Все стихи Анатолия Литмановича
* * *
...Что ж вы – падайте! С карнизов, парапетов,
минаретов, колоколен…
И с Небес,
и, утрачивая форму и приметы,
обретёте в невесомости свой вес.
С пьедестала, и с погоста, и с помоста,
и с подмостков, и с подножек, и во сне...
Духом, в ноги, в омут, в пропасть.
В детство – просто...
Ну же – падайте же!
Падайте!
В цене,
с ног, постов, платформ, мостов, балконов, башен
(хорошо закрыть глаза и так парить);
но падение в глазах любимых ваших –
вы сумеете его остановить?
И осколками сверкает ваша нежность,
как планету окружая вас в пути;
и паденье, как ни странно, неизбежно
превращается в движение светил;
и паденье по орбите продолжая,
и в падении верша свои дела,
ваши праведные души возвышают
ваши грешные небесные тела.
* * *
...и вспорхнула, как птица, душа.
Ей бы, дуре, гулять не спеша,
да поклёвывать просо,
и не солнцу навстречу лететь,
а в трудах повседневных потеть,
избегая вопросов...
Только птица породы иной
высоко-высоко надо мной,
беззащитна, ранима.
Я возьму у соседа ружьё
и шарахну дуплетом в неё...
С Божьей помощью – мимо!
* * *
Бело-белый снег нефотогеничен
не добавит контраста в бороду старику
я ему сказал бы но он летит
а я не могу по-птичьи.
Разве только – и то с акцентом –
«кукареку»
и едва ли разбудишь кого
вот таким фальшивым
петушиным криком
погрузились в мнимую смерть безумия и умы
бело-белый снег заваливает машины,
заблудившихся пешеходов,
заблудших собак и белок
но в картине ночи,
чирикай или мурлыкай,
не становится меньше тьмы
где мой бес
жалею зову и плачу
по-бесовски зову но видимо он не слышит
а ребро моё... ребро говорит
я устало
на человечьем тихо повторяет
устала
да и снег ничего уж почти не значит
а я всё зову и плачу
жалею зову и плачу
но всё тише и тише...
* * *
В Начале было Слово – а затем
вершилось Дело.
В некотором смысле
свершаемому не хватало мысли.
А мысль витала в чёрной пустоте.
Она неслась неведомо куда –
стремительно – неведомо откуда
свидетельством нечаянного чуда:
в глуши Вселенной родилась звезда,
и небосвод родился голубой...
Летела Мысль – и превращалась в строчку.
Потом, сжимаясь в маленькую точку,
Вселенную наполнила собой.
Что Слово есть? Упавшая звезда.
Сгорело Слово, пролетая мимо.
Но Слово – силой Мысли – обратимо.
А Мысль – необратима.
Никогда.
* * *
Олегу Шмакову
В развалинах старого дома
Друг друга случайно нашли...
Ни слова, ни вздоха, ни стона
Не выжмешь из этой земли.
Но, выйдя из общего строя –
Кто нам этот путь начертал? –
И там не успеем построить,
Как здесь не смогли ни черта.
И нет у нас нового дома,
И в старый уже не войдём –
Ни я, избежавший погромов,
Ни ты, переживший погром.
6-7.05.90
* * *
Жизнь кончается
снова,
в который раз.
Вот небесный Снайпер
прищурил глаз
в неоптический свой прицел.
Метит в сердце,
а может,
над головой пустит пулю –
беги, мол, пока живой,
да зигзагами – пока цел...
* * *
И ветви кактуса качались на ветру.
Возможно, это – ветер ностальгии.
А может – просто встал не стой ноги я
(а встану с «той» – и тотчас же умру).
А ветви кактуса на фоне облаков
Таинственны, изящны и нелепы
Как будто вышли из фамильных склепов
Живыми через множество веков...
26 сентября 1992
* * *
Диночке Штивельман
И холод, и сырость.
Природа – на грани позора.
И грязь, и разор –
Очевидно, не случай – а участь.
И вялая роза упала из лапы Азора,
И, как ни крути, перевёртыш уже не получишь.
А роза упала…
А дождик, противный и меткий,
Бьёт, как по мишени,
По утренней свежей мигрени.
И в листьях дрожат от стыда, словно голые,
Ветки,
Как будто стесняясь рождённых от ветра движений.
И вроде бы так –
Календарь согласован с погодой.
И вроде бы всё по сезону,
Всё так, как и надо.
И всё-таки роза…
Из чуждого времени года
Растоптанный стебель –
Дитя неразумного сада…
Иероглиф
... стать корейцем и ни о чём не беспокоиться.
Только о чашке лапши
и о чёрном поясе.
Для старшего сына.
Чтобы сносу не было.
А там и пора на небо.
Пора на небо....
Кентавр
Вадику и Ане Пеккерам
Корм в коня, а потом из коня – но уже не корм,
и весьма далёк от любых санитарных норм.
Так и жизнь – в меня,
а потом из меня,
постепенно так,
и уже не жизнь,
а ошмётки, отходы, шлак.
Вот стихи – из меня!
А ведь были-то не стихи –
бормотание, охи-вздохи, ха-ха, хи-хи.
Но прожгли дорогу наружу сквозь кровь и плоть,
и сложились в то, что мне нашептал Господь.
конь в пальто а потом без пальто
он всё тот же конь
только корм не тронь
и жизнь и стихи не тронь
пусть себе существуют как есть
пусть пока живут
а коню-то найдётся кнут.
И поэту – кнут.
* * *
Клетки наших желаний – тесны.
Птицы наших надежд – подневольны.
Для сердец с затаившейся болью
потепление – признак весны.
За мгновение, данное нам,
понимаем: кончается вечность,
и приходим в итоге конечном
к тем, остывшим уже, очагам,
где пьянит нас и греет порой
наш холодный и трезвый рассудок.
Мрачно шутим: мол, нам не до шуток,
мы так заняты глупой игрой –
всё на головы ставим слова,
ставим опыты, ставим вопросы.
Всё так странно у нас, так непросто –
просто кругом идёт голова.
Вот бы нам себя так приучить –
может, этим хоть что-то исправим? –
выполнять исключенья из правил,
а о правилах – просто забыть.
Это – нить сквозь тревогу и мрак
прямо к выходу из лабиринта,
где возможен невиданный синтез
Мира, Правды, Любви и Добра.
…Ну а нам – всё б трезвонить с утра
в Службу Справок Собрания Судеб:
Что нам делать?
и что с нами будет?
Может, нам собираться пора?
Все морщинки собрав на лице
в ожидании добрых советов,
слышим вечное «ждите ответа»
и коротенький зуммер в конце.
* * *
Коль вы – не кот, иль не кота знакомый,
вам не понять…
Чтоб избежать беды,
домашний кот, я ухожу из дома,
на всякий случай путая следы…
Мне, право же, ничем не досаждают
ни злые псы, ни полчища мышей;
и, в качестве кота, меня ласкают.
А лучше, если б выгнали взашей –
и расставаться было бы нетрудно.
Дыханье – чаще. Жизнь – на волоске.
Я – старый кот.
Я ухожу отсюда,
чтоб умереть от дома вдалеке.
Я в этом доме знаю каждый запах,
изгибы крыши, тайны чердака…
Монетку в зубы – и на слабых лапах
туда, где Лодка, Лодочник,
Река…
В тумане зыбком
берег незнакомый всё ближе,
в ореоле золотом.
Я очень стар. Я ухожу из дома,
чтоб смерть не посетила этот дом.
5.10.99 – март 2000
Молитва
Зачем Ты создал этот мир,
Ты что, не понял, что будет такая заморочка?
(дети пишут письма Богу)
Господи, слушай, о чём мы с тобой говорили?
Что мы несли?
Да, и что мы такое курили?
Только и помню, как ты забивал косячок...
Боже, я плакал.
Я плакал во сне – отчего же?
Боже, открой мне секрет – изуми меня, Боже!
(Он – подожди, говорит, потерпи, дурачок...)
Люди – они в суете, копошатся, роятся.
Ну, как они и не любят тебя, а боятся?
Или, вконец одурев, среди белого дня
топчут ногами ни в чём не повинное солнце
и обвиняют во всём бессловесных эcтонцев...
или японцев...
Ладно, чего там – евреев –
тебя и меня.
Впрочем, к чему зубоскальство и глупые шутки.
Боже, поверь, не осталось уже ни минутки...
(Бога тошнит – этот мир, говорит, эта блажь...)
Я же, наивен не в меру, доверчив не в меру,
Верю в людей. То есть, в сущности, верю в химеру.
Точно как ты, сотворивший не мир, а мираж.
* * *
Муки творчества?
Да разве это – муки?
Это – листья, разрывающие почки.
Это – вдруг – в слова собравшиеся звуки,
Это – вдруг – слова, собравшиеся в строчки.
Это – больше. Это – новое рожденье
Самого себя
в тревоге и печали,
И от всех тревог и мук освобожденье,
Если звуки ни полслова не солгали.
4.11.88
* * *
На последней странице
телефонной книги,
как, впрочем,
и на всех остальных её страницах,
а также в воздухе и на крышах,
на стенах, тротуарах
и светофорах,
На старомодном плаще
пробежавшего мимо вприпрыжку
немолодого уже человека
Я вижу с закрытыми глазами
твоё имя,
принесённое ветром,
побывавшим на твоих
ресницах.
И почему-то
неправдоподобно
реально
ощущаю солёный вкус
на губах.
Может быть, этот ветер – с Мёртвого моря…
Лучше бы мне не закрывать
глаза никогда.
Никогда не закрывать
глаза,
чтобы забыть и не видеть.
* * *
Юрию Лоресу
Не бела была зима –
Дождь, распутица и слякоть.
Иногда хотелось плакать,
А порой – сойти с ума.
Что-то строить, что-то бить,
Быть безжалостным уродом,
В чём-то убедить природу,
Что-то в мире изменить,
Петь отчаянным птенцом,
Слушать чьи-то возраженья,
Но в зеркальном отраженье –
Незнакомое лицо.
Серый дождь хлестал в окно,
Птица в комнату влетела.
Что-то в мире изменилось,
Но – увы – опять не то.
Недопитое вино.
Лист бумаги – чистый, белый.
Воск оплыл, свеча сгорела.
Так – пустяк, антициклон.
* * *
Опознанный летающий объект:
конкретный курс и высота полёта.
Каких-нибудь полпачки сигарет,
пока ты – пленник в чреве самолёта.
Каких-нибудь несчастных три часа –
а целый век не заглянуть в глаза.
Вонзаешься в синеющие дали –
как-будто Богу затянуться дали
серебряной сигарой в небесах.
Он выкурил её, не дёрнув глазом,
в одну затяжку –
и исчезла разом,
растаяла буквально на глазах.
Орёл или решка
Как хорошо подброшенной монетой
себя почувствовать;
взлетая, кувыркаться,
блестя на солнце
то орлом,
то решкой,
и, наконец,
достигнув апогея,
вдруг неожиданно
рвануться по орбите
или, к всеобщему недоуменью,
встать на ребро,
полёт свой завершив.
* * *
После радости (пусть звучит банально и пошло)
как тупой кошмар
что беспомощно гонишь прочь,
вместо светлого дня наступает
ночь –
и тошно!..
Кто-то там за пределами здравого смысла
просчитав на триста ходов вперёд
переносит фигуры из клетки в клетку
и ничтоже сумняшеся,
точно крыса перегрызает глотки,
делает новый ход
совершенно безжалостно
отправляя потомков к предкам.
И того гляди опустеет его доска
все фигуры пожертвовать
ему ничего не стоит
разобьётся ладья о верхушки подводных скал
в полумиле от берега
никого не спасти –
пустое.
Опустела доска
опустел мой мир.
Опустил
глаза – и нарушился ход светил
горизонт беспросветно светел
и иссякли слёзы и иссушил их
ветер
я спросил ну зачем,
почему ты их всех убил?
Не ответил.
Поэзии мало
1
Пoэзии мало.
В обыденной жизни поэзии мало,
хотя не однажды она нас вела и спасала.
Поэзии мало, а много – ненужного смысла:
всё больше царят в головах
семизначные числа.
Палитра смешалась, но вышел не серый, а красный…
Как было прекрасно,
когда мы бывали несчастны,
когда мы, помимо желанья, нуждались друг в друге,
и все расстоянья в пружину сжимались,
упруги.
2
Поэзии – мало.
Одной лишь поэзии – мало.
И надобно что-то чтоб с ней
по соседству витало,
чтоб мы этот факт осознали
и трезво и строго;
чтоб стало понятно,
что в жизни Поэзии
много.
3
Да, всё-таки много!
В обыденной жизни Поэзии много.
Порою она неказиста
и даже убога,
но всё же она украшает…
Ах, нет – устрашает,
верней – угрожает
всему, что нам в жизни мешает,
и тем превращает
любое движение в чудо –
от взмаха ресниц
до мытья недобитой посуды, –
и тем объясняет,
что всё это – только начало,
и чтоб осознать это чудо –
Поэзии мало…
Размышления поэта за токарным станком
(Индустриальный этюд)
Поэзия на шпиндель намоталась.
А что осталось?
Что-нибудь осталось?
Какая-то убогая строка?..
Бессвязные, разрозненные мысли,
беспомощные, в воздухе повисли,
и канут – станут жертвами станка.
Останется, наверное, немало:
холодный блеск покорного металла,
над коим власть непросто обрести.
А он сопротивляется, скрежещет,
но всё-таки по-новому заблещет.
А впрочем – проще.
Просто заблестит.
Рыба-луна
Из-под тучи луна,
эта жирная рыба-луна,
вся облеплена илом, всплывает.
И с мутного дна вслед за ней
вереницей всплывают такие дела
и тела!..
Вот и рыба-пила,
а за нею и рыба-дала.
И, задрав к небесам свою голову,
смотрит чудак и бормочет:
– Здесь что-то не так,
что-то явно не так –
если рыбы всплывают с небес,
можно лишь об одном, невозможном, подумать –
что мир перевёрнут вверх дном,
если рыбы всплывают со дна...
И уже из-под ног ясно слышатся птиц голоса,
и тогда человек понимает: внизу – небеса,
и расправивший крылья выходит на хлипкий карниз.
Он свободен и счастлив – летит –
девять – восемь – одна –
то ли вверх, то ли вниз...
* * *
Сколько жизней прожить, чтобы стало понятно и просто –
сколько жизней прожить, сколько минных полей перейти? –
что поэты, как люди не слишком высокого роста,
неспособны провидеть препятствий на долгом пути.
Сквозь толпу продираясь, пытаюсь нащупать дорогу.
Путь извилист и грязен, и вязок в промозглой ночи.
Ночь дубасит в тамтамы
пустыня не слушает Бога
и звезда от звезды отвернувшись
угрюмо молчит.
* * *
Стали дни короче,
а ночи – ещё короче.
Наступило вдруг
Непонятное Время Года.
И сидят вороны,
безмолвно беду пророча;
и бредут по водам пророки,
не зная брода.
Вспять текут,
повинуясь
забытым давно законам,
реки памяти,
реки любви,
изобилья реки.
Тихим зовом,
недобрым словом,
картонным звоном
наступают вдруг
Непонятные Человеки,
и от счастья им
иногда становится плохо,
и они ведут себя
всё нахальнее и капризней...
Впереди – прожитая, в общем, уже
Эпоха.
Позади грядёт
Непонятное Время Жизни.
* * *
И ветра переток, и капля дождевая.
Бессонницы моей кибитка кочевая...
А. Кобенков
Столько долгих лет без родного слова,
без любви, без воздуха, без тепла...
Покачнулась жизни моей основа –
аж посуду сбросило со стола!..
Под язык таблетку, перо навскидку –
метишь в сердце пёрышком, как стрелой...
Лошадей! Карету!.. Да нет – кибитку.
И глаза зажмурить – и с глаз долой!
И несёшься в ночь,
от тумана злого не ища добра,
не уняв тоски.
Раскололась жизни моей основа,
как посуда – вдребезги, на куски...
И, как будто к прошлому непричастен,
сжал остатки будущего в горсти...
Раскололась жизнь, как посуда – к счастью –
И осколки некому подмести.
Урок точной механики
Разобрать себя по винтику,
как настольные часы:
вот – извольте-ка, взгляните-ка –
борода. А вот – усы.
Вот глаза. А вот – конечности.
Части прочие вразброс.
Вот вам помыслы о Вечности,
Вот – о смерти (и всерьёз).
Вот порядочность –
пинцетиком на предметное стекло.
Аккуратно по пакетикам –
всё накопленное зло.
Все усмешечки-ужимочки,
все раздумья, все дела –
как колёсики-пружиночки
раскатились вдоль стола.
И уже не представляется,
как всё это соберёшь.
Вон доверчивость валяется,
вот – озлобленность и ложь.
Вы извольте-ка, взгляните, как
всё закручено хитро.
Раскрутить бы всё
по винтику – и в помойное ведро.
Чистосердечное признание
Вчера убил Чеширского кота:
улыбочка какая-то не та! –
нахальная, скабрёзная и злая.
Он повреднее плотоядных крыс.
Он лишь пугает маленьких алис –
оскал звериный в воздухе витает.
А что б ему, как всем, мышей ловить,
раскатывать клубок, а после нить
запутывать – без дела, для забавы?
Теперь поставят памятник ему.
Меня ж – в тюрьму. За что? И почему?
...Но кто-то из толпы мне крикнет: «Браво!»
* * *
Что-то слева мне под ребро –
но уже не бес
и покуда, по-видимому, ещё не нож.
Это Залмана и Моисея кровь,
иудейский крест.
Я их внук.
Я другой.
Я – сам.
Я на них похож.
Кровь невинно убитых,
стекаясь со всей земли,
в мои вены вошла,
пульсирует, бьёт в виски.
Je ne suis pas Paris, mon cher,
Je ne suis pas Charlie.
Я Вселенной безжалостно
и не слишком уж бережно
взят в тиски.
Сердца стук – единственный верный ритм.
Паранджой знамён
не покрою своё лицо.
Помогите мне, Моисей и Залман.
В конце концов,
я ваш внук,
и я пока ещё
не убит.
* * *
Олегу Шмакову
Это дерево вовсе не ценит осенний наряд
И бесстыдно снимает
вполне ещё сносное платье,
И со свистом, со скоростью ветра
в лицо мне летят
потерявшие разум и честь
краснокожие братья.
Их сгребут, словно мусор.
Сожгут как бессмысленный хлам.
Так сжигают мосты.
Так сжигают тетради поэты.
И потянет дымком
по озябшим под утро дворам,
И запахнет зимой
И весной,
И несбыточным летом.
Этюд на берегу реки
К чему мне деньги, власть и слава,
Чумная дьявольская прыть!
Стою один у переправы, в сомненьях:
Плыть или не плыть?
Мелькают в лодке чьи-то тени.
Один – стою на берегу.
Да! Я опять пришёл без денег.
Уж по-собачьи, как смогу...
* * *
Я вам напишу из далёкой страны
письмо на красивой бумаге
о том, что вы мне, как и прежде нужны, –
но сдержанным буду весьма,
и буду стараться ловить
налету
солёные капельки влаги,
чтоб вам не увидеть того, что стоит
за каждой строкою письма.
* * *
Толику Шварцману
Я примерял на себя этот мир,
и постиг
после бессчётных подгонок и новых примерок:
он мне велик.
Безнадёжно, безумно велик.
Только вот жмёт, как ботинок,
что меньше на пару размеров.
Боже, как тесен!
Пытаясь его разносить,
я разгонялся и бился по всем направленьям;
думал взлететь, но пока что приходится плыть –
в точности муха, попавшая в банку с вареньем.
Словно струну, я пытался его натянуть –
оборвалась и исчезла в межзвёздном тумане...
Я постоял, прикурил,
и продолжил свой путь,
мир унося, как коробочку спичек,
в кармане.
февр. – март 2001