Андрей Галамага

Андрей Галамага

Четвёртое измерение № 30 (306) от 21 октября 2014 года

Берёзовый зимний пейзаж

 

* * *

 

Спешить – и не достигнуть цели,

Сражаться – и не победить.

Жить – на пределе, но на деле

Так жажду и не утолить.

 

Любить – до дна, не зная меры,

Не оставляя про запас.

Креститься – с безрассудством веры,

Так – словно бы в последний раз.

 

И в час, когда тебя к ответу

Трубящий ангел вознесёт,

Поднять глаза навстречу Свету

И поблагодарить за всё.

 

* * *

 

С тех пор, как, долистав последний том,

В последний раз за мной закрыла дверь ты,

Я день за днем ловлю себя на том,

Что постепенно привыкаю к смерти.

 

Я ни за что тебя не осужу,

Ты для меня всё тот же ангел сущий.

Что смерть! Теперь я даже нахожу

В ней ряд неоспоримых преимуществ.

 

Мне не грозит дожить до старика,

С болезнями уже не страшно слечь мне.

Пусть жизнь сладка, но слишком коротка,

А смерть, по крайней мере, бесконечна.

 

Ты напоследок бросила – прости,

Лучась сияньем ангельского света.

Напрасно я молил меня спасти,

Мой голос оставался без ответа.

 

Ну что с того? Тебя я упрекну ль,

Что ты мне ничего не отвечала?

Я умер в феврале. Теперь июль.

Для вечности лишь самое начало.

 

Занятно знать, что сможешь всё успеть,

Всего достичь, смеясь всего добиться.

Мне повезло при жизни умереть,

Чтобы внезапно в смерти возродиться.

 

Я бы мечтал тебя вернуть назад,

Но я себя ничем не обольщаю;

И всё, что в жизни не успел сказать,

Теперь тебе посмертно посвящаю.

 

Я больше не страдаю, не молю

И тщетно не взываю к милосердью.

Но тем сильнее я тебя люблю,

Мой кареглазый ангел – ангел смерти.

 

* * *

 

Я проиграл. Но я ещё живой.

А коли так, я всё-таки уверен,

Последний бой – останется за мной.

И значит – я сдаваться не намерен.

 

Проходит всё, сказал Экклезиаст.

Но я себе позволю усомниться,

Ведь я борюсь не за себя – за нас,

И мне простится лёгкая ехидца.

 

Я преклоню колени в честь твою

В преддверье неизбежного сраженья,

Ведь лучше быть поверженным в бою,

Чем выжить, испугавшись пораженья.

 

Смысл – не в победе. Но и не в судьбе,

Не в том, что кажется неотвратимым;

И не во мне, и даже не в тебе,

А в том, чтобы любить – и быть любимым.

 

И пусть я буду обречён, и пусть

Умру заложником чужих решений,

Но я твержу упрямо наизусть:

Боящийся – в любви несовершенен.

 

Пусть все, кого любил и с кем дружил,

Советуют – смирись, остынь, расстанься.

Я проиграл. Но я покуда жив.

И значит – до последнего не сдамся.

 

Замоскворечье

 

Последним воскресением зимы

По узким улочкам Замоскворечья,

По тем местам, где вместе были мы,

Пройтись, наружу вырвавшись из тьмы,

И не отчаяться, и не отречься.

 

Казалось бы, всего на полчаса

Нам стоит оказаться на Ордынке,

И снова ты поверишь в чудеса –

Прекрасна, как весенняя роса

На тоненькой нетронутой травинке.

 

Часы застыли. Тиканье пружин

Прервалось на последнем обороте.

Я снова жив. Но снова здесь один,

Как будто безраздельный властелин

Всех проходных дворов и подворотен.

 

Мы знали тайну. В предрассветный час

Они, как музыкальная шкатулка.

Их звук с тобой мы слышали не раз,

И не было волшебнее для нас

Замоскворецких сонных закоулков.

 

Я не могу поверить, что сюда

Ты больше никогда не возвратишься.

Что я один – невелика беда,

Но нет страшнее слова – никогда,

Из словаря посмертного затишья.

 

И каждый день, как грешник, по утрам

Я нашему молюсь Замоскворечью.

Брожу по переулкам и дворам

И жду, что небо улыбнётся нам,

И ты – нечаянно шагнёшь навстречу.

 

* * *

 

Его стая для славы растила,

Он привык побеждать. Но теперь

Кровь сочится в траву, и насилу

Рыщет по лесу раненый зверь.

 

На мгновенье он выпал из круга,

И, стыдливо потупив глаза,

От него отвернулась подруга,

От него отказались друзья.

 

Только смерть где-то рядом, всё ближе

Шаг за шагом. Чего ожидать?

Он матёрый, он знает, как выжить.

Он не знает, зачем выживать.

 

Лишь мучительно чует, что это

Исключительно волчий вопрос,

И, пока не получит ответа,

Он не сможет бороться всерьёз.

 

На границе звериного лога

Он приляжет на хвойный настил.

Он поверил бы в волчьего Бога,

Если б тот за него отомстил.

 

Он не станет зализывать раны,

Гнать страдание, гордость и стыд,

И умрёт оттого, что упрямо

Пораженья себе не простит.

 

* * *

 

Она сидела и скучала,

Откинувшись к диванной спинке,

И из салфеток вырезала

Восьмиконечные снежинки.

 

Подрагивал огонь огарка,

И было не до разговора.

Лишь ножнички сверкали ярко

Из маникюрного набора.

 

Так длилось с полчаса примерно.

Она вставать не торопилась.

Я никогда не знал наверно,

Что на уме её творилось.

 

Чему-то молча улыбалась,

И, как рождественская сказка,

Прекрасней ангела казалась

Согревшаяся кареглазка.

 

Рок, над которым был не властен,

Я пробовал умилосердить,

И бесконечно верил в счастье,

Как верит праведник в бессмертье.

 

О, Боже, как я был беспечен,

Мне было ничего не надо

Кроме сошедшего под вечер

Рождественского снегопада.

 

Снежинки кружевом бумажным

Стелились по полу лениво,

Как в фильме короткометражном

Из довоенного архива.

 

Понять, что происходит с нею,

Я всё пытался сквозь потёмки.

Но становилось всё мутнее

Изображение на пленке.

 

И я признался, что навряд ли

Смогу остановить мгновенье.

Едва мелькнув в последнем кадре,

Она исчезла в затемненье.

 

* * *

 

Привычка русская свой крест нести,

Ни исповедать, ни постичь её, –

От ощущенья бесполезности

До состоянья безразличия.

 

Весь опыт прошлого ни разу нам

Не удалось принять за правило,

И руководствоваться разумом

Ничто нас так и не заставило.

 

Но мы стоим перед напастями,

И перед силой не пасуем мы;

И разве тем грешны отчасти мы,

Что каждый раз непредсказуемы.

 

Так что внушать чужие истины

И мерить нас своею мерою!

Мы не исполним стоя гимн страны,

Но вспомним Отче наш и Верую.

 

И как бы ни досталось крепко нам,

Мы всё не ропщем, тем не менее;

И в пику посторонним скептикам

Несем своё предназначение.

 

Мы просим силы и усердия,

Чтобы с пути не сбиться крестного,

У Серафима и у Сергия,

У Пушкина и Достоевского.

 

И в битве, где бессильно знание,

За нас судьба – святая схимница;

И воздаянье ждёт нас на небе,

И не пройдёт, и не отнимется.

 

Всенощная

 

Земля погружена в тяжёлый сон,

Тревожна ночь и непроглядна темень.

И снова тесный храм заполнен теми,

Кто верует, что свет – непобеждён.

 

Взор устремив, кто долу, кто горе,

Застыли все в недвижном ожиданье;

Весь мир притих и затаил дыханье,

Лишь теплится молитва в алтаре.

 

Но вот – как бы незримая черта,

Что отделяет ночь от воскресенья,

Разрушится в единое мгновенье,

И – растворятся царские врата,

 

Как будто бы невидимо простёр

Господь с престола руку нам навстречу.

И возгорятся восковые свечи,

И грянет тысячеголосый хор;

 

И хлынет необъятный свет с небес,

И разом вся вселенная проснётся,

Когда под купол трижды вознесётся:

«Христос воскрес! Воистину воскрес!»

 

Пейзаж

 

Полмира объехав без дела,

Поймёшь, что полжизни отдашь

За русский пейзаж черно-белый,

Берёзовый зимний пейзаж.

 

На дальнем пригорке деревня,

Сороки пустились в полёт,

А рядом, меж редких деревьев

Охотник с собакой бредёт.

 

Петлянье дороги окольной,

Следы лошадиных подков;

И темный шатёр колокольни

На фоне сплошных облаков.

 

Мой друг, путешествий любитель,

Меня перебьёт, в простоте.

Он где-то подобное видел.

В Германии? в Польше? в Литве?

 

Пейзаж этот больше фламандский.

Вот Брейгель, типичный пример.

Подумаешь, кончились краски.

Остались бы уголь да мел!..

 

В Антверпене не был я в жизни

И спорить теперь не готов.

Но вдруг этот Брейгель Мужицкий

Был родом из наших краёв?

 

Согласен, что это абсурдно.

Но что, если я не один?

Вдруг так же считают подспудно

Датчанин, француз или финн?..

 

Уютно чернеют домишки,

Со снежной зимою в ладу,

И черную шайбу мальчишки

Гоняют на белом пруду.

 

Париж

 

Москвою снова правит листопад.

Почти тысячелетие подряд

Усталая листва под ветром сохнет.

Пускай непритязателен, но храбр, –

Берёт палитру с красками октябрь

И сурик густо смешивает с охрой.

 

День-два – и город тяжело узнать;

Едва ли это можно оправдать

Издержками сезанновского взгляда.

Он был замысловат, лукавый галл,

Но сам себе при этом он не лгал,

И, стало быть, его винить не надо.

 

Париж всегда был тайной под замком,

И всё ж казалось, – нас туда пешком

Вела географическая карта.

Уж за семь лет с тобою как-нибудь

Небрежно мы преодолели путь

От Крымской набережной до Монмартра.

 

Там тот же листопад во всей красе;

Но все под дебаркадером д’Орсе

Предпочитают черпать впечатленья.

А я, набрёв на игроков в шары

На пятачке у сада Тюильри,

Был счастлив, как участник приключенья.

 

Я смог припарковать «Рено» на спор

У самой базилики Сакре-Кёр,

Как будто выиграл пари на тыщу.

Сведя на полушёпот разговор,

Мы не спеша с тобой прошли в собор,

Кощунственно не подавая нищим.

 

Перед тобой рассеивалась тень;

Степенно, со ступени на ступень

Ты восходила, словно королева.

И верилось, что мир – неразделим,

И нас хранит Саровский Серафим,

Как нас хранит святая Женевьева.

 

Через три дня, на праздник Покрова,

Нас будет ждать осенняя Москва,

Дождливых улиц дрожь и ветер колкий.

Но вновь Парижем станет воздух пьян,

Когда с тобой нас позовёт Сезанн

К Цветаевскому дому на Волхонке.

 

* * *

 

Над Маросейкой промозглая морось,

Вечер исчерчен рассеянным светом;

Осень московская, не церемонясь,

Всласть упивается властью над летом.

 

По закоулкам, сквозь сумрак прогорклый,

Кружится бронзовый звон колокольный;

В монастыре на Ивановской горке

Служат вечерню под праздник престольный.

 

Знать бы, откуда нагрянет напасть к нам,

Стали б пенять на дурную погоду?

День, безразлично – сухой иль ненастный,

Прожитый врозь, отбирает по году.

 

Много ль отмерено времени впрок нам?

Верить иль нет предсказаньям осенним?

В старых строениях мокрые окна,

Словно пустые отверстия в стенах.

 

Всё-таки вскользь разглядеть удалось мне

Зыбкие контуры тронного зала,

Где, невзирая на зябкую осень,

Ты для меня одного танцевала.

 

И, красотой твоей девственной тронут,

Мог ли поверить я, – поздно иль рано

Мимо меня ты прошествуешь к трону,

Как Саломея с главой Иоанна.

 

* * *

 

Я не верю в намеренье добрых,

Не завидую замыслу злых.

Мне хватает довольно подробных

Наблюдений за гибелью их.

 

Я не сплю. Созерцатель бесцельный,

Я исследую мир мертвецов.

И меня забавляют со сцены

Тени полузабытых отцов.

 

Там, за гранью реального мира,

Где часов прекращается ход,

Параджанов поставит Шекспира –

Так, что Гамлет в конце не умрёт.

 

Пусть не с первой попытки, так с третьей,

Им, терять не терять, всё равно.

Мы – живём в ожидании смерти,

А бессмертие – мёртвым дано.

 

Им дана простота совершенства

В равнодушии к нашим страстям…

Но и я – за монетку в шесть пенсов

Первородство своё не продам.

 

Я ничем никому не обязан,

Это главное. А во-вторых,

Мир, с которым покуда я связан,

Не делю я на добрых и злых.

 

В бронзе, мраморе, в гипсе, в граните ль

Вы хотите себе их вернуть.

Но, возможно, последний хранитель,

Тот, кому приоткрыли свой путь,

 

Я не сплю – между жизнью и смертью.

И, довольствуясь ролью слуги,

Я – за непроницаемой твердью –

Различаю бессмертных шаги.

 

Дуэль

 

От чистого сердца – до чистого снега

Протянут багряный рассвет; без огня

Клонится свеча; в предвкушении бега

Конь пробует землю; на хрупких санях

Ямщик дожидается, тускло уставясь

На вытаявший из-за сосен кружок,

В котором колышется, вширь разрастаясь,

Продрогшее небо, как будто прыжок

Готово уже совершить из укрытья

На свадебный поезд; и кто-то седой

По склону взбегает с недюжинной прытью

И тут же, склонившись, трясёт головой,

И сыплется иней. И всё это длится

От силы какой-то десяток минут.

И снег под ногами скрипит и искрится,

И чёрное тело вдоль речки несут.

 

* * *

 

Рифма, как проклятие,

Помыкает нами;

Грешное занятие –

Говорить стихами.

Со строки не спросите

Подлинного дива.

Надоело до смерти

Говорить красиво;

Гладко – да не искренне,

Ладно – да не право.

Мыслимо ль об истине

Говорить лукаво?

Пени наши, жалобы –

Что свеча на стуже;

Время не бежало бы,

Было б только хуже, –

Не понять до старости

Самого простого:

Благ – кому достало сил

Не сказать ни слова,

Благ – кто, проникая в глубь

Смысла, а не слога,

Мог, не размыкая губ,

Говорить для Бога.