народа уважай, карьер чинючий,

не знающий, как делается труд!

У нас там Таньки тёплые живут,

что не дают сердцам остановиться.

У нас там матери трудятся на полях,

пока фашистов добиваем тут!

Сдавайся, смерть! Лучистые идут!

 

09.06.08.

 

Нежданный гость

 

В переходе на колечке

Среди прочих голосов

Мне послышалось словечко –

Перестаньте-ка!

Но в меня ворвалось нечто

И закрылось на засов –

Перистальтика!

Что за чёрт? Я жду ответа.

И топчусь, как гризли.

Вдруг из арочных просветов

Повалили мысли.

В павелецком переходе

Ожил, вырос пол.

Пол, ты пол? Ты пол? Ты пол?

До сознания доходит

То, что я нашёл.

Часового, наконец-то,

Снял ответ с вопросом вместе.

Смыв калек и нищих,

Валят, валят тыщи.

Всё! Дошло. Метро – кишечник.

В час сердечных пик

Густо валит человечник –

Света проводник.

Пики, пики, стрелы, копья,

Арбалеты глаз.

Обескровленная кровью,

Валит масса масс.

Перистальтикой кишечник

До конечных станций

Гонит смесь века прошедших

Утомлённых наций.

Перистальтика кругом.

Снизу вверх и сверху вниз

Сокращенья гонят ком

Переваренных частиц.

Свет увидит тот, кто выйдет.

Ах, как хочется на свет!

Проскочив сквозь турникет,

Как Арго сквозь Симплегады,

Белый сливочный брикет

Покупаю для услады.

Соки выжаты. Нет слёз

Ни для горя, ни для счастья.

Я пассивен, как навоз

И наивен, как причастье.

 

11.06.98.

 


Поэтическая викторина

Письмо бездомного пса

 

Ты просишь, напиши, как я живу.

Хозяин сдох. Живу под небесами.

Здесь всё поделено промежду псами.

Лишь в поле нет собак. Пишу во рву.

Я стал другим. Ушла былая злость.

Остались лишь досада и терпенье.

Ценю тепло, покой, простую кость,

Не гавкаю, не злюсь, не свирепею.

Ты знаешь, Адик, я уж не жилец.

Уж почки барахлят, земля сырая.

Дожди меня прикончат, наконец.

Вчера бомжи прогнали из сарая.

 

Я, что ни день, рискую головой.

Недавно у метро я ошивался.

Полдня там кое-как прокантовался.

Там мафия. Спасибо, что живой.

Анубис уберёг. Ушёл без крови.

Так вот, «Савёловская», помню, как сейчас.

Там был кобель с кровоточащей бровью.

Да это что. Я сам ловлю подчас.

Он до плеча был без передней лапы.

Отклацал эскалатор-живодёр.

Другой бы сдох на пустыре, ну я, хотя бы.

А этот жив, каналья, до сих пор.

Ты пробовал на трёх передвигаться?

А он не то, что... Эх, какая мощь!

Умел себя держать. Умел влюбляться!

Хоть был и грязен, и, как палка, тощ.

 

Откуда в жизни столько этих сирых?

За что её любить, такую жизнь?

Но видно, жизнь в сердцах, а не в квартирах,

В сердцах собачьих. Как не копошись

В помойках, как в глаза людей не пялься,

В собачьей жизни есть большой полёт.

Есть вера в красоту собачьих вальсов,

Звучащих из заоблачных высот.

 

Я атеист, я верю в человека.

Не верю оттого, что бог мой сдох.

Помойка и метро – собачья Мекка.

Но я хочу из рук принять кусок.

О, отчего так пусто в этом мире!

Как будто оборвалась жизни нить!

Я б жить хотел хоть в чьей-нибудь квартире,

Как больно потерять и после гнить!

Уж лучше покалеченной дворнягой

Вальсировать и сдохнуть на бегу,

Чем дрогнуть над какой-нибудь корягой.

Но горе! Я иначе не могу!

Я сдохну здесь. Не изменить натуры.

Оставлен богом. Береги его.

Открой Коран собачий. В первой суре

Читай – Хозяин – бог. Люби его.

 

Пробуждение

 

Россия пробуждается. Не видишь?

Растай, не висни над Москвою, Мрачный путь.

Вот – в глубине восходит город Китеж,

Уже малыш у грани сна и яви.

Сейчас ресницы грань пройдут лучами,

Чтоб старый мир опять перевернуть

вверх дном, наверх – зелёными ростками,

сердцами молодильными – вперёд,

зелёными и гибкими ростками,

листочками, чтоб синий кислород,

приехавший с Поволжья и Сибири,

убитый воздух смог поднять из пыли.

Прибитый пылью, дышит город газом

Коптящих труб Капотни, нефти выхлопом

и хамством отупевших Безобразов.

Немало россиянин грязи выхлебал.

А кровь всё гуще и грязней, дыханье тяжко.

Трубу очистки то несёт, а то крепит,

и в ней довольный паразит свербит.

Сосуды улиц – в пробках или бляшках,

машины забивают тротуары.

И вирусов залётных щупальца

воруют силы из карманов, сумок.

А антивирусы, выпячивая глупальца,

насупливая лобики для думок,

с заразной дрянью составляют пары.

И кожа чешется и рожами вспухает,

горящими от злобной матерщины.

Бинты воняют, душатся мужчины.

И дамы есть, что трепетно красивы,

ну а любви и света не хватает.

Связь с телевизором заразна и блудлива,

Для глаз и мозга нет презерватива.

 

Кто городу вернёт его дыхание?

Кто сделает крови переливание?

Где доктор-моктор городов больных?

Пусть вылечит бездушное пространство!

Таблетки где? Инъекции для них,

опухших от невежества и хамства?

 

Кто городу вернёт его дыхание?

Кто сделает крови переливание?

Накал растёт, нахал растёрт с метаном.

Взлететь на воздух можно, но нельзя нам,

свалившимся с небес лучистым малым,

чтоб зло накрыть забвенья одеялом.

 

Не так взлететь на воздух нужно, братцы!

Ловить, любя, законы левитации –

стать легче, зло сжигая в сердца печи,

чтоб тёплый воздух поднимал за плечи

и нёс над городом, как крылья ангела

несут к молоденьким чертям, обритым наголо!

 

Нам, ангелам-шутам нужны предметы

весёлых шуток, только вот беда –

они всё тяжелей и беспросветней,

и всё телесней – дальше некуда.

И в небе Тушина, пересеченном МИГами,

совсем не весел треск и блеск петард.

Смех захлебнулся. Где Степан и Хрюн?

Быть может, чистят кукольный гальюн

в тюрьме для кукол, недовольных играми?

Не так мы думали, мы думали не так.

 

Сатирой острой можно смело, дерзко,

вибрируя почти на грани срыва,

сжечь лишний жир, а то ведь некрасиво –

на фоне вымирания народа

растут дворцы, сочась роскошной пошлостью.

Ну подсластите подлость, подсластите!

Святошу пригласите, освятите!

Потом с авторитетами в коронах

решайте ваши главные задачи –

кому за что и сколько надо кровных,

растущих из живых людей червонцев

распределить меж лучшими под солнцем –

так мир устроен богом, не иначе.

 

Видали вы тех лучших из живущих?

С шуршащими в карманах словесами?

Оцененных кремлёвскими весами

как четверть-, пол-, почти- и вовсе лучших?

 

А кто-то за песнюльки пустозвонные,

кто за доходы от продажи леса,

земли, в корой полегли червонные

массивы человеческого плебса,

катаются по миру, посетить

стараясь дорогущие курорты,

и возвращаются в страну девятой роты,

готовой защитить продажу родины

взамен на соблюденье чьих-то прав.

И вместо феникса встают из праха одины,

тесня богов эллинских – грамотеев,

внушая родине весёлые затеи

военных, грозовых её забав.

 

Ложится вновь на город мастеров

горячий отсвет баррикад костров.

 

В припадке жадности, сжирая тьмы бетона,

железа и людей всё больше, больше,

всё глубже тонет город – паразит,

растущей массою давя на почвы толщу,

не слыша человеческого стона,

разбитого волнами о гранит.

 

И человек, раздавленный домами,

по каменным струится желобам

и облаком парит над теремами,

глухими к бесконечным жалобам.

А терема всё глубже тонут в роскоши,

дающей деньги зрелищам, хлебам,

с которыми тупеть, но как-то можно жить –

не выживают только лохи и растяпы.

И это «как-то», «может быть», «хотя бы»

туманом виснет в небе перевернутом,

оставленном и Мастером, и Воландом.

Туман – желе забвенья – ест глаза у нас.

Останки чувств, раздавленные стёбом,

давай спасем! Пусть говорят: – Пошел ты! –

сухие человеческие воблы,

от пьянства отмокающие в саунах,

когда скрипят задумчивые болты,

любей впуская в мастерские – колбы.

 

На рабство, как на мёд, в Москву слетаясь,

не могут люди вырваться потом.

Хлебая суп с собакой и кротом,

Столицу проклиная, матюкаясь,

кружит, кружит несчастная Евразина,

взрываясь, убиваясь, но лепясь

вокруг Ивана, слепленного Фрязином,

не первым, не последним гастарбайтером

из тех, кого сажал великий князь

на цепь :– Эй, третий принимайте Ром!

 

Где Ром, там и погром. Кому он сдался?

В нём не один Светоний чертыхался.

 

Но манит это чёртово круженье –

рулетка-город, град-самосожженье.

 

Вращает колесо и жернова

народ любви, собой кладущий гати

по зыби, грязи, топи и морям,

гулагам, войнам и концлагерям,

а в красном загазованном гиганте

кошмарит псевдо-недо-как бы-карнавал.

 

2007

 

Происшествие в Черемушках

 

Блуждая в поисках нежнейших в мире зорь,

Я в сад забрёл. Щадя глаза больные,

Я вслушивался в шорохи, как вор,

Вдыхал ноздрями запахи хмельные.

 

Здесь голоса нарциссами цвели

И тут же в незабудки превращались.

Один цветок листом закрыл свой лик.

Другие же нисколько не смущались.

 

Когда пришла его пора звучать,

Запел он так пленительно и нежно

И стал такие чувства излучать,

Что я засеребрился, как подснежник.

 

О, ты – Фиалка, я тебя узнал.

О, ближе, ближе, сладостные сети.

Всю жизнь одну тебя везде искал,

Чтоб умереть с тобой в одном букете.

 

И, камешками яркими сверкая,

Приблизился небес калейдоскоп.

И я сказал: – Фиалка, дорогая,

Душа в душе – как сладко и, даст Бог,

Мой белый цвет на что-нибудь сгодится –

На шаль из пуха, что роняют птицы

И лист бумаги, чтоб живописать,

Как над землёю розовеет воздух,

И, не жалея об угасших звёздах,

Идёт заря в черемуховый сад.

 

* * *

 

С витрины смотрит мальчик – первый сорт.

Никто его в игрушки не берёт.

Берут каких-то зайцев и ежей,

А мальчик всё стоит на верхней полке.

В цветастой рубашонке и ермолке.

Улыбка – хоть завязочки пришей.

В глазах тоска по богу – по живому,

По мальчику такому же смешному.

 

Вот так себе мы кажемся живыми,

А сами ждём, застыв, когда на нас

Потоками живыми, дождевыми,

Прольётся жизнь, как в самый первый раз

И понесёт ручьями вихрь событий.

Заметит счастье и на нас положит глаз.

Вы были мальчиком? Тогда скорей платите!

Игрушечное счастье уносите!

 

07.12.03.

 

* * *

 

Хотел пойти к врачу, но не пошёл.

Там очереди, нервов напряженье.

Из пальцев кровь сосут с душою вместе.

В халатах белых страшные садюги.

Командуют, хамят, а ты им жизнь

Доверь. Нет, нет, останусь лучше дома.

Перетерплю, а может быть, умру.

Да, я готов. Но только не в больницу.

Наверно, что-то родовое здесь.

Вот папа не хотел туда идти.

Его вот это что-то не пускало.

А умер он в больнице. Да, я прав –

В больницах не живут, а умирают.

Нет, не пойду, не буду рисковать.

Перетерплю, не опозорю предков.

Как было раньше, в древние века?

Болеешь, значит, чем-то провинился.

А если выживешь – то Бог тебе помог.

То, значит, ты ещё для дела нужен.