Анатолий
Ларионов

В этой книге

Вите и Розе

1.

состарясь в электричках и метро

в них мельтешат как в колесе обзора

одни и те же лица по утрам

и рады колесу как пилигримы

но быт несытый не переносим

на языки родительских иллюзий

как символ Леонардо не вписать

в пятиконечную звезду эпохи

угла куда прилепится душа

невидима но зрима

отражаясь

в запечатлённых ею же глазах

всех встреченных когда-то в тех вагонах

2.

в этой книге которая много лет пуста

сокровенные проступают на свет места

юности из-под колёс подмосковных хмель

роза оттепель срывающие судьбу с петель

впрок святили воду послушники по ночам

так мы жили по исходящим вовнутрь лучам

пустота тогда ещё почти не росла в вещах

и гравёры-осы пыжились клевеща

но не вышло радугу скрыть за сменой вех

я и сам как весточка из вагонов тех

* * *

Время копит время скряга

как паук на волоске

опрометчивого шага

след зыбучий на песке

ни избыть его ни вызвать

из объятий паука

время копит чтобы взвыть я

не успел наверняка

как приду молить молиться

как прольётся ночь в глаза

ах как нынче суетится

встречной жизни стрекоза

то на зеркальце присядет

то в заре сгорит дотла

но и в траурном наряде

даль спокойна и светла.

18.06.89

* * *

До невесомости легка

невнятная пока

идёт последняя строка

идёт издалека

из детства

из чужой беды

из ранки у виска

из мёдом брызжущей среды

из мук черновика

идёт непрошено

как вор

как страх и как тоска

как неизбывный приговор

последняя строка

за ней молва

за ней зима

за ними пустота

и чтобы не сойти с ума

чуть в стороне мечта

ещё её дымится пульс

но полон рот песка

и спит давно

уткнувшись в пульт

смотритель маяка

и некому золу смести

с казённого листа

зажата молния в горсти

и дальше – немота.

02.11.87

* * *

За долгим взглядом узнаваний и тревог

укрыта от себя щитом самообмана

не совесть нет подобием капкана

почти уверенность что неизбывен строг

и строен глубоко сидящий в каждом гене

страх выскочка душитель естества

души из рабства и родства

уродств принадлежащих Мельпомене

как и не-знание не-верие и не-

желание увидеть Бога в ближнем

почти уверенность что ещё долго мне

свободы воздухом довольствоваться книжным

15.05.90

Из Крымских элегий

Якорной цепью сгущая пространства ртуть,

ночь изойдёт, исповедуясь звеньями всеми.

Море сотрёт с лица зыбких прозрений суть,

время остановив, ибо вне меры – время.

Взгляд отведу. Непосильный безвременья груз

склоны холмов хранят гончарного кроя лузами.

Дикого Поля с татарской судьбой союз

высушил степь и скрепил их бесплодья узами.

По плоскогорьям за ним бродят бок о бок сёстры,

обе – полынь да ковыль – ткут свой ковёр живой.

Крым в их глазах давно необитаемый остров,

выплативший налоги на совесть и страх с лихвой.

Город застыл одним дыханием и питаясь.

К серости крыш и чаек подмешана желтизна

вечности. Как сургуч на ценном грузе болтаясь,

осознаёшь ли, память, во что ты вовлечена?

10.06.97

Имя

Ночами отчаянья, мрака ночами,

цепями чужими гремя, сквозь прах

в себя опускаясь любви лучами, –

(бессмертный в смертном) исчезнет страх.

Не названый бог. Ах, не то! Созвучьям

в крови, как в тысячелетнем гриме

теряя не более, чем заучат

гены в клетке, – должно быть имя.

В хаос опрокинуто, чашу подъемлет

ужасное, выйдя из памяти склепа,

и в форму вливаясь, упрётся в землю,

и дикой догадкой подобье слепит.

И дальше, по кругу, в наследья чащу

войдёт, как в будущее, растворясь.

Имя! Прошлое? Настоящее?

Будущее?.. Но кровная скрыта связь.

К портрету В. Д. Гудиашвили

Мало ли, много

жизнь искажала...

К дому

дорога

долго бежала,

долго петляла,

долго кружила.

Много ли, мало

жизнь предложила?

Годы обочин,

горя, крушений...

Вздулись, как корни,

жилы на шее,

дёрнулись гневно,

будто очнулись.

Тут и в отечестве

встрепенулись.

«Смерть Пиросмани» –

не для Парижа!

«Кисть не обманет –

Родину вижу!»

Цвета густого

сурика – руки.

Тридцать шестого

года излуки.

Грязь не пристала,

не ослепила:

перелистала

и – отступила.

03.07.85

Капля

она растёт как приговор вмещая

себя с трудом в незыблемую форму

дарованную ей самой природой

свернув пространство до законов плоти

и ими пресыщаясь в этой рабской

колеблющейся хрупкой оболочке

она созреет и слезой паденьем

гармонию привычную встревожит

но не изменит только миг и капля

разбита вдребезги и новые зачатья

поспешно примут те же формы рабской

свободы плоти жаждущей полёта

и это будет продолжаться вечно

* * *

На дверях заросли замочные скважины,

сползла краска, выступила смола.

Покрываясь корой и вновь становясь деревьями,

они вернулись в места своей юности.

Оголённые каменные стены

легко пропустили время.

И вот песок.

Можно попытаться выжить.

На кофейной гуще

1.

в чёрной кружке стеклянной кофе вечерний доктор

задымлён осязаем горек рецепт как века назад

ты не помнишь его не знаешь зачем и кто ты

жестом отодвигая вавилончельный фасад

что гадать как года итожа из зёрен зори

колыбельную вынут страшный внося ассонанс

в форум храмовый чёрным отображая в створе

пред аналоем вставших на четвереньки нас

2.

я вижу холм где память обо мне

ещё не оцифрована в огне

коллекционном

где упав на спину

катает глину личный скарабей

Miles Davis нам играет на трубе

воздушную сшивая паутину

и памятью расплавленный закат

стекает на бумажный циферблат

на свежий холм

и дальше на равнину

куда ещё не долетел песок

и жжёт трава сканируя висок

и солнца луч срезает пуповину

3.

в молодости женщина провела черту

за которой боль бессмысленна и пуста

жизнь давно растаяла леденцом во рту

дети выросли затоптана и черта

но не стирается – вот она – на виду

благо дари радуйся собирай плоды

дважды в реку одну скорее войду

чем ей кто-то завтра подаст воды

4.

лучник на крыше стоит давно

смотрит на окна невидим как же

в этом-то возрасте нам дано

много чего разглядеть в пейзаже

сонник на кухне но нет ни сна

ни толкования дом по найму

жаль что ты лучник не пьёшь вина

в гости б зашёл исповедал тайну

лучник ты рано отводишь взгляд

или слова мои что-то значат

страшно игру начинать с нуля

ибо отсчёт здесь не нами начат

* * *

Начинаются долгие сторожевые дни –

время икс для повального зализывания ран.

Но чтобы вырваться из волками помеченной западни,

нужно плюнуть на волчий (нет, сучий) план.

Приветливо улыбаться, на волчье натыкаясь дерьмо,

забыть своё имя, притвориться, что давно зима.

Но и этого недостаточно, ибо сие умом

не постигаемо. Пограничная зона. Тьма.

Вот так мысленно и обретаешь рай в шалаше –

и воздаётся каждому по вере его, по делам.

Легко, должно быть, становится и душе,

когда она уже не принадлежит вам.

* * *

Не успев начаться, сник

день ноябрьский за перроном.

Как ослепший проводник,

он метался по вагонам.

Предлагал, хотя б взаймы,

в оторопь колёсным парам,

горсть юродивой зимы

с рельсов, шпал и тротуаров.

От нахлынувшей зари

оживали в окнах фрески,

и бежали фонари

на пари по занавеске.

05.11.08

Ностальгия

кажется мне вот немного ещё поживу

всё переменится мир станет ярче теплее

белая лошадь под окнами щиплет траву

бродит старик по оставленной Богом аллее

тянутся к солнцу скупые следы как мосты

в соде зрачков отражается то что за взглядом

белая лошадь не прячет своей наготы

и поделом что никто не присутствует рядом

кто-то пророчит искусство мертво впереди

снег за окном и исчезли русалки с фасада

только старик продолжает беззвучно идти

по золотой чешуе монастырского сада

Ночь

Поздно, кажется, уповать на Спинозу

и душе, и духу...

Голыми крыльями цепляясь за асфальт привычек,

уже не подвластна тотальному самогипнозу,

в храм вползает без свечек и спичек

ночь – госпожа и служанка страха.

Судьбе сегодня сюжета не исказить такого

даже при наличии Босха и Баха

в российском воздухе, изогнутом, как подкова.

Оглядываясь и суетясь зализывая все углы и щели,

в запасе имея опыт кроликов и удавов,

она (и это уже взаимно) без всякой видимой цели

краски смывает с фресок и шелуху с уставов

быта небытия, возможного только в режиме веры

и только в наших широтах – самых широких в мире.

По ущемлённому позвоночнику её

ещё угадывается прыть гетеры,

но к рукам и ногам уже прилажены озноба гири.

И остаётся совесть,

хрупкая и отбеленная, как скорлупа

яйца, выеденного апологетами соцреализма.

Страшно, что и она тысячу раз слепа,

глуха и немощна, хотя и самоуверенна до комизма.

Давным-давно в храме ждёт Спиноза свою должницу,

и по такому случаю из обихода исчезли свечи.

Мы же склонны не замечать их вещие восковые лица,

во время канувшие и до времени обесцвеченные.

28.07.90

Одиссей

день болтается на привязи мой и раб и господин

я без умысла и примеси одиночества один

что мне делать с обалделою от безделья тетивой

проступившей нитью белою на судьбе моей кривой

паруса давно распроданы льдом подёрнуто весло

день без имени без родины ах куда нас занесло

крики чаек одичалые спохватившейся тоски

да в туманах за причалами безутешные гудки

Октавы

волчья грамота в кармане волчья ягода в саду

выкорчую сад с корнями не пойду на поводу

люди скажут недотёпа кто-то плюнет смачно вслед

в час всемирного потопа смоешь тот плевок поэт

доказать кому ранимость сопричастность боль восторг

всё равно что об пол мнимость викторина долг как торг

блеск условностей уловок фейерверк во имя бред

от поспешных недомолвок толку не было и нет

зябнут руки мысли души страшен так заглохший сад

не признавшая отдушин слушай встань ещё раз над

волчьей грамотой в кармане с горьким привкусом в роду

помянёт тебя на Каме песня спетая в аду

* * *

Отрываю от души куски

разбазариваю ростки

из горбатой доски

строю скит

пески

вокруг

и вдруг

васильки

замкнутый круг

из-за

моря самого синего

глаза

взгляда бессильного

и капля яда

в горсти блестит

не спасти

прости

не с руки

пески

и вдруг васильки

много ли надо

чтобы цвести

18.06.04

Отрывок

колёса с придыханием озвучивают дорожный арт-рок

отбежали сосны вверх и в стороны от полотна

дорога долго катится на восток

на запад скатывается страна

дорога к поэту всегда несправедливо длинна

иногда шок иногда узелок впрок

в тамбуре дымно но весело из окна

здравствуй-прощай насвистывает март-Рок

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

прощай не прощая и залпом на посошок

(бес в ребро стучал пронесло) до дна

выпито вино от Бога и строк

заплетается невостребованная глубина

Памяти Осипа Мандельштама

И море чёрное, витийствуя, шумит

и с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Осип Мандельштам

И молния, придя этапом к горизонту,

и гром, творящий слух, приравненный судьбе,

и сонмы кораблей, ведущие из Понта

отсчёт во времени, – всё сходится к тебе!

И всяк, найдя свой свет, готов предать огласке

кровавых куполов архаику. И вот

спешат пробить свой час куранты башни Спасской,

и, как дитя, притих видавший виды флот.

Всё сходится к тебе: и Рим, и Кремль! Воловью

покорность сбросил с плеч ахейский капитан.

И с тяжким грохотом подходит к изголовью

беспамятства лишённый океан.

17.07.88

Пограничная зона

Бахыту Кенжееву

Ты опять позвонишь и судьбой наполняя слова

будешь долго молчать чтобы я не нашёл границы

и опять в проводах будет бешено клясться молва

и пунктирной строкой выпадать на пустые страницы

столько лет не у дел выдыхая тоску и хандру

я ползу по трубе мелководно-пикантного рая

иногда просыпаясь чтоб водки хватить поутру

и вчитаться в сюжет нереально-родимого края

а проценты растут и условия ныне жёстче

у Харона в гостях изобилье кровавой икры

и когда позвонишь я из жижи привстану Отче

и спасибо скажу за бессчётные эти дары

Подмосковная баллада

Катуар. Начало марта.

Жёлтый снег в ночи увяз.

Два барака, как две карты,

вырастают в горький фарс

Сесть за эти карты, значит –

окунуться в долгий сон.

Два барака – две задачи.

Жизнь поставлена на кон.

Занавесочки цветные –

разноцветная тоска!

Цедят песенки блатные

два бича-истопника,

водку пьют, играют в кости...

Обворованы до пят,

раскладушечные гости

лишь отчаянно храпят.

Занавесочки-гордыни,

подмосковные шелка!

Два барака – две пустыни,

две судьбы-черновика.

От фундамента до крыши

из беспамятных времён

поднимается всё выше

список выжженных имён.

11.03.88

После грозы

Всё вымерло вчера.

И кончилось вчера.

В чернильных жилах вся,

катилась к морю туча.

И на крючок была

нанизана пчела,

и среди прочих звёзд

была звездой падучей.

И время запеклось

сиреневой чертой.

И горький майский мёд

сочился в неба чашу.

И думала пчела,

согнувшись запятой,

что вот – последний шанс

украсить глупость нашу.

10.05.83

Придорожный миндаль

Пока не зацвёл – неприметен миндаль. До поры

и мы для кого-то – подобия чёрной дыры.

Икона над словом. Дотянешься – мир и покой.

И хочется верить. И страшно от мысли такой.

Но, кажется, канет к закату идущий закат.

Живые снежинки – летим сквозь судьбу наугад.

И солнечным светом ажурная пенится шаль.

И сердце поёт. И цветёт придорожный миндаль.

Провинция

Жизнь оправдана до срока

до Гомера Данта Блока

не доходят корабли

на опущенные руки

и задраенные люки

на горбы и костыли

не влияют перемены

лишь уверенно в три смены

размножаются нули

становись и ты на вахту

воспевай баржу как яхту

коллективные рули

и пока кипит работа

во хмелю седьмого пота

жизнь оправдана для флота

погребённого в пыли

11.02.89

* * *

Пьёт волна причал, да течёт печаль,

жаждой пенится.

Я бы промолчал. В солевых ручьях –

соль, как пленница.

Распогодится — белый след, как мёд

по губам бегом...

Притворялся столб, что он горб и горд

одиночеством.

Отпустил ветрам колдовать кули

с переменами.

Ах, устал Сезам совмещать нули

с Карфагенами...

Выйдет в срок тоска, да по росту, да

прямо в пригоршни.

Море, море, как мне войти туда

с этой пристани?

15.06.04

* * *

Сирень персидская цвела

на кладбище еврейском

для нас мальцов она была

в пятидесятых резким

контрастом

страх и дерзость и

сиреневые грозди

смешались чтобы потрясти

и в плоть войти как в воздух

и красота рвалась с могил

не покидая праха

я ту черту переступил

мой возраст выше страха

22.03.04

Собеседники

 Фонишь, душа? Я громкость убираю.

И мне буханочку в 16, говорю.

Евгений Романов

когда собеседники мечут как бисер слова

и выше подняться уже не хватает ступеней

я вдруг понимаю что я понимаю едва

реальную связь между близкими пеной и пеней

в отдушинах речи хватаю живую струю

как рыба об лёд бьётся слово меж адом и раем

а враг мой язык мой притих на сей раз как в строю

припомнив дороги которые мы выбираем

Спаси и сохрани

соломенной вдове в её сермяжной грусти

по Дому Без Дверей моей тоске былой

я низко поклонюсь открывшиеся в хрусте

черновиков мечты не ставшие золой

из рук моих (тебе вверяя хлеб скорбящих

им только и жива) прими и сохрани

о сколько дней и лет так мнимо-настоящих

он вычел наизусть из жизни полыньи

сирени куст тебе преодоленьем вечным

напоминаньем с глаз повязкой клятвой с уст

войдём скорее в дом его судьбой отмечен

в руках не куст а крест разросшийся как куст

из одиночества летящий слепок веры

когда я знал лишь то что дети и стихи

и первый поцелуй и боль утраты первой

всё пронеслось но всё хранят черновики

и дом простит обман мечты и подаянья

во имя божества бумажных якорей

рассудку и столу и примет покаянье

единственно из уст поэзии моей

спаси и сохрани! я знаю дом раскупят

до нитки и тогда откроется окно

как черновик и в нём твои слова проступят

здесь жил поэт но он – на небесах давно

* * *

Спать осталось полночи

час или два?

сколько бы ни отсрочила

счастлива

ночь

и тому кто спит

пухом пуды невзгод

данный от Бога скит

под лопаткой

под

крышкой

только бы не давила

длясь в никуда молва

я ведь его любила

час ли

два

20.05.05

Старик

осень

и крошится воля

и беснуется родня

засыпая память солью

жажда мучает меня

с ней старик под руку бродит

и не помнящий родства

речь о будущем заводит

просто так

из озорства

ясновидящий калека

жрец хронической тоски

кто ты

тенью человека

в сад проникший воровски

хладнокровный искуситель

изолгавшийся мудрец

эха вирусоноситель

переживший иск истец

преклоняющий колени

у колодца без воды

кто ты

скорбный чёрствый гений

окружающей среды

ты же сам смертельно болен

страхом завтрашнего дня

осень

и крошится воля

память горькую кляня

06.07.87

* * *

Страница,

странница,

страна!

Щегол тоскует у развилки.

Дорога внутрь отключена,

и заблокированы ссылки.

Уже и почерк без очков

неассоциативно весел,

а сумму кляпов и жучков,

вживлённых в душу,

кто бы взвесил.

Но руки тянутся к тебе,

наощупь ищут шансы, квоты...

Щегол,

зачем твоей судьбе

из жизни выпавшие ноты!

08.01.09

Странник

странник где тебя носило время в формуле воды

поостыло и смесило нестандартные следы

стали ровными дорожки и короткими концы

истину к столовой ложке приобщили мудрецы

пишут бройлерные роли зарифмованные вши

валидол свободной воли так же моден для души

на семи холмах вороны перспективу сторожат

тиражируются троны и под землю не спешат

для тебя в трамвае место забронирует любой

но особенно что лестно есть мобильная любовь

странник где тебя носило в жизни столько перемен

ах тебя давно простила мать привставшая с колен

Территория

(к вопросу о потере Крыма)

Терпкий, до одури, запах иода,

чёрно-зелёная нить прибоя,

будто бы горного привкус мёда

под непосильную соль гобоя.

Но акварелью написан полдень,

можно рукой горизонт потрогать.

Как запятые, наивны волны.

Кто теперь помнит их дерзкий грохот?

Как? Мы прощаемся? Это значит –

кто-то в оркестре смертельно болен?

...Всадник безумный по полю скачет.

Он, наконец-то, собой доволен.

* * *

Укачивают волны бытия.

Куда спешим, попутчица моя?

От скошенной травы слезит глаза.

В последний вальс пустилась стрекоза.

И уплывает память по реке.

Монета пробудилась в пятаке.

Дышу на зеркальце: – Очнись, очнись, жена!..

Ведь нам другая грезилась страна!

Чайный блюз

С.

Мы сегодня одни. Тает август. Варенье горчит.

И в подвале у нас поселилась домашняя кошка.

J. J. Cale концерт – как из прошлого – тихо звучит

и по кругу почти ходит старая чайная ложка.

Терпкий чай ароматом повис на крутом кипятке

и блаженствует пятка, в поношенном тапке болтаясь,

и серебряный Бог, в окольцованной тайно руке,

оживает на миг, верхних нот осторожно касаясь.

24.08.04

* * *

в Царицыно октябрьские дожди

с придворных яблонь сняв остатки лета

льнут ко дворцу и неуместный мне

восторг афиш срывают со стены

уверенным смеющимся staccato

сегодня в церковь каменное трио

вступает взглядом как бывало встарь

и по мосту за ним бежит мальчишка

и крестится старик и цок цок цок

роняет медь пропущенное время

стою зонтом поддерживая небо

среди размытых акварельных зданий

и кланяюсь почтительно хозяйке

невидимой как и её карета

свой путь домой прошедшие сполна

* * *

в комнате душно мир не предусмотрен окном

девять этажей давят каждый своим уставом

слышно как призраки бегают всю ночь за вином

и как до утра скрипят старых лифтов суставы

выйду во двор на скамье ко мне подсядет тоска

и о ноги потрётся майской памяти подвывая

а из окон дома ею выстроенного из песка

я услышу смех выходящего из депо трамвая

время пятится и мы ещё друг друга щадим

но ненадолго потому как немного странно

что оказывается я давно здесь сижу один

а дворник сказал что в сущности ещё очень рано

и опомнившись я молча в свой поплетусь подвал

допишу украдкой выбеленные судьбой строки

пока кондуктор песочный свидетелей не позвал

и пока терпят давно уже зыбкие сроки

* * *

в яме оркестру (теперь это видно) дана

мука ключа откровение нотной тетради

выпита жизнь и похоже до самого дна

всех этих «ля» и гармонии выдоха ради

кто там во фраке размашисто чертит круги

руки ломая пытаясь за воздух держаться

в яме оркестру (теперь это видно) шаги

каждый из тьмы не должны на игре отражаться

выпали ноты убогой несушке в подол

что с ними делать она не признает и спьяну

ах дирижёр режиссёр волонтёр валидол

из перехода в метро погребальную яму

* * *

и я его вычислил этот путь до полыньи

злато выцвело не обессудь да пойми

не всегда летели хлопья с глухих небес

пятаки не росли в глазницах и боль на вес

не давалась походя на краю

скользкой проруби бог ли бес всё в струю

приготовил же нам лесенку из стекла

(полынья да в полымя истекла)

«ах зима красотка краля» я голосил

но сургуч уже болтался без сил

злато выцвело зло подтаяло стало быть

надо сызнова под корень рубить

* * *

Т. Литвиновой

из сада

из ссадин

утрат

до утра

то слева

то сзади

подходит хандра

ползёт из отдушин

(ох) страха стена

и дышит

и душит

икону окна

но ты не сдавайся

скорми ей ростки

и сажей отважно

припудри виски

04.11.04

* * *

Я научился вам, блаженные слова.

Осип Мандельштам

я научился не смотреть в окно

не замечать какое время года

и не играть с судьбою в казино

и писем не писать себе в угоду

я счастлив и спокоен на краю

бумажного припудренного рая

я это счастье мёртвое крою

от памяти кусками отдирая

а если и прорвётся солнца луч

из виртуальной памяти в живую

он к сердцу больше не отыщет ключ

не превратится в рану ножевую

пусть от него кружится голова

и пальцы в кровь сотрёт клавиатура

«я научился вам, блаженные слова»

всё прочее – литература