Москва, 5 октября 1993 года
Бабье лето разлито на кронах, на окнах –
только память черна.
Я иду, как слепой. И ничто не напомнит
то, что было – вчера.
Словно это кино – и статистам убитым
наливают вино в кабачках.
Словно солнце с небес беспощадным софитом
ослепляет – до рези в зрачках.
По обёрткам конфет, по банановым шкуркам,
чуть покачиваясь на ходу,
я иду по плевкам – по плевкам, по окуркам;
по растоптанной крови – иду.
Сонет
Когда забота жизнь твою сосёт
или заденет страх неосторожно, –
случается, рифмуешь ты небрежно:
тут не до эстетических красот.
Когда тебя глухая темнота
перетрактует и перекопытит, –
бывает скучно подбирать эпитет.
И на уста нисходит немота.
И всё же – как ни стыдно и ни больно! –
мычи, рычи, чтобы прочистить горло.
Пусть голос не доходит до высот,
и веры нет, и жизнь к тебе сурова...
Сквозь немоту и страх восходит Слово,
которое поднимет – и спасёт.
Зимняя гроза
Ветер пробует рвать и метать – отчаянный жест!
Мимо и быстро трассирует снег. Свет фонаря.
Падает дробно литая вода. Хлопает жесть.
Дерево блеска – скрежет небес – разряд января.
Действуй, не медли! Глухое пальто – распахни!
Время лови, что несётся стремительно вспять.
Скачут шарами – навстречу! – слепые огни. –
Нет, не напрасно! Пусть даже потом и опять
всё успокоится. Долгая ночь – напролёт –
в прошлом спрессованном будет вращаться фрезой.
Нежная ненависть вновь потихоньку замрёт –
будто прикинется только затихшей грозой...
Узоры на стекле
Как были благостны и сладки
восторги наших первых зим!..
Там простодушные лошадки
возили тару в магазин.
И вился пар от губ до холки.
Всепонимающе на нас
сквозь снег смотрела из–под чёлки
(немного грустно) пара глаз.
Навозом пахло, свежей смолкой
и черным дёгтем – от колёс...
Вот на такой лошадке ёлку
привозит Дедушка Мороз!
Мы постигали по порошам,
по песням, славным и лихим,
как это славно – быть хорошим,
как это скверно – быть плохим.
Что зол буржуй, фашисты – злее,
что наши всех их победят!
Что в нашем славном Мавзолее
рядком два «дедушки» лежат –
там, под стеклом, в тяжёлой раме.
На них сияют ордена.
Их больше нет. Но оба – с нами!
И с ними вместе – вся страна.
...Ночь, подоконник. Мне не спится.
Лёд продышав, смотрю во двор.
Мороз. Всё плавится, троится –
узор, узор, ещё узор...
Ольга
Так пришлось, мы войны не видали.
Но из палок палили окрест.
Нам достались в наследство медали –
«За отвагу», за Киев, за Брест...
Малолетки, козявки, задиры,
мы войну почитали игрой.
Все мальчишки – одни командиры,
лишь Алёшка хотел – медсестрой.
– Крейсер тонет, на воду шлюпки,
все за борт! – капитан приказал.
Наш Алёшка путался в юбке,
но аптечку свою не бросал.
Он лечил в полутёмном подвале,
и хотел (не прося за труды),
чтобы Ольгой его называли,
чтоб стонали: «Сестричка, воды!»
И пока не позвали на ужин,
медсанбатом работал подвал.
Я был ранен осколком, контужен –
он мне голову бинтовал.
Я живым выходил из–под шквала
(хоть домой приходил в синяках).
...Только Ольга одна – погибала,
умирала у нас на руках.
На войне, как мы все понимали,
кто–то должен же быть убит!
Так задумано было в финале.
Мы её начинали любить...
Я не плакал – глаза запотели...
Коченел на жаре наш расчёт.
Так бывает... И с первой потери
начинается первый отсчёт.
Воспоминание о крокодилах
Бушлат матросский, кортик на ремне,
и под столом – подводная каюта...
А на четвёртом – девочка Анюта...
Лучок зелёный – в банке на окне...
И воробьи... И день такой хороший!
И мы ещё уверены вполне,
что крокодилы кушают калоши.
Марина
В ту по-летнему яркую осень
(в привилегию длинных волос)
та девчонка, что нравилась очень,
изберёт себе имя – Атос...
Дамы Сердца мне не хватило
в этом новом раскладе ролей.
И сказал я соседке:
– Марина!
ты возлюбленной будешь моей.
Не Кошунская ты, для начала,
будешь просто – Мари де Кошу!
– Хорошо, – она мне отвечала, –
я у бабушки только спрошу.
Я со школы бежал что есть силы
(я едва не попал под трамвай!)
– Ну, спросила, Марина?
– Спросила...
Только слушай, не перебивай.
И – вздохнула:
– Рыцари, дамы...
Кто такой этот твой д’Артаньян?!
Ведь дворяне – они феодалы,
угнетали несчастных крестьян!
Что же, нету достойней примера?
Всё от партии ты получил!
Вы позорите честь пионера!
Не тому ведь вас Ленин учил!
– Но, Марина! Ты книгу читала?
Есть и фильм... Не сходи же с ума!
– Это... бабушка мне сказала...
Но хочу я добавить сама:
если хочешь дружить в самом деле,
то порви с этим – прямо сейчас!
Не такими вас видеть хотели
те, кто кровь проливали за вас!
Вы – к дворянам, а мы – из народа.
Не могу я – как внучка и дочь...
И поджала она подбородок.
Ну, как бабушка, прямо точь-в-точь...
Отвалило и тронулось детство.
Что же дальше? – пока я не знал.
...Словно верх одержали гвардейцы,
усмехнулся седой кардинал.
Вид со двора
Здесь небо застыло свинчаткой.
Здесь липа в наростах грибов.
В углу – под строкой непечатной –
начертано слово «любовь».
Здесь «мальчики» – сходят со сцены,
здесь платьица – стали золой.
Зияют провалами стены.
Их завтра сравняют с землёй.
Мы жили, мы были с тобою!
(Мы были с тобою – на «ты»).
Глядят из–под рваных обоев
истории нашей пласты...
И грянет финальное действо,
сгребая бег вёсен и зим.
Но так же как прежде, как в детстве,
здесь розами пахнет бензин.
Старый дом
Никого навстречу, ни души.
Сумерки, подсиненная высь.
Под ногой похрустывает лёд...
(Здесь давно никто тебя не ждёт).
Высоко деревья поднялись.
Покури немного, не спеши.
Не спеши, вот здесь остановись.
Может, вспомнишь тех, кого забыл.
На балконе сушится бельё.
Здесь чужое, в общем–то, жильё.
И с тех пор, как жил ты здесь и был,
высоко деревья поднялись.
Подойди поближе, не спеша
каблуком окурок придави.
Посмотри, ты видишь? – три окна:
никому как будто не слышна,
голосом восторга и любви
здесь осталась я, твоя душа.
После полуночи
Посуда – на полке, дочитан «Мальчиш Кибальчиш»,
и сохнут пелёнки, и дочки уснули давно...
Скажи мне, мой друг, отчего ты не спишь и молчишь,
и – как в мирозданье – задумчиво смотришь в окно?
И скоро будильник сорвётся внезапно, – а ты
всё думаешь думу, всё грезишь о чём–то, мой друг,
пытаясь вглядеться в холодный узор темноты,
пытаясь постичь фонаря ослепительный круг...
Пейзаж
Двадцать лет спустя
Воздух студёный, воды реки
камни отвесные лижут.
Люди сидят и едят шашлыки,
где я катался на лыжах –
в детстве: деревья летели ко мне,
я же скользил, приседая...
Выше, как прежде, на самом холме
высится церковь седая.
Склоны крутые – пёстрый наряд,
ветер и даль небосвода.
Серые чайки в небе парят.
Танго плывёт с теплохода.
Тёмные воды в блёстках слюды,
берег и пламя заката.
Двое стоят у самой воды –
как мы с тобою когда-то.
Люди проходят... Небо – навзрыд!
Впрочем, какое им дело?
Память споткнулась, дальше – разрыв,
пропасть без дна и предела.
Там, где волна, догоняя волну,
камни отвесные лижет,
я на своё отраженье взгляну –
и ничего не увижу.
Молчание
Мы вечно здесь не можем оставаться.
И эта боль настолько коротка,
что мера зла, готовая сорваться, –
нет, всё же не сорвётся с языка.
Тем более что легче мне не станет,
когда спущу я рой безумных пчёл.
Меня сказать – под пыткой! – не заставят,
что мир погряз в грехе – и обречён.
Ведь даже чувством правит неизбежность:
ты, кажется, готов убить! –
И вот...
Поверх всего накатывает нежность
к тому, что рядом дышит и – живёт.
И я молчу.
Не в страхе наказанья
или ошибки –
нет, не потому.
Но если изреку я предсказанье –
то сбудется по слову моему.
Молния
Все задачники и атласы,
электроны и конечности,
и пробирки все, и кактусы –
где-то в минус-бесконечности.
Но ко мне они являются –
на границе той поверхности,
где пространства искривляются
силой памяти и верности.
Прорезается проход в душе:
реет молния нетленная,
где любовь была – в зародыше,
необъятном, как вселенная...
Ветер
Где река не одета
ни в чугун, ни в гранит,
это небо и лето
лёгкий ветер хранит;
где пока с лёгким сердцем,
ведь стихи – не грехи...
Пахнет небом и детством
этот ветер с реки.
Налетит и подхватит,
побежит со всех ног
и вспылит на асфальте,
и на солнце сверкнёт.
Выше моря и горя,
над войной, над страной,
где мой век и мой город –
и чужой, и родной, –
понесёт – не опустит,
где вода и года...
И уже не отпустит –
никогда, никогда.
Предсказание
Не будет покоя,
даже в аду.
Хоть доли достоин иной,
я места под солнцем себе не найду.
Но место моё – под луной.
Все сроки пройдут –
и однажды в ночи,
в конце сумасшедшего дня,
средь тысячи дел ты забудешь почти,
что видеть не сможешь меня, –
меня ты увидишь –
в проёме окна,
где липы чернеет скелет,
где смотрит на мир молодая луна
несчётные тысячи лет.
© Анатолий Поляков, 1988–2013.
© 45-я параллель, 2013.