Анатолий
Поляков

* * *

...А детство близко, на соседней улице,

где старый двор – в смятенье и бреду,

и тополя приветливо волнуются,

как будто ждали, знали, что приду.

Приду, вернусь – и двор начнёт рассказывать,

как майские жуки над лужами жужжат…

и крыс боялись, по подвалам лазая…

котёнка так хотелось подержать!..

Нам так хотелось – поскорее вырасти,

как те дома, что вкруг двора росли.

У деревенек маленьких, поблизости,

мы рвали одуванчики в пыли.

Войска крапивы мы сшибали палками,

она в ответ нас жалила до слёз...

Но помнится, что мы всё реже плакали.

И не держались за разбитый нос.

Гитары пели нам – о той, одной, единственной...

И двор, и тополя, – что знали наизусть, –

казалось, излучали свет таинственный

и странную, неведомую грусть.

И в этом мире – самом человечьем, –

в котором обходились мы без «слов»,

наш путь казался вечным, самым вечным,

незыблемым – как дружба и любовь.

Вот потому-то так сюда и тянет…

Но – не понять, себе не объяснить! –

смотрю вокруг, как инопланетянин,

и чувствую оборванную нить…

И тополя нисколько не волнуются,

становится чужим и трезвым день.

И нет следа… Нас нет на этой улице.

Как нет следа окрестных деревень.

1 Сентября

Двор школы обнесён забором,

а в остальном всё так же, как при нас,

когда ещё гремел по коридорам

наш самый шумный, самый лучший класс.

Когда мы и не думали, наверно,

что школа с грустью вспомнится потом.

Когда казалось необыкновенным

той девочки потёртое пальто.

Когда ещё прямой была дорога

и я летел, как бабочка на свет...

Я постою

и подышу немного

дыханием четырнадцати лет.

Ветер

Где река не одета

                        ни в чугун, ни в гранит,

это небо и лето

                        лёгкий ветер хранит;

где пока с лёгким сердцем,

                        ведь стихи – не грехи...

Пахнет небом и детством

                        этот ветер с реки.

Налетит и подхватит,

                        побежит со всех ног

и вспылит на асфальте,

                        и на солнце сверкнёт.

Выше моря и горя,

                        над войной, над страной,

где мой век и мой город –

                        и чужой, и родной, –

понесёт – не опустит,

                        где вода и года...

И уже не отпустит –

                        никогда, никогда.

Вид со двора

Здесь небо застыло свинчаткой.

Здесь липа в наростах грибов.

В углу – под строкой непечатной –

начертано слово «любовь».

Здесь «мальчики» – сходят со сцены,

здесь платьица – стали золой.

Зияют провалами стены.

Их завтра сравняют с землёй.

Мы жили, мы были с тобою!

(Мы были с тобою – на «ты»).

Глядят из–под рваных обоев

истории нашей пласты...

И грянет финальное действо,

сгребая бег вёсен и зим.

Но так же как прежде, как в детстве,

здесь розами пахнет бензин.

Воспоминание о крокодилах

Бушлат матросский, кортик на ремне,

и под столом – подводная каюта...

А на четвёртом – девочка Анюта...

Лучок зелёный – в банке на окне...

И воробьи... И день такой хороший!

И мы ещё уверены вполне,

что крокодилы кушают калоши.

Диптих

1.

Июнь. Что может быть на свете

такого неба голубей!

Играл черёмуховый ветер

нечёткой стайкой голубей.

И воздух тёк, струился змейкой

от одуванчиков в пыли,

и поцелуи-на-скамейках

за ним струились и текли.

А я смотрел, как вечер млеет,

не помня о добре и зле.

Как небо медленно темнеет

и приближается к земле.

2.

Темно. Притихшую округу

обходит ночь, как часовой.

И время движется по кругу,

по ходу стрелки часовой.

Я не один, ведь этой ночью

с кончиной суетного дня

миров далёких звёздный росчерк

зажёгся в небе – для меня.

Ведь в черноте рядов оконных

два-три огня ещё горят.

Я не один, ведь эти клёны

вот-вот со мной заговорят...

* * *

Заснуть... И проснуться в апреле:

по талому снегу бежать.

И тёплую ручку портфеля

в прохладной ладони держать.

Ослепнуть от солнца, растаять,

пальто распахнуть на груди

и свежему ветру подставить...

И верить, что всё – впереди.

И кровь невесомая вспляшет!

И солнце – на все времена!

...За детство счастливое наше –

спасибо, родная страна.

Зимняя гроза

Ветер пробует рвать и метать – отчаянный жест!

Мимо и быстро трассирует снег. Свет фонаря.

Падает дробно литая вода. Хлопает жесть.

Дерево блеска – скрежет небес – разряд января.

Действуй, не медли! Глухое пальто – распахни!

Время лови, что несётся стремительно вспять.

Скачут шарами – навстречу! – слепые огни. –

Нет, не напрасно! Пусть даже потом и опять

всё успокоится. Долгая ночь – напролёт –

в прошлом спрессованном будет вращаться фрезой.

Нежная ненависть вновь потихоньку замрёт –

будто прикинется только затихшей грозой...

Конец февраля

Ночь с пунктиром фонарей,

пьяной брагой воздух бродит.

Так – цепочкой февралей –

незаметно жизнь проходит.

Чья-то песня, чей-то смех

память давнюю разбудят.

Свежий ветер, талый снег.

Что-то будет, что-то будет...

Марина

В ту по-летнему яркую осень

(в привилегию длинных волос)

та девчонка, что нравилась очень,

изберёт себе имя – Атос...

Дамы Сердца мне не хватило

в этом новом раскладе ролей.

И сказал я соседке:

– Марина!

ты возлюбленной будешь моей.

Не Кошунская ты, для начала,

будешь просто – Мари де Кошу!

– Хорошо, – она мне отвечала, –

я у бабушки только спрошу.

Я со школы бежал что есть силы

(я едва не попал под трамвай!)

– Ну, спросила, Марина?

– Спросила...

Только слушай, не перебивай.

И – вздохнула:

– Рыцари, дамы...

Кто такой этот твой д’Артаньян?!

Ведь дворяне – они феодалы,

угнетали несчастных крестьян!

Что же, нету достойней примера?

Всё от партии ты получил!

Вы позорите честь пионера!

Не тому ведь вас Ленин учил!

– Но, Марина! Ты книгу читала?

Есть и фильм... Не сходи же с ума!

– Это... бабушка мне сказала...

Но хочу я добавить сама:

если хочешь дружить в самом деле,

то порви с этим – прямо сейчас!

Не такими вас видеть хотели

те, кто кровь проливали за вас!

Вы – к дворянам, а мы – из народа.

Не могу я – как внучка и дочь...

И поджала она подбородок.

Ну, как бабушка, прямо точь-в-точь...

Отвалило и тронулось детство.

Что же дальше? – пока я не знал.

...Словно верх одержали гвардейцы,

усмехнулся седой кардинал.

Молния

Все задачники и атласы,

электроны и конечности,

и пробирки все, и кактусы –

где-то в минус-бесконечности.

Но ко мне они являются –

на границе той поверхности,

где пространства искривляются

силой памяти и верности.

Прорезается проход в душе:

реет молния нетленная,

где любовь была – в зародыше,

необъятном, как вселенная...

Молчание

Мы вечно здесь не можем оставаться.

И эта боль настолько коротка,

что мера зла, готовая сорваться, –

нет, всё же не сорвётся с языка.

Тем более что легче мне не станет,

когда спущу я рой безумных пчёл.

Меня сказать – под пыткой! – не заставят,

что мир погряз в грехе – и обречён.

Ведь даже чувством правит неизбежность:

ты, кажется, готов убить! –

                                             И вот...

Поверх всего накатывает нежность

к тому, что рядом дышит и – живёт.

И я молчу.

Не в страхе наказанья

или ошибки –

нет, не потому.

Но если изреку я предсказанье –

то сбудется по слову моему.

Москва, 5 октября 1993 года

Бабье лето разлито на кронах, на окнах –

только память черна.

Я иду, как слепой. И ничто не напомнит

то, что было – вчера.

Словно это кино – и статистам убитым

наливают вино в кабачках.

Словно солнце с небес беспощадным софитом

ослепляет – до рези в зрачках.

По обёрткам конфет, по банановым шкуркам,

чуть покачиваясь на ходу,

я иду по плевкам – по плевкам, по окуркам;

по растоптанной крови – иду.

Начало

Бывает, не бываю здесь по году.

Но как-нибудь, по снегу, по дождю,

под зимний вечер выйду в непогоду

и у метро трамвая подожду.

Как странно знать, что прошлое нетленно

и сквозь метель проглядывает в нас.

...Конец зимы, Прекрасная Елена,

начало жизни – мой четвёртый класс.

Мы – пленники мифического лада...

Тогда в меня вошли через неё

и скрипка Холмса, и корабль Синдбада,

и Ахиллеса крепкое копьё.

Всё в жизни происходит не случайно.

Слепило солнце, пахло сквозняком...

Мы в заговоре с детством. Это – тайна.

Светло, легко... и снег под языком.

Мы шли из школы: валенки промокли,

уже темнело – нам и дела нет...

Стоит в ушах, как эхо, мамин окрик:

– Ты рано начал шляться, дармоед!

По непонятным звеньям память наша

воссоздаёт отдельные штрихи...

Был карнавал. Ещё – была Наташа.

И появились первые стихи.

И мягкий снег светился вполнакала,

и сладко ныло, слева, под ребром,

и замер день... А мама мне сказала:

– Пойди-ка, парень, вынеси ведро...

Ах, мама, мама... Знала ты едва ли,

как чёрный креп касается руки,

как на меня глядят из-под вуали

и цепенеют яростно зрачки,

а в полутьме дрожит, горит стеклярус...

Но вот с мороза, скинув пальтецо,

за чёрной дамой мама появлялась.

И обе, обе – на одно лицо.

Одно лицо... С годами не мелеет

вот этот мир. Он вечно юн и нов.

Я становлюсь спокойней и смелее,

но я давно не вижу детских снов.

Воспоминанья следуют по следу.

И как-нибудь – пускай на час, на миг! –

я в этот вечер всё-таки приеду

и подниму повыше воротник.

Пойду пешком – не стану ждать трамвая, –

чеканя гривны в снеговой грязи.

Стегнёт в лицо, качнётся мостовая,

и тень моя за мною заскользит.

* * *

Не кончается зима...

Мне ни солоно, ни сладко:

обволакивает тьма,

словно мягкая прокладка.

И, снегами занесён,

раздражён и неспокоен,

в эту ночь (и в этот сон!)

день компактно упакован.

Упакован – как в свинец,

и залит стеклом тяжёлым:

просочится – и конец

всем созвучьям и глаголам.

Оттого ложатся в ряд

упакованные тени,

тяжело, в страну наяд,

год уходит – как контейнер.

Не кончается зима,

сеет пепел через сито...

А История сама –

как цитата из Тацита.

* * *

Ну конечно, ветер пахнет детством!

Я один стою на сквозняке.

И могу глядеть – не наглядеться,

как буксир проходит по реке,

как за баржей тянется дорожка...

Высоко, почти у ранних звёзд,

метропоезд, как сороконожка,

медленно ползёт на метромост.

Так стою – и словно ветром сдуло

мусор дрязг и мелочных проблем.

Память! ты опять меня кольнула

огненным зигзагом буквы М.

И, пока ещё не отдышался,

в ста шагах от речки в стороне

в лунном ореоле показался

дом знакомый – девочка в окне.

Вот она – уже стоит у пирса.

Только взгляд осмелился поднять.

И в перила чёрные вцепился,

так и не посмев её обнять.

Вот их двое – девочка и мальчик.

С ними ветер. Кончился апрель.

И увозит их речной трамвайчик –

далеко... за тридевять земель.

Ольга

Так пришлось, мы войны не видали.

Но из палок палили окрест.

Нам достались в наследство медали –

«За отвагу», за Киев, за Брест...

Малолетки, козявки, задиры,

мы войну почитали игрой.

Все мальчишки – одни командиры,

лишь Алёшка хотел – медсестрой.

– Крейсер тонет, на воду шлюпки,

все за борт! – капитан приказал.

Наш Алёшка путался в юбке,

но аптечку свою не бросал.

Он лечил в полутёмном подвале,

и хотел (не прося за труды),

чтобы Ольгой его называли,

чтоб стонали: «Сестричка, воды!»

И пока не позвали на ужин,

медсанбатом работал подвал.

Я был ранен осколком, контужен –

он мне голову бинтовал.

Я живым выходил из–под шквала

(хоть домой приходил в синяках).

...Только Ольга одна – погибала,

умирала у нас на руках.

На войне, как мы все понимали,

кто–то должен же быть убит!

Так задумано было в финале.

Мы её начинали любить...

Я не плакал – глаза запотели...

Коченел на жаре наш расчёт.

Так бывает... И с первой потери

начинается первый отсчёт.

Пейзаж

Налево – завод термоплит,

направо – кафе Интуриста.

За ним первозданно и чисто

высокая церковь стоит.

Бывало, кричит вороньё,

задумчиво светится запад,

течёт удивительный запах

от мрачных приделов её.

Теперь только ветви хранят

остатки осеннего пира.

И детские наши рапиры

в приделах её не звенят.

И тёмный кармин кирпичей

не виден под свежей побелкой.

Ступени сияют отделкой,

и крест золотится – ничей.

А там, под холмами, внизу

игрушкой скользит пароходик.

Мой взгляд ничего не находит,

я молча травинку грызу.

Пейзаж

Двадцать лет спустя

Воздух студёный, воды реки

камни отвесные лижут.

Люди сидят и едят шашлыки,

где я катался на лыжах –

в детстве: деревья летели ко мне,

я же скользил, приседая...

Выше, как прежде, на самом холме

высится церковь седая.

Склоны крутые – пёстрый наряд,

ветер и даль небосвода.

Серые чайки в небе парят.

Танго плывёт с теплохода.

Тёмные воды в блёстках слюды,

берег и пламя заката.

Двое стоят у самой воды –

как мы с тобою когда-то.

Люди проходят... Небо – навзрыд!

Впрочем, какое им дело?

Память споткнулась, дальше – разрыв,

пропасть без дна и предела.

Там, где волна, догоняя волну,

камни отвесные лижет,

я на своё отраженье взгляну –

и ничего не увижу.

После полуночи

Посуда – на полке, дочитан «Мальчиш Кибальчиш»,

и сохнут пелёнки, и дочки уснули давно...

Скажи мне, мой друг, отчего ты не спишь и молчишь,

и – как в мирозданье – задумчиво смотришь в окно?

И скоро будильник сорвётся внезапно, – а ты

всё думаешь думу, всё грезишь о чём–то, мой друг,

пытаясь вглядеться в холодный узор темноты,

пытаясь постичь фонаря ослепительный круг...

Предсказание

Не будет покоя,

даже в аду.

Хоть доли достоин иной,

я места под солнцем себе не найду.

Но место моё – под луной.

Все сроки пройдут –

и однажды в ночи,

в конце сумасшедшего дня,

средь тысячи дел ты забудешь почти,

что видеть не сможешь меня, –

меня ты увидишь –

в проёме окна,

где липы чернеет скелет,

где смотрит на мир молодая луна

несчётные тысячи лет.

Провода над затоном

Провода – над бетонным массивом –

поперёк протянулись и вдоль...

А затон был живым и красивым,

            пахло тиной, водой.

Там, за мёртвыми стрелами кранов,

сквозь панельный и блочный наркоз,

Вечный Мальчик – на призрачных плавнях –

            ловит взглядом стрекоз.

А над ними – по нитке суровой

(провода затесались и тут!)

Синий Рыцарь и Рыцарь Лиловый

            в чистом небе плывут.

Сонет

Когда забота жизнь твою сосёт

или заденет страх неосторожно, –

случается, рифмуешь ты небрежно:

тут не до эстетических красот.

Когда тебя глухая темнота

перетрактует и перекопытит, –

бывает скучно подбирать эпитет.

И на уста нисходит немота.

И всё же – как ни стыдно и ни больно! –

мычи, рычи, чтобы прочистить горло.

Пусть голос не доходит до высот,

и веры нет, и жизнь к тебе сурова...

Сквозь немоту и страх восходит Слово,

которое поднимет – и спасёт.

Стансы 1979

По части не познаешь целого...

Зарницей в ночь догадка брошена:

Вся жизнь в грядущее нацелена –

и всё же... мы уходим в прошлое.

Пускай в последний миг агонии

наш путь извилистым представится –

кривая – чёткая! – погони

за нами всё-таки останется.

Спираль немыслимой теории

в судьбе замкнётся обязательно.

Мы чертим в жизни траектории,

а жизнь проходит... по касательной.

Старый дом

Никого навстречу, ни души.

Сумерки, подсиненная высь.

Под ногой похрустывает лёд...

(Здесь давно никто тебя не ждёт).

Высоко деревья поднялись.

Покури немного, не спеши.

Не спеши, вот здесь остановись.

Может, вспомнишь тех, кого забыл.

На балконе сушится бельё.

Здесь чужое, в общем–то, жильё.

И с тех пор, как жил ты здесь и был,

высоко деревья поднялись.

Подойди поближе, не спеша

каблуком окурок придави.

Посмотри, ты видишь? – три окна:

никому как будто не слышна,

голосом восторга и любви

здесь осталась я, твоя душа.

Узоры на стекле

Как были благостны и сладки

восторги наших первых зим!..

Там простодушные лошадки

возили тару в магазин.

И вился пар от губ до холки.

Всепонимающе на нас

сквозь снег смотрела из–под чёлки

(немного грустно) пара глаз.

Навозом пахло, свежей смолкой

и черным дёгтем – от колёс...

Вот на такой лошадке ёлку

привозит Дедушка Мороз!

Мы постигали по порошам,

по песням, славным и лихим,

как это славно – быть хорошим,

как это скверно – быть плохим.

Что зол буржуй, фашисты – злее,

что наши всех их победят!

Что в нашем славном Мавзолее

рядком два «дедушки» лежат –

там, под стеклом, в тяжёлой раме.

На них сияют ордена.

Их больше нет. Но оба – с нами!

И с ними вместе – вся страна.

...Ночь, подоконник. Мне не спится.

Лёд продышав, смотрю во двор.

Мороз. Всё плавится, троится –

узор, узор, ещё узор...