Андрей
Галамага

Август

Ветер! Кто тебя навеял к белому крыльцу у дома

Тёплым августовским небом, неукрашенным луной?

День Ильин прошёл без грома; в ожиданье перелома

Тщетно ласточки сновали над опушкою лесной.

Где берёзовый излишек режет поле клином чахлым,

Где простуженная речка утекает в камыши,

Чистый ветер, там с тобою я бы встретился случайно,

А у брошенного дома никого ты не ищи.

Ты не медлишь, лёгкий ветер, только погоди немного,

Я к назначенному месту не замедлю в свой черёд;

Ночь – удача, смерть – дорога, погоди же, ради Бога, –

Кто ушёл – вернётся к сроку, да не мне бы наперёд.

Всё в округе попритихло. Спят ли, запершись? А впрочем,

Раз никто идти не хочет, мне ли отступать назад.

И прошу я: добрый ветер, пожелай мне доброй ночи,

Я иду к тебе навстречу через августовский сад.

Баллада про двери

Видно, все премудрости не впрок нам,

А тем паче, если кто упрям;

Я всегда был равнодушен к окнам

И питал пристрастие к дверям.

Время не торопится меняться.

Скажем, вор, что раньше, что теперь,

Норовит тайком в окно забраться,

А хозяин входит через дверь.

И в лесу пустом и одиноком

Можно, чтоб укрыться от зверей,

Наскоро поставить дом без окон,

Но нельзя оставить без дверей.

Все мы чересчур несовершенны,

Бог – за нас, но и соблазн – силён;

Слишком часто нас глухие стены

Окружают с четырёх сторон.

Грех роптать на чью-то злую прихоть,

Коли жизнь – ни две, ни полторы.

Будет дверь – отыщется и выход

Даже из безвыходной игры.

Но однажды – дверь запрут снаружи

На железный кованый засов.

Я решу, что никому не нужен,

И погибну там, в конце концов.

И не всё ль равно, во что я верю;

Только спор останется за мной,

Я умру перед закрытой дверью,

А не под бессмысленной стеной.

* * *

Безумствовать – право поэта.

Он вечностью дышит. Но все ж

Он дорого платит за это

Тем, что на других не похож.

Не то чтоб он был безупречен

В сужденьях иль мыслях своих,

Не то чтоб в грехах не замечен

Иль грешен сильней остальных,

Не то, чтоб иначе воспитан,

Не то чтоб… А впрочем, Бог весть.

Предательство может простить он

И может погибнуть за честь.

Он может, не сообразуя

Действительность с вымыслом, жить,

Страдать от любви до безумья

И все же безумно любить.

Он ставит на чет или нечет,

Не глядя, почти наугад.

Он сам себе противоречит

На чей-то поверхностный взгляд.

И раз не желает играть он

По правилам мира сего,

Все те, кому он непонятен,

Безумцем считают его.

Кто мнит себя ориентиром

Не пустит его на порог.

Но может безумство пред миром

В заслугу вменить ему Бог.

Чтоб он через все искушенья

Прошёл до конца, невредим,

Чтоб славил Творца и творенье

Божественным даром своим.

* * *

Блажен, кто умер, думая о Боге,

В кругу благовоспитанных детей.

А я умру, как гонщик, на дороге,

С заклинившей коробкой скоростей.

Я равнодушен к почестям, наградам,

К тому, чтоб их любой ценой добыть.

Но раньше ты была со мною рядом,

И я с тобой – не мог не победить.

Как верный штурман, с самого начала,

За каждый поворот и перевал

На трассе – ты без страха отвечала,

И я беспрекословно доверял.

Не верю, что ты просто испугалась.

Но как-то раз, без видимых причин,

Ты не пришла, сославшись на усталость,

И я остался без тебя один.

Мне не достало чуточку удачи.

Но, помнишь, мой небесный знак – стрелец.

И я достигну верхней передачи

И все из жизни выжму под конец.

И мне не будет за себя обидно,

Я гонку честно до конца довел.

И если я погибну, то – погибну

С педалью газа – до упора в пол.

* * *

Елене Лыгиной

В непридуманном мире кончается лето,

Посвежело в преддверии дня Ильина.

Но покуда – листва желтизной не задета,

И дубрава до самого дна зелена;

Дышит луг ароматом полынной настойки,

И нескошенный вереск под солнцем хрустит;

У опушки галдят оголтелые сойки,

Лишь ольшаник, колышимый ветром, грустит.

Но пока холода не ложатся на травы

Сизой изморозью, вызывая озноб,

Жизнь творится по неоспоримому праву,

С торжеством пробуждаясь от утренних снов.

Заиграла зарянка заливистым свистом,

Заходясь от восторга, забыв обо всем.

Мир, рождённый в любви, не ревнив, не завистлив,

Он живёт по завету – сегодняшним днём.

Золотой горизонт облака окаймили;

В час, когда – терпеливая труженица –

Ждёт ненастья земля, в непридуманном мире

Проявляется воля Живого Творца.

Венеция

Железная дорога – ferrovia

(Дословный итальянский перевод) –

Простуженной январскою равниной

Опять меня в Венецию везёт.

Погода нынче выдалась не очень,

Но, впрочем, я другой не ожидал;

И через мост, ведущий в Санта Кроче,

Я, молча, перешёл Большой канал.

Здесь солнца в эту пору – кот наплакал,

У улочек-каналов бледный вид;

И взвесь из миллиона пресных капель,

Едва колышась, в воздухе висит.

Непрошеному визитёру тошно

По городу бродить в такие дни.

И лишь немного утешает то, что

Погода – настроению сродни.

Но, чтоб поездка не пошла насмарку,

И было, чем похвастаться потом,

Иду через Риальто до Сан-Марко

Обычным туристическим путем.

Вальяжные паломники со стажем

Всех, кажется, немыслимых мастей.

И вот уже не раздражает даже

Навязчивая свора голубей.

Пора бежать, пока не утомили

Дурные мысли, невозможный сплин.

Какие дожи?! Господи помилуй!

Когда ты здесь – в Венеции – один!

Меж небом и землей посередине.

Нарочно, что ли? Сам себе назло?

И, как стеклянный шарик в глицерине,

Не весишь ровным счетом ничего.

Ветер

Зябкая позёмка змейкой юркой

Вьётся так, что спрятаться нельзя.

В крохотном Каретном переулке

Суматошный снег слепит глаза.

Вышедшие из дому некстати –

Задирают вверх воротники;

Школьницы, спешащие с занятий,

Наглухо укутаны в платки.

Будто бы неслыханная сила

Светопреставлению виной;

Кажется, всю землю застелило

Плотной полотняной пеленой.

Но чуть-чуть ладонью заслониться,

Бросить взгляд в полуденную высь,

Сквозь заиндевевшие ресницы –

Солнца луч откуда ни возьмись.

И, не веря своему везенью,

Молча, очарованный стоишь, –

Не пурга похоронила землю,

Просто ветер снег сдувает с крыш.

* * *

Василию Власенко

Все умрут, учёные и неучи;

Горевать о том – напрасный труд.

Может, вовсе жить на свете незачем,

Если все когда-нибудь умрут.

Все уйдут тропой неотвратимою,

Ветхие дома пойдут на слом.

Но пока на свете есть любимые,

Мы ещё, пожалуй, поживём.

Зря кружит прожорливая стражница;

До тех пор, покуда есть друзья,

Может сколько влезет смерть куражиться,

Скорым приближением грозя.

Спрячемся под солнечными бликами,

Чтоб не отыскала нас нигде;

Как когда-то длинною Неглинкою

Побредём к Мещанской слободе.

В сутолоке дня не будет тесно нам,

Будто день подарен нам одним.

С верными подружками прелестными

Мы пока прощаться погодим.

Жизнь свою не называем горькою;

И стоим незыблемо на том

Со старинной доброй поговоркою:

Живы будем – значит, не помрём.

Всенощная

Земля погружена в тяжёлый сон,

Тревожна ночь и непроглядна темень.

И снова тесный храм заполнен теми,

Кто верует, что свет – непобеждён.

Взор устремив, кто долу, кто горе,

Застыли все в недвижном ожиданье;

Весь мир притих и затаил дыханье,

Лишь теплится молитва в алтаре.

Но вот – как бы незримая черта,

Что отделяет ночь от воскресенья,

Разрушится в единое мгновенье,

И – растворятся царские врата,

Как будто бы невидимо простёр

Господь с престола руку нам навстречу.

И возгорятся восковые свечи,

И грянет тысячеголосый хор;

И хлынет необъятный свет с небес,

И разом вся вселенная проснётся,

Когда под купол трижды вознесётся:

«Христос воскрес! Воистину воскрес!»

* * *

Граница августа, канун Успенья;

Полночный час, как будто вечный сон,

Но слуха достигает откровенье:

Не спи и будешь в эту ночь спасён.

Серебряная мгла покрыта чернью,

Но оттого она яснее дня,

Что Божий день рождается с вечерней,

А плоть Его и кровь полны огня;

И, чтобы этому огню не сжечь нас,

Творя молитву, не вставай с колен.

Для человека день – для Бога вечность;

Для человека ночь – для Бога день.

Две тысячи седьмой

Снег порциями опускался вниз,

За уцелевшие цепляясь листья,

В отчаянье смягчить антагонизм

Крестьянина и автомобилиста.

Мир замерзал. Но город, как ковчег,

Сквозь зиму проплывал напропалую,

Доказывая, – двадцать первый век

Не так уж страшен, как его малюют.

Я научился различать вполне

Понятия сомнительного толка.

Но все, что было век назад в цене,

С тех пор не обесценилось нисколько.

Стремиться к цели, голову сломя,

И умереть от старости в постели…

Нет, чтоб из-за любви сойти с ума

Или за честь погибнуть на дуэли!

Смерть оказалась мне не по уму,

Ума я мог легко лишиться сдуру,

Но уцелел. Возможно, потому,

Что слепо был привержен Эпикуру.

Снег опускался вниз, не торопясь,

Никак не добираясь до итога;

И к ночи над Москвою разнеслась

Неясная воздушная тревога.

Сгущалась мгла, скрывая без следа

Весь город – от Лефортово до Пресни;

И граждане сновали кто куда

От головокружений и депрессий.

И только, не задетый кутерьмой,

Пес-поводырь вёл за собой слепого.

Так наступал две тысячи седьмой

По счету год от Рождества Христова.

Девочка в очках

Сырая ночь осеннего посёлка,

Пора затишья и пора стихов;

Блестит звезда с небесного осколка,

Прорезавшего пряжу облаков.

Все звуки потонули в непогоде,

Лишь слышен скрип запечного сверчка.

И в этот час опять в мой дом заходит

Застенчивая девочка в очках.

Промокшая, она спешит разуться

И в кресло у камина сесть скорей,

А я боюсь не то, что прикоснуться,

Но даже робко обратиться к ней.

Мы просидим в неслыханном молчанье,

Покуда за окном забрезжит свет,

И блики, отражённые очками,

Поблекнут и начнут сходить на нет.

Рассвет тесней обступит стены дома,

Неясно донесутся голоса;

Меня сморит безудержная дрёма,

На миг забывшись, я сомкну глаза,

Почуяв тотчас локонов кудрявых

У самого лица прощальный взмах,

Прикосновенье тоненькой оправы

И пылкость поцелуя на губах.

Девочка с Таганки

Мне сегодня, братцы, не до пьянки,

Хоть бы вы поили задарма.

Золотая девочка с Таганки,

Как же ты свела меня с ума?

Для того ли я тебе поверил,

Чтобы на пудовые замки

Ты передо мной закрыла двери

И не отвечала на звонки?

Ведь ни разу я тебя не предал,

Никогда тебе не изменил,

Но до помрачения, до бреда

Как-то не нарочно полюбил.

За уменье от души смеяться,

Презирать разнеженность и лень,

За манеру стильно наряжаться,

За твои две сигаретки в день.

Зря я называл тебя малышкой,

Знал я, что ты режешь без ножа,

Что приличный кунцевский парнишка

Превратился в сущего бомжа.

Он, как я, считал себя причастным

К вечности, даря тебе цветы.

Мы теперь с ним – братья по несчастью,

И несчастье наше – это ты.

Только я из-за тебя не стану

Опускаться медленно на дно…

Братцы, я не прикоснусь к стакану,

Будь там хоть столетнее вино.

Бесполезно слушать назиданья,

Мой пример дороже дельных слов.

Кто связался с ангельским созданьем

Должен быть к страданию готов.

Пусть гордится стройностью осанки,

Ей не я, а Бог один судья…

Солнечная девочка с Таганки,

Золотая девочка моя!

* * *

Друзья, трудясь день ото дня,

Изрядно в жизни преуспели.

И отчего-то лишь меня

Влекла недостижимость цели.

Мне попросту претила власть,

Меня карьера не прельщала;

И, если б я хотел украсть,

Мне было б всех сокровищ мало.

Ползти – от пешки до ферзя?

Не годы – жалко было день мне!

Я выбрал то, чего нельзя

Купить ни за какие деньги.

Пробраться в знать через кровать,

Чтоб врать о родословном древе?

А я предпочитал мечтать

Не меньше, чем о королеве.

Пока приятель лез в постель

К той, чей папаша был заслужен,

Я ревновал Эмманюэль

К ее любовникам и мужу.

Я верил, что моя судьба

Всех исключительней на свете;

Я целый век искал тебя

И все-таки случайно встретил.

Жизнь искушала нас не раз,

Но мы пощады не просили.

И вряд ли кто-нибудь до нас

Любил, как мы с тобой любили.

И пусть, расставшись сгоряча,

Вернуться так и не смогли мы.

Тем притягательней мечта,

Чем пропасть – непреодолимей.

Дуэль

От чистого сердца – до чистого снега

Протянут багряный рассвет; без огня

Клонится свеча; в предвкушении бега

Конь пробует землю; на хрупких санях

Ямщик дожидается, тускло уставясь

На вытаявший из-за сосен кружок,

В котором колышется, вширь разрастаясь,

Продрогшее небо, как будто прыжок

Готово уже совершить из укрытья

На свадебный поезд; и кто-то седой

По склону взбегает с недюжинной прытью

И тут же, склонившись, трясёт головой,

И сыплется иней. И всё это длится

От силы какой-то десяток минут.

И снег под ногами скрипит и искрится,

И чёрное тело вдоль речки несут.

Египтянка

Волшебные глаза прелестной египтянки,

Чуть бледного лица открытые черты.

Откуда здесь она, на тусклом полустанке,

Затерянном вдали от городской черты?

Что открывает взгляд испуганный и дерзкий,

Из самой глубины упавший на меня,

По-детски прихотлив и одинок по-детски,

Тысячелетнего исполненный огня?

Она не утаит того, что вы таите,

Над естеством её живым бессильна власть;

И Клеопатра в ней сильней, чем Нефертити,

И гордости сильней языческая страсть.

Вся истина её в единственном мгновенье,

Которого никто не властен превозмочь.

И я готов отдать без всякого зазренья

Три жизни за одну египетскую ночь.

* * *

Его стая для славы растила,

Он привык побеждать. Но теперь

Кровь сочится в траву, и насилу

Рыщет по лесу раненый зверь.

На мгновенье он выпал из круга,

И, стыдливо потупив глаза,

От него отвернулась подруга,

От него отказались друзья.

Только смерть где-то рядом, всё ближе

Шаг за шагом. Чего ожидать?

Он матёрый, он знает, как выжить.

Он не знает, зачем выживать.

Лишь мучительно чует, что это

Исключительно волчий вопрос,

И, пока не получит ответа,

Он не сможет бороться всерьёз.

На границе звериного лога

Он приляжет на хвойный настил.

Он поверил бы в волчьего Бога,

Если б тот за него отомстил.

Он не станет зализывать раны,

Гнать страдание, гордость и стыд,

И умрёт оттого, что упрямо

Пораженья себе не простит.

* * *

Жизнь поэта – сложная забава.

Душу настежь – праведен ли, грешен.

Но за то – он получает право

Беззастенчиво глазеть на женщин;

Не страшиться сплетен и историй,

Якобы, преподанных в пример нам;

Ни за что не ввязываться в споры,

Не боясь прослыть высокомерным;

Никогда ни в чём не знать запрета,

Всякий раз довольствуясь немногим;

Не держать ни перед кем ответа,

Только перед совестью и Богом;

Журавля предпочитать синице;

Не предпринимать поступков наспех;

Не заискивать, не суетиться

И ни перед кем не преклоняться.

И прозреть душою на излёте

В выветренном дочиста просторе, –

Жизнь поэта – ноша не из лёгких,

Оттого и – дорогого стоит!

Замоскворечье

Последним воскресением зимы

По узким улочкам Замоскворечья,

По тем местам, где вместе были мы,

Пройтись, наружу вырвавшись из тьмы,

И не отчаяться, и не отречься.

Казалось бы, всего на полчаса

Нам стоит оказаться на Ордынке,

И снова ты поверишь в чудеса –

Прекрасна, как весенняя роса

На тоненькой нетронутой травинке.

Часы застыли. Тиканье пружин

Прервалось на последнем обороте.

Я снова жив. Но снова здесь один,

Как будто безраздельный властелин

Всех проходных дворов и подворотен.

Мы знали тайну. В предрассветный час

Они, как музыкальная шкатулка.

Их звук с тобой мы слышали не раз,

И не было волшебнее для нас

Замоскворецких сонных закоулков.

Я не могу поверить, что сюда

Ты больше никогда не возвратишься.

Что я один – невелика беда,

Но нет страшнее слова – никогда,

Из словаря посмертного затишья.

И каждый день, как грешник, по утрам

Я нашему молюсь Замоскворечью.

Брожу по переулкам и дворам

И жду, что небо улыбнётся нам,

И ты – нечаянно шагнёшь навстречу.

Игрушка

Я не пойму, за что я так наказан,

И, очевидно, казнь – не по вине.

Но я не упрекну её ни разу,

И вся вина пускай лежит на мне.

Она звала себя моей подружкой,

А я не знал, от счастья сам не свой,

Что я связался с заводной игрушкой,

Зачем-то притворившейся живой.

Она себе корысти не искала,

Неосторожных сторонилась тем,

И до тех пор, пока её не стало,

Она себя не выдала ничем.

Откуда в ней взялась такая сила,

Чтоб превозмочь природы приговор?

Она – по-настоящему – любила,

И чувствую, что любит до сих пор.

Мой человечек, девочка-снежинка.

Я сам растратил драгоценный клад.

Какая-то пустяшная пружинка

Сломалась в ней, и все пошло вразлад.

Я чем-нибудь обидел не нарочно

Её. Но я любил, и видит Бог,

Я умолял простить меня за то, что

Сам от себя её не уберёг.

Да, я готов, ни в чем не обинуясь,

Вину свою безропотно признать.

Но, если б вдруг она ко мне вернулась,

Я смог бы оживить её опять.

Я смог бы упросить её: доверься,

И я сумею, только согласись,

В игрушечное трепетное сердце

Вернуть любовь, желание и жизнь.

Июль

А помнишь, ты приехала в мой дом,

И первый раз тебя я встретил в нём,

Назвав тебя по имени? Вдвоём

Мы вышли за водой, когда уснули,

Устав от бесконечной болтовни,

Друзья; и я был счастлив, что они

О нас забыли. Мы ушли одни,

И были ночи, и тянулись дни

В медлительном безветренном июле.

Июль, твой тёзка, как он был хорош,

Он на тебя был чуточку похож:

В нем уживались искренность и ложь, –

Сгорал от страсти и искал прохлады,

Скрывал свой ум перед умом друзей,

Но был умней своих учителей,

Неторопливый, он мечтал скорей

Спасти весь мир улыбкою своей.

И мы с тобой июлю были рады.

Его другие месяцы давно

Сменили без возврата; мне одно

Лишь имя сквозь замёрзшее окно

Заглядывает в память. Оттого ли,

Что это грех – любить на свете всех,

А не любить – такой же точно грех,

Без чьих-то слёз неполон чей-то смех,

Без яви – сон, а вера в жизнь – без боли,

И без июля – этот зимний снег.

Канун

Туман в низинах расстилался пеленою,

Внезапный ветер набегал и пропадал;

И до утра, готовясь к завтрашнему бою,

Не спал в сраженьях закалённый генерал.

Рассвет все ближе. Но, покуда час не пробил,

Он зорким взглядом обводил притихший стан;

То тут, то там мелькал его орлиный профиль,

И все бесшумно расходились по местам.

Он назубок усвоил истины простые:

Не лгать, не трусить, не сдаваться, не стонать.

Он знал доподлинно, как велика Россия,

И доброй волею не стал бы отступать.

Пристало ль русским перед пулями склоняться,

Когда на знамени – нерукотворный Спас!

Мы насмерть станем за родную землю, братцы,

И вместе выживем. А впрочем, как Бог даст.

Пусть грянет бой, какой от века был едва ли,

Пусть супостату будет белый свет не мил;

Чтоб через двести лет потомки вспоминали

Тех, кто за Родину себя не пощадил.

Он не застанет час, когда под вечер смолкнут

Орудий залпы, посвист пуль, снарядов вой.

Он будет гордо умирать, шальным осколком

Смертельно раненый в атаке роковой.

Светлело небо в ожидании восхода;

Вот-вот над полем вспыхнет первая заря.

Начало осени двенадцатого года.

Грузинский князь – на службе русского царя.

Клоун

Не умыт, не брит и хмур;

Мать забыв родную,

Бывший клоун Артур

Пьёт напропалую.

Весь разбит, как инвалид;

Мрачно бредит пенсией.

Пьянство – всё, что роднит

С клоунской профессией.

Был азарт, был талант,

Хоть никем не признан;

Разменял по кабакам

Да по антрепризам.

Постарел не у дел;

Но работать – вот ещё!

Он ни в чём не преуспел

На гражданском поприще.

Ледяная полынья

Тянет – не отцепится.

Где друзья, где родня,

Где жена, в конце концов?

Он пойдёт в шапито

На гору Поклонную

И, чтоб не видал никто,

Поклонится клоуну.

А потом – вернётся в дом,

Будет пить из горлышка

И рыдать за столом

У себя в Черёмушках.

* * *

Коль не суждено достигнуть цели, –

Чтобы не засохнуть от любви,

Вот бы мне погибнуть на дуэли

За глаза красивые твои.

Муж твой – добрый малый из глубинки –

Коммерсант, зануда и эстет

Где-то на Черёмушкинском рынке

Приобрёл недавно пистолет.

И теперь, как прихожу я в гости,

Завожу с тобою разговор,

Вижу, зеленеет он от злости,

Как хамелеон на фоне штор.

Время к ночи, он сидит, зевает,

Но упорно не ложится спать.

Он не зря меня подозревает!

Что ж, пускай, – мне нечего скрывать.

И хотя в предчувствия не верю,

Как-то раз – готов идти на спор! –

Позвоню я, он откроет двери

И – помедлив – выстрелит в упор.

Я отпряну, подкосятся ноги,

Улыбнусь и, подмигнув ему,

Я умру – красиво – на пороге,

На пороге к сердцу твоему.

Моя Вятка

Русь склонить под рукою владычней

Порешил патриарший престол.

Мои предки, чтя древний обычай,

В те поры уклонились в раскол.

Непокорные старообрядцы

От гонений скрывались в скитах

И осели по землям по вятским,

Не продав свою совесть за страх.

Не сломили их беды и бури,

Жизнь вилась над избою дымком;

Ведь не зря мой прапрадед Меркурий

Основательным слыл мужиком.

Век бы жить им, молясь да не хмурясь,

Обустраивать дом свой ладком.

Только видишь, как всё обернулось,

Когда грянул нечаемый гром.

Не спасла моих прадедов Вятка,

Тут уж поздно – крестись не крестись;

Те, кого не смело без остатка,

Кто куда по Руси разбрелись.

Жить по чести, случалось, непросто, –

Хоть умри, а душой не криви, –

Но всегда выручало упорство,

Что у каждого было в крови.

Хотя я не бунтарь бесшабашный, –

Не буяню, интриг не плету,

Не усердствую в спорах, – однажды

Мне становится невмоготу.

Не по вере – по жизни раскольник,

Не терплю самозваную знать;

Что поделаешь, вятские корни

Всё – нет-нет, а дают себя знать.

Хоть с сумою – да что-нибудь стою;

Предкам-старообрядцам под стать –

Я всегда шёл дорогой прямою,

А упрямства мне не занимать.

Жизнь качала, трясла и кружила,

Но дорога казалась гладка,

И текла в переполненных жилах

Заповедная Вятка-река.

* * *

Юрию Баранову

Мы успели родиться на шестой части суши –

На восток до Камчатки и до Кушки на юг.

Мы умели смеяться и играть без игрушек,

И не всякого сразу допускали в свой круг.

Мы сбегали с уроков на футбольное поле;

Мастерили ракеты из конфетной фольги,

И таинственный запах бертолетовой соли

Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли.

Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать,

И на взрослые фильмы пробирались в кино.

Мы с пелёнок учились ничего не бояться

И не верить, что будет – чему быть суждено.

Мы чуть свет выбирались из постылой постели,

Каждый день продлевая хоть на крохотный час;

Мы быстрее взрослели, потому что хотели

До поставленной цели доходить каждый раз.

Мы от края до края по земле колесили,

От Карпат до Байкала всё нам было – своё.

Мы страну, где родились, называли Россией

С большим правом, чем нынче называют её.

Где-то строились башни, где-то рушились стены;

Мир дробился на части и кроился по швам.

Мы сумели не сгинуть через все перемены,

И, кому было трудно, шли по нашим следам.

Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали.

Что нам новый порядок или старая власть.

Если мы в этом мире до сих пор не пропали,

То, уж будьте надёжны, нам и впредь не пропасть.

* * *

Над Маросейкой промозглая морось,

Вечер исчерчен рассеянным светом;

Осень московская, не церемонясь,

Всласть упивается властью над летом.

По закоулкам, сквозь сумрак прогорклый,

Кружится бронзовый звон колокольный;

В монастыре на Ивановской горке

Служат вечерню под праздник престольный.

Знать бы, откуда нагрянет напасть к нам,

Стали б пенять на дурную погоду?

День, безразлично – сухой иль ненастный,

Прожитый врозь, отбирает по году.

Много ль отмерено времени впрок нам?

Верить иль нет предсказаньям осенним?

В старых строениях мокрые окна,

Словно пустые отверстия в стенах.

Всё-таки вскользь разглядеть удалось мне

Зыбкие контуры тронного зала,

Где, невзирая на зябкую осень,

Ты для меня одного танцевала.

И, красотой твоей девственной тронут,

Мог ли поверить я, – поздно иль рано

Мимо меня ты прошествуешь к трону,

Как Саломея с главой Иоанна.

Наркоз

Из коридора доносился гомон,

Врач за спиной завязывал халат;

А я лежал на операционном

Столе под светом в десять киловатт.

Сестра, как прима из кулис на сцену,

Впорхнула; нет, скорее, подплыла.

Я помню, как легко входила в вену

Оранжевая бабочка-игла.

Но то ли что-то не сложилось, то ли

Меня не брал их фенобарбитал,

Я, потеряв все проявленья воли,

Сознанье до конца не потерял.

Я слышал, как сквозь радиопомеху,

Забавный писк, переходящий в бас;

Но мне, признаться, было не до смеху,

Во всяком случае, не в этот раз.

Сейчас меня разрежут, делом грешным,

А там уж расстараются вовсю.

Я попытался крикнуть безуспешно:

Постойте, подождите, я не сплю!

Но действие задумали с размахом;

Созвали весь, что есть, медперсонал,

И то, что я кричу, борясь со страхом,

Никто не слышал, и не замечал.

Я понимал, дела мои пропащи.

Но, господа, мне нечего терять!

Извольте помнить, кажется, пока что

Здесь не анатомический театр;

И я не исполнитель главной роли,

Чтоб потешался каждый ротозей.

А нож тем временем входил без боли,

И становилось во сто крат страшней.

Я им грозил (мол, вы меня не злите!),

Не выказать стараясь слабины;

Но чувствовал, что сам я здесь – как зритель,

И на себя гляжу со стороны.

Я больше не был неделимым целым;

Как будто через точечный разрез

Душа случайно разлучилась с телом

И где-то обретается окрест.

Мой дух кружил беспомощно снаружи

И сам с собою приходил в разлад.

Я погружался в первобытный ужас,

Как предки миллионы лет назад.

Под свод, облитый кобальтовой желтью,

Заклятья возносились по слогам;

Меня, казалось, приносили в жертву

Загадочным языческим богам.

Но тени отступали друг за другом,

Когда разрушился последний круг,

И таинство, творимое хирургом,

Соединило душу, плоть и дух.

Что ж, коль на то пошло, то взятки гладки;

Не важно – волшебство иль ремесло.

Но врач задумчиво снимал перчатки,

Как будто видел, что произошло.

Наутро он зашёл в палату снова,

Велел сестре меня перевязать.

Мы с ним не перемолвились ни словом,

Хотя обоим было, что сказать.

И то, что знали мы, запанибрата

Нас не свело. Нам было ни к чему.

Он лишь исполнил клятву Гиппократа.

А я был жив, благодаря ему.

* * *

Не верь, что с меня довольно,

Что мне теперь всё равно.

Мы умерли в день влюблённых,

Как в трогательном кино.

Уж что там себе надумал,

Лукавый святой Валентин,

Но ты понимаешь, что умер

В тот вечер не я один?

Я сразу не смог поверить,

Что мы так просто умрём,

И вскоре жизнь после смерти

Пойдёт своим чередом.

И все же забудь про жалость,

Жить прошлым не слишком с руки.

Любовь наша пережила нас

Всем пошлым страстям вопреки.

Судьбу не водили мы за нос,

Себе вынося приговор.

Но все, кто при жизни знал нас,

Хранят преданье с тех пор, –

Как, вечности сопричастные,

Без зависти, лжи, измен,

Мы жили долго и счастливо

И умерли в тот же день.

* * *

Нечаянно родившись заново,

Я снова начал этим летом

Читать Георгия Иванова

И спать с не выключенным светом.

Таилась в оболочке будничной

Непредсказуемого завязь,

По сретенским невзрачным улочкам

Мы шли, ладонями касаясь.

Там, где случайного прохожего

В урочный час не чаешь встретить,

Лучей причудливое крошево

На нас раскидывало сети.

Жара под крыши горожан гнала;

Но ты, без преувеличенья,

И в зной казалась краше ангела,

Увиденного Боттичелли.

И облака – благие вестники –

Струились высью голубою

От Сухаревки до Рождественки,

Благословляя нас с тобою.

Ночные ведьмы

Памяти девушек 46-го Гвардейского

авиаполка посвящается

Напрасно вы нас ведьмами прозвали.

Вам ведьмы сроду были нипочем;

Столетьями легко вы побеждали,

Пытая их железом и огнем.

Зря скалите озлобленные пасти,

Всё будет по-другому в этот раз;

Железо и огонь – не в вашей власти,

Теперь они обрушатся на вас.

За каждое земное злодеянье

Вы приговорены нести ответ.

Мы девушки – небесные созданья,

Но для врага – страшней ста тысяч ведьм.

Нас голыми руками не возьмете,

Когда, прожекторам наперекор,

Бесшумно мы на бреющем полете

На цель заходим, заглушив мотор.

Кто сманит нас благополучным раем?

На восемьдесят бед – один ответ!

И даже если в небе мы сгораем,

Тем, кто за нами, – пролагаем след.

Бессильны ваши ненависть и злоба.

Мы тут, мы там, вокруг – со всех сторон.

Хоть не сомкните глаз, глядите в оба,

Мы наяву – ваш самый страшный сон.

И вам нигде не отыскать спасенья, –

Забившись в щель, ползком иль на бегу.

Нет, мы не ведьмы, мы – богини мщенья,

Не знающие жалости к врагу.

Одесса

Но поздно. Тихо спит Одесса.

А. С. Пушкин

… Но поздно. Тихо спит  Одесса.

Погас закат. Затих прибой.

Пора бы, наконец, домой;

Расслабиться, переодеться.

Зеркальная луна, как ртуть,

Переливается у мола.

Тревожный скрежет богомола

Мне снова не даёт уснуть.

И вдруг я выбреду спонтанно,

Словно в арт-хаусном кино,

Туда, где жил давным-давно –

На Пятой станции Фонтана.

Все тот же дом. Все тот же век.

Гляжу сквозь сомкнутые кроны –

Где в верхнем этаже, не тронут,

Ждёт неухоженный ночлег;

Где, словно от тоски лекарство,

Светильник тусклый над столом

И Пушкина старинный том –

Издания Адольфа Маркса.

* * *

Она сидела и скучала,

Откинувшись к диванной спинке,

И из салфеток вырезала

Восьмиконечные снежинки.

Подрагивал огонь огарка,

И было не до разговора.

Лишь ножнички сверкали ярко

Из маникюрного набора.

Так длилось с полчаса примерно.

Она вставать не торопилась.

Я никогда не знал наверно,

Что на уме её творилось.

Чему-то молча улыбалась,

И, как рождественская сказка,

Прекрасней ангела казалась

Согревшаяся кареглазка.

Рок, над которым был не властен,

Я пробовал умилосердить,

И бесконечно верил в счастье,

Как верит праведник в бессмертье.

О, Боже, как я был беспечен,

Мне было ничего не надо

Кроме сошедшего под вечер

Рождественского снегопада.

Снежинки кружевом бумажным

Стелились по полу лениво,

Как в фильме короткометражном

Из довоенного архива.

Понять, что происходит с нею,

Я всё пытался сквозь потёмки.

Но становилось всё мутнее

Изображение на пленке.

И я признался, что навряд ли

Смогу остановить мгновенье.

Едва мелькнув в последнем кадре,

Она исчезла в затемненье.

Памяти Григория Чайникова

Известно, бедность не порок.

Кушетка, стол, стакан, окурки;

Обитый дранкой потолок

С проплешинами в штукатурке;

В углу – набросок на станке,

Поверх – заляпанная простынь.

Мы с ним сошлись накоротке

В конце невнятных девяностых.

Я ошивался день-деньской

В лиловой сигаретной дымке

В художественной мастерской

У церкви на Большой Ордынке.

Мы не вели пустых бесед.

Когда под сорок за плечами,

Скучнее нет: вопрос – ответ.

Мы больше, помнится, молчали.

Он не искал чужих похвал.

И хоть судил довольно строго,

Но сам, похоже, понимал,

Что был художником от Бога.

Я пропадал на два-три дня,

Но появлялся вновь исправно;

Мне было лестно, что меня

С собой он принимал на равных.

Его мазок дружил с мазком,

Как будто в лад слагались ноты.

Мне вдруг подумалось тайком:

Где мой портрет его работы?

Мы дружим с лишком восемь лет,

Ну, чем я, собственно, рискую.

И я однажды, осмелев,

Спросил об этом напрямую.

Он повертел сухую кисть,

Как виртуоз играя с нею.

«Успеется, не торопись;

Чем позже, знаешь, тем ценнее.

Я ожидал такой вопрос

И сам не раз об этом думал…»

Но не случилось, не сбылось.

В начале осени он умер.

Не в нашей власти воскресить

Ушедшего. Но вот что странно,

Я не могу его простить

За то, что он ушёл так рано.

Я б не обиделся, клянусь,

Из-за какого-то портрета.

Но, кажется, пока я злюсь,

Он с нами остаётся где-то.

Войдёт, и сразу стихнет шум.

Он скажет: «Смерть была ошибкой!»

И улыбнётся сквозь прищур

Своею вечною улыбкой.

Париж

Москвою снова правит листопад.

Почти тысячелетие подряд

Усталая листва под ветром сохнет.

Пускай непритязателен, но храбр, –

Берёт палитру с красками октябрь

И сурик густо смешивает с охрой.

День-два – и город тяжело узнать;

Едва ли это можно оправдать

Издержками сезанновского взгляда.

Он был замысловат, лукавый галл,

Но сам себе при этом он не лгал,

И, стало быть, его винить не надо.

Париж всегда был тайной под замком,

И всё ж казалось, – нас туда пешком

Вела географическая карта.

Уж за семь лет с тобою как-нибудь

Небрежно мы преодолели путь

От Крымской набережной до Монмартра.

Там тот же листопад во всей красе;

Но все под дебаркадером д’Орсе

Предпочитают черпать впечатленья.

А я, набрёв на игроков в шары

На пятачке у сада Тюильри,

Был счастлив, как участник приключенья.

Я смог припарковать «Рено» на спор

У самой базилики Сакре-Кёр,

Как будто выиграл пари на тыщу.

Сведя на полушёпот разговор,

Мы не спеша с тобой прошли в собор,

Кощунственно не подавая нищим.

Перед тобой рассеивалась тень;

Степенно, со ступени на ступень

Ты восходила, словно королева.

И верилось, что мир – неразделим,

И нас хранит Саровский Серафим,

Как нас хранит святая Женевьева.

Через три дня, на праздник Покрова,

Нас будет ждать осенняя Москва,

Дождливых улиц дрожь и ветер колкий.

Но вновь Парижем станет воздух пьян,

Когда с тобой нас позовёт Сезанн

К Цветаевскому дому на Волхонке.

Пейзаж

Полмира объехав без дела,

Поймёшь, что полжизни отдашь

За русский пейзаж черно-белый,

Берёзовый зимний пейзаж.

На дальнем пригорке деревня,

Сороки пустились в полёт,

А рядом, меж редких деревьев

Охотник с собакой бредёт.

Петлянье дороги окольной,

Следы лошадиных подков;

И темный шатёр колокольни

На фоне сплошных облаков.

Мой друг, путешествий любитель,

Меня перебьёт, в простоте.

Он где-то подобное видел.

В Германии? в Польше? в Литве?

Пейзаж этот больше фламандский.

Вот Брейгель, типичный пример.

Подумаешь, кончились краски.

Остались бы уголь да мел!..

В Антверпене не был я в жизни

И спорить теперь не готов.

Но вдруг этот Брейгель Мужицкий

Был родом из наших краёв?

Согласен, что это абсурдно.

Но что, если я не один?

Вдруг так же считают подспудно

Датчанин, француз или финн?..

Уютно чернеют домишки,

Со снежной зимою в ладу,

И черную шайбу мальчишки

Гоняют на белом пруду.

* * *

Порой упрям, подчас настойчив,

Ни прозорливцем, ни слепцом –

Недаром я родился ночью

Меж скорпионом и стрельцом.

Мне как-то все давалось просто,

Я сызмала не знал проблем;

Но обладал завидным свойством

Себя не сравнивать ни с кем.

Случалось быль от небылицы

Я отличал не без труда,

Зато над глупостью глумиться

Бесчестным почитал всегда.

Не выносил досужих сплетен,

Боялся лжи, и потому

Стремился спрятаться от света

В спасительную полутьму.

Не становился на колени,

Не крал объедков со стола;

И не пытался бить из тени

Или стрелять из-за угла.

Я не заботился о числах,

Не размечал порядок дней,

На миг не чая разлучиться

С тобой – избранницей моей.

Я мог довольствоваться малым

И в сорок пять, как в двадцать пять.

И то, что мир – материален,

Мог никогда и не узнать…

Ты неуверенно и скупо,

И через слово невпопад

Старалась скрасить свой поступок,

Немыслимый, на первый взгляд.

Я окунулся, как подросток,

В страданий омут с головой,

И все ж не перестал бороться

За все, что связано с тобой.

Казалось, боль неутолима,

И ход судьбы несправедлив.

И мы с соперником незримым

Тебя тянули на разрыв.

Мы не желали друг про друга

Ни думать ничего, ни знать.

А ты застыла в центре круга,

С собой не в силах совладать.

Я понимал, – он ждать не станет,

Уверенный, что победит;

Но для подобных состязаний

Ты – неудачный реквизит;

И я, чтоб доказать, что слишком

Отчаянно тебя люблю, –

Не отступлю для передышки,

А безвозвратно уступлю.

И все. Пощады мне не будет.

Кого молить? О чем просить?

Не будет справедливых судей,

Чтоб мне победу присудить.

И больше никогда на свете

Нам не придется быть вдвоем.

И пустота. И белый ветер

В кавказском круге меловом.

* * *

Привычка русская свой крест нести,

Ни исповедать, ни постичь её, –

От ощущенья бесполезности

До состоянья безразличия.

Весь опыт прошлого ни разу нам

Не удалось принять за правило,

И руководствоваться разумом

Ничто нас так и не заставило.

Но мы стоим перед напастями,

И перед силой не пасуем мы;

И разве тем грешны отчасти мы,

Что каждый раз непредсказуемы.

Так что внушать чужие истины

И мерить нас своею мерою!

Мы не исполним стоя гимн страны,

Но вспомним Отче наш и Верую.

И как бы ни досталось крепко нам,

Мы всё не ропщем, тем не менее;

И в пику посторонним скептикам

Несем своё предназначение.

Мы просим силы и усердия,

Чтобы с пути не сбиться крестного,

У Серафима и у Сергия,

У Пушкина и Достоевского.

И в битве, где бессильно знание,

За нас судьба – святая схимница;

И воздаянье ждёт нас на небе,

И не пройдёт, и не отнимется.

* * *

Распорядок в небесах нарушен,

Я такого не припомню мая;

Мелкий дождь изматывает душу,

По стеклу полосками стекая.

Продержись, бывало и похуже,

Может быть, просвет вот-вот забрезжит.

Это кажется, что жизнь снаружи

Никогда уже не будет прежней.

По́вода отчаиваться нету;

Что за вздор – глазеть в окно с тоскою,

Словно солнце не светило летом,

Словно снег не выпадал зимою.

Станем собирать себя по крохе,

Чтоб не распылиться на осколки.

Я сварю для нас две чашки кофе

И достану Лермонтова с полки.

Хрупкий мир в окне на время вымер,

Всё живое дождь согнал под кровлю;

Значит мы обречены на выбор, –

Выбор между смертью и любовью.

Просидим за книгой до рассвета, –

Только бы лукавый не попутал, –

И увидим, как упрямый ветер

Разгоняет облака под утро.

* * *

Рифма, как проклятие,

Помыкает нами;

Грешное занятие –

Говорить стихами.

Со строки не спросите

Подлинного дива.

Надоело до смерти

Говорить красиво;

Гладко – да не искренне,

Ладно – да не право.

Мыслимо ль об истине

Говорить лукаво?

Пени наши, жалобы –

Что свеча на стуже;

Время не бежало бы,

Было б только хуже, –

Не понять до старости

Самого простого:

Благ – кому достало сил

Не сказать ни слова,

Благ – кто, проникая в глубь

Смысла, а не слога,

Мог, не размыкая губ,

Говорить для Бога.

Рождение

По-прежнему все тихо за окном.

Теплеет. Тает иней на стекле.

Ночь над Россией. Отцвела полынь.

Звезда упала, осень отошла.

Я жив. О, как мучительно я жив!

Усталый внук, вернувшийся домой, –

Окончен день, закрой глаза, усни;

Но ум не спит и борется со сном.

Ещё свежа калиновая гроздь,

И красные, замёрзшие плоды

Стекают на бумагу словом кровь;

И голос крови не дает забыть,

Что ты родился на своей земле,

Как дед и прадед твой из рода в род;

Но были им отпущены века,

А внуку – только время, чтоб дожить.

Он видел все, что можно повидать:

Рассвет востока, запада закат,

Над миром торжествующую ночь,

И свет, который не объяла тьма.

И так случится в пограничный час,

Сияньем славы озарится мир,

И повторится вновь – да будет свет!

И слово жизнь вдохнётся в персть земли.

* * *

С тех пор, как, долистав последний том,

В последний раз за мной закрыла дверь ты,

Я день за днем ловлю себя на том,

Что постепенно привыкаю к смерти.

Я ни за что тебя не осужу,

Ты для меня всё тот же ангел сущий.

Что смерть! Теперь я даже нахожу

В ней ряд неоспоримых преимуществ.

Мне не грозит дожить до старика,

С болезнями уже не страшно слечь мне.

Пусть жизнь сладка, но слишком коротка,

А смерть, по крайней мере, бесконечна.

Ты напоследок бросила – прости,

Лучась сияньем ангельского света.

Напрасно я молил меня спасти,

Мой голос оставался без ответа.

Ну что с того? Тебя я упрекну ль,

Что ты мне ничего не отвечала?

Я умер в феврале. Теперь июль.

Для вечности лишь самое начало.

Занятно знать, что сможешь всё успеть,

Всего достичь, смеясь всего добиться.

Мне повезло при жизни умереть,

Чтобы внезапно в смерти возродиться.

Я бы мечтал тебя вернуть назад,

Но я себя ничем не обольщаю;

И всё, что в жизни не успел сказать,

Теперь тебе посмертно посвящаю.

Я больше не страдаю, не молю

И тщетно не взываю к милосердью.

Но тем сильнее я тебя люблю,

Мой кареглазый ангел – ангел смерти.

Связь

Удел связиста – это ли не рай?

Удачливей на фронте не найдёте.

Наладил связь – сиди и ожидай,

Тебе не лезть под пули, как пехоте…

Я, устранив на линии обрыв,

Ползком открытым полем пробирался.

Со всех сторон гремел за взрывом взрыв,

А немец будто бы с цепи сорвался.

Земля вздымалась, дым стоял стеной.

Мгновение – и лопнут перепонки;

Когда меня ударною волной

Отбросило на дно большой воронки.

Там трое пацанов, как я, солдат

Дрожали побелевшими губами

И, на меня направив автомат,

Велели мне валить к такой-то маме.

Я до сих пор не смею их судить;

Такие есть везде – один на тыщу.

Я благодарен, что остался жить,

Короткий выстрел – и концов не сыщешь.

Я цел и невредим дошел назад.

Не то, чтоб думал, ждут меня объятья;

Но лейтенант лишь бросил беглый взгляд:

«Опять обрыв. Давай, ползи обратно».

Я было возразил: не мой черед,

Теперь тебе пора идти настала.

Но он сквозь зубы процедил: «Вперёд!

Что смотришь? Не боишься трибунала?!»

И я пополз второй раз в этот ад.

Фашист сплошным ковром по полю стелет,

И каждый пролетающий снаряд,

Казалось, прямо на меня нацелен.

Не буду врать, я страха не скрывал,

Но чувствовал нутром, что не погибну;

И только непрерывно повторял

Рассказанную бабкою молитву.

Уже сквозь гарь окоп был виден наш,

Уже готов в него был прыгнуть с ходу...

Прямое попадание в блиндаж,

И кровь с огнем взметнулись к небосводу.

Мне не избавиться от этих снов.

Но кто однажды видел смерть так близко,

Тот навсегда постиг значенье слов:

На фронте – не бывает атеистов.

* * *

Серый снег декабря, будто вор на доверии,

Точный час улучив и поклянчив взаймы,

Отобрал эйфорию осенней феерии,

Подменив на депрессию пресной зимы.

Месяц с лишком казалось, что всё только снится мне;

Но под утро крещенского, щедрого дня

Снегири – мультипликационными птицами, –

Прошумев за окном, разбудили меня.

Дотянуть до весны или, лучше, до Троицы,

Слиться с ливнем, полощущим по площадям,

И понять, что ещё не пора успокоиться

И не самое время платить по счетам.

Всполошатся чуть свет кредиторы, но пусть они

Тщетно шлют мне вдогонку словесный портрет.

От Страстного бульвара до Оптиной Пустыни

Тополиный июль застилает мой след.

Снег в Крыму

В горах сгустилась пелена,

Какой не чаяли вначале,

И сумерки средь бела дня

Непредсказуемо настали.

Сплошной завесой снег упал;

Кругом – не видно на полшага.

В снегу Ангарский перевал,

В снегу отроги Чатыр-Дага.

Зима сошла во всей красе,

А с нею спорить не годится;

По обе стороны шоссе

Машин застыла вереница.

Но чувствовалось, что вот-вот

Природа сменит гнев на милость;

И я прошёл пешком вперёд,

Туда, где небо прояснилось.

Я вглядывался из-под век

Вослед унявшейся стихии,

Вдыхая первозданный снег,

Простой, привычный снег России.

* * *

Солнце всходит, словно из-под пытки, –

Хоть бы и вовек не рассвело.

Город, обносившийся до нитки,

Растерял последнее тепло.

День проходит, начерно набросан;

Стынут листья в сквере на Страстном.

Небо над Москвой стянула осень

Серым негрунтованным холстом.

Полчаса до полного коллапса.

Нет бы от снарядов или пуль, –

Мир как будто сдуру наглотался

Противозачаточных пилюль.

День устал мечтать о брачной ночи,

Холостой рассвет, пустой закат.

Только ветер вкрадчиво пророчит

Неисповедимый снегопад.

И часу неведомо в котором,

Над бесплодной осенью смеясь,

Первый снег под бархатным покровом

Скроет город от нескромных глаз.

* * *

Спешить – и не достигнуть цели,

Сражаться – и не победить.

Жить – на пределе, но на деле

Так жажду и не утолить.

Любить – до дна, не зная меры,

Не оставляя про запас.

Креститься – с безрассудством веры,

Так – словно бы в последний раз.

И в час, когда тебя к ответу

Трубящий ангел вознесёт,

Поднять глаза навстречу Свету

И поблагодарить за всё.

* * *

Спешить – и не достигнуть цели,

Сражаться – и не победить.

Жить – на пределе, но на деле

Так жажду и не утолить.

Любить – до дна, не зная меры,

Не оставляя про запас.

Креститься – с безрассудством веры,

Так – словно бы в последний раз.

И в час, когда тебя к ответу

Трубящий ангел вознесёт,

Поднять глаза навстречу Свету

И поблагодарить за все.

Старый Новый год в Словении

Я иду к итальянской границе,

К упразднённой границе, верней.

Я освоился в Новой Горице

За каких-то одиннадцать дней.

Мне не нужно уже с провожатым

Каждый раз выходить со двора;

Мне уже не придётся блуждать там

И от стужи дрожать до утра.

Как Сокольническою слободкой,

Через двадцать без малого лет

К итальянцам иду я за водкой

(Русской водки в Словении нет).

От незамысловатой тирады

Продавщица спадает с лица

(Говорю справедливости ради,

А не красного ради словца).

Пассажир прицепного вагона,

Я случайным знакомым дарю

Встречу старого Нового года

По церковному календарю.

Загуляем с размахом, по-русски,

К изумлению местных властей,

Чтоб за час не осталось закуски,

Заготовленной впрок для гостей.

Чтоб, когда будет начисто пропит

Весь, до евро, наличный запас,

Я очнулся в единой Европе

С полным чувством, что жизнь – удалась.

Тишина

Дождь неуклюже накрапывает,

Воздух пронзительно тих;

Редкое небо проглядывает

Меж облаков кучевых.

Роща скромна, словно девственница,

Галок – и тех не слыхать;

Молча берёзы советуются,

Как бы им день скоротать.

За ежевичною изгородью

К шёлковой ели прильну.

Лишнего слова не выговорю,

Чтоб не спугнуть тишину.

Русь-недотрога – награда моя,

Вдруг невзначай в тишине

Тайна твоя неразгаданная

Чуть приоткроется мне.

Фотография

Михаилу Панину

Женское начало переменчиво,

Нам грешно их волю поощрять.

Но одна-единственная женщина

Мне могла велеть и запрещать.

Пусть она, бывало, заупрямится,

То не этак, и это вдруг не так.

Верил я, она – моя избранница,

А капризы женские – пустяк.

Для чего стремился жить в угоду ей?

Словно с глаз упала пелена.

Пьяной полусладкою свободою

Упивается теперь она.

Будто наважденье, будто мания –

За любовь пожертвовать собой.

Я-то верил, коль она – судьба моя,

Я сумею стать её судьбой.

Было бы мне вовремя задуматься,

Что всему назначена цена,

Что она – красавица и умница –

Мне не даром, может быть, дана.

Может, ею обладать не вправе я,

Как дождём, как ветром во дворе.

На стене осталась фотография

На перекидном календаре.

Мне на снимке том она пока верна,

Сердце в чистоте хранит своё…

Щелкает затвором фотокамера,

Обручая с вечностью её.

Хороший человек

В известном городе большом

Совсем недавним прошлым

Между соседями тишком

Жил человек хороший.

Не худощавый, не толстяк,

Не грешник, не святоша,

Неторопливо, просто так

Жил человек хороший.

Ни разу не был уличён

Ни в пьянке, ни в дебоше;

И все сошлись на том, что он

Был человек хороший.

Он не читал учёных книг,

Решив – себе дороже;

Пусть он успехов не достиг,

Но человек хороший.

Ему талантов не дал Бог,

Благих желаний тоже;

Пусть никому он не помог,

Но человек хороший.

О нем весь двор судил-рядил,

Но порешили проще:

Раз никому не навредил,

То человек – хороший.

Однажды он глаза смежил,

Все вкратце подытожил

И умер, словно и не жил,

Тот человек хороший.

Твердили на похоронах,

Что он не вынес ноши

И вот безвременно зачах,

А человек – хороший.

С тех пор, друзьями позабыт,

Знакомыми заброшен,

На дальнем кладбище лежит

Тот человек хороший.

Жизнь заново не проживёшь,

Не переменишь кожи.

И не поймёшь, – а был хорош

Тот человек хороший?

Цыганка

1.

Кружевное розовое платье,

Серьги дразнят звонким серебром.

Я цыганку встретил на Арбате

Тёплым, добродушным майским днём.

Шла она, задумавшись о чём-то,

Улыбаясь встречным москвичам;

И, как рябь прибоя в море Чёрном,

Волосы струились по плечам.

А лучи лились с небес в охотку,

Словно предлагали: погляди,

Как сверкают в такт её походке

Бусы и мониста на груди.

Колдовские тонкие запястья

И лукавый взгляд из-под бровей.

Я, признаюсь, женщины прекрасней

В жизни не встречал ещё своей.

Призраком явилась, миражом ли,

Был ли это сон средь бела дня?

Я лишь мог глядеть заворожённо,

Как она уходит от меня.

И хотя до крайности обидно,

Остаётся лишь себя корить.

Нет бы под предлогом благовидным

Подойти к ней и заговорить.

Представляю, как бы мог сейчас я

Упиваться блеском карих глаз.

Что ж, прощай, упущенное счастье,

Видно, не судьба на этот раз.

Но теперь я загодя готовлюсь,

Повторяя по сто раз на дню:

Чёрт возьми надуманную скромность,

Чёрт возьми застенчивость мою.

Пусть случится повстречаться с нею,

Я себе в другой раз не прощу;

Вот вам слово, я умру скорее,

Чем свою цыганку упущу.

2.

Речь – дурман, глаза – приманка,

И к гадалке не ходи.

Обмани меня, цыганка,

Вокруг пальца обведи.

Посели мне в сердце ревность

Взмахом смоляных ресниц,

Нецелованной царевной

В полнолунье мне приснись.

Глянь, как подлинная леди –

На никчёмных англичан,

Чтоб одной тобою бредил,

О тебе одной мечтал;

Чтобы путал зиму с летом,

Чтоб смешались ночь и день;

Чтобы неотступно следом

За тобой бродил, как тень.

Знаю, Бог не даст пропасть нам;

И когда-нибудь, глядишь,

Под моим напором страстным

Ты сама не устоишь.

И обоих нас – навечно,

Уж поверь мне наперёд,

Обручальное колечко

Вокруг пальца обведёт.

Чашка

На бульварах к утру постепенно светлеет,

В сонный город внезапно вступает весна.

Ты сказала, разбитую чашку не склеить?

Бог с ней, с чашкою этой. Далась нам она!

Телефон надорвался от перенабора.

Почему ты молчишь? Я прошу. Отвечай.

Стоит ли из-за крохотной горстки фарфора

Хоронить равнодушно ещё один май?

Ночь нарочно нам шепчет, что мы проиграли.

Ей не просто признать, что рассвет мудреней;

И разбитая чашка – не Чаша Грааля,

Чтобы так фанатично молиться над ней.

Дай мне руку. Поверь, на земле никого нет,

Кто любовь нашу смог бы случайно разбить.

Я всего лишь хочу пить из хрупких ладоней

И тебя, добрый ангел, с ладони поить.

Черногорская легенда

Полумесяц потонул в заливе,

Померцал и в глубине исчез.

До чего же ночи здесь красивы.

Чуть колышется прибрежный лес;

Ослепительно сияют звезды,

Дышит влагой терпкая трава;

И звенит ночной прозрачный воздух,

Как натянутая тетива.

Память на случайности горазда,

В прошлое стучится наугад.

Черногорцы тут стояли насмерть

Полтысячелетия назад.

Было так, – когда незваный кто-то

В вольный край дерзал войти с огнём,

Просыпался неприступный Котор,

И святой Покров лежал на нем.

Испокон веков не имет срама

Тот народ, что верою богат;

И на месте разорённых храмов

Воскресали краше во сто крат.

Час настал, сошлись клинки из стали,

До глубокой ночи длился бой;

Огненные звезды заблистали

И скрестились в небе над водой.

И тогда, от злобы обессилев,

В первый день Великого поста

Полумесяц потонул в заливе,

Побеждённый силою креста.

* * *

Я не верю в намеренье добрых,

Не завидую замыслу злых.

Мне хватает довольно подробных

Наблюдений за гибелью их.

Я не сплю. Созерцатель бесцельный,

Я исследую мир мертвецов.

И меня забавляют со сцены

Тени полузабытых отцов.

Там, за гранью реального мира,

Где часов прекращается ход,

Параджанов поставит Шекспира –

Так, что Гамлет в конце не умрёт.

Пусть не с первой попытки, так с третьей,

Им, терять не терять, всё равно.

Мы – живём в ожидании смерти,

А бессмертие – мёртвым дано.

Им дана простота совершенства

В равнодушии к нашим страстям…

Но и я – за монетку в шесть пенсов

Первородство своё не продам.

Я ничем никому не обязан,

Это главное. А во-вторых,

Мир, с которым покуда я связан,

Не делю я на добрых и злых.

В бронзе, мраморе, в гипсе, в граните ль

Вы хотите себе их вернуть.

Но, возможно, последний хранитель,

Тот, кому приоткрыли свой путь,

Я не сплю – между жизнью и смертью.

И, довольствуясь ролью слуги,

Я – за непроницаемой твердью –

Различаю бессмертных шаги.

* * *

Я проиграл. Но я ещё живой.

А коли так, я всё-таки уверен,

Последний бой – останется за мной.

И значит – я сдаваться не намерен.

Проходит всё, сказал Экклезиаст.

Но я себе позволю усомниться,

Ведь я борюсь не за себя – за нас,

И мне простится лёгкая ехидца.

Я преклоню колени в честь твою

В преддверье неизбежного сраженья,

Ведь лучше быть поверженным в бою,

Чем выжить, испугавшись пораженья.

Смысл – не в победе. Но и не в судьбе,

Не в том, что кажется неотвратимым;

И не во мне, и даже не в тебе,

А в том, чтобы любить – и быть любимым.

И пусть я буду обречён, и пусть

Умру заложником чужих решений,

Но я твержу упрямо наизусть:

Боящийся – в любви несовершенен.

Пусть все, кого любил и с кем дружил,

Советуют – смирись, остынь, расстанься.

Я проиграл. Но я покуда жив.

И значит – до последнего не сдамся.