* * *
Зачем живу, зачем плыву
в потоке дней, в круженье лиц?
Мой дом не здесь, я здесь живу
по праву перелётных птиц.
Мой дом не здесь, я здесь гощу.
И, выходя один во тьму,
знакомый горний свет ищу –
привычный глазу моему.
Мой дом не здесь, мой дом – звезда,
высок, высок её венец, –
но так не долог путь туда,
где Мать не спит, где ждёт Отец.
Взмахну крылом, – поля у ног
качнутся, поплывёт жнивьё.
И на земле отбудет срок
бездомье вечное моё.
И над травой родных могил,
над чистотою светлых книг,
над болью тех, кого любил,
зайдётся мой прощальный крик...
1994
* * *
...Осень. Осели осы на перекрестье оконном.
Гроздьев красным-красно. Грузен жёлтый закат.
Из дому выйдешь – осень. Льнут к ладони со звоном
лисые лица листьев, ластятся – и летят.
Осень. Земные оси к небесным легли положе.
Мёрзнет звёздная россыпь. В изморози водосток.
К ночи острее воздух. Поздний спешит прохожий.
В гулком проулке глохнет подкованный каблучок...
1983
* * *
День за днём усталость множа,
год идёт, клонясь к закату, –
вот ещё небыстро прожит –
бесноватый, вороватый.
Каждый день живёшь как можешь,
всякий день одно и то же,
то ли жвачка, то ли каша:
те же рыла, те же рожи –
и один другого краше –
русофобы,
идиоты,
юдофилы,
патриоты, –
всё смешалось в доме нашем,
всё полно кипящей злобы.
(Ты же понял – жизнь проста,
много муки – больше света.)
Да кому сказать про это,
если нынче правит светом
расписная пустота:
то чернуха, то порнуха,
а точнее – шабаш духа
вдруг воспрявшего скота?
И свобода – от креста.
Вот придумали игру...
(Ты и здесь не ко двору).
1997
Козероги
И вот мне приснилось, что сердце моё не болит,
Оно – колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае,
На пагоде пёстрой...
Зима пришла мокрая, поздняя –
с долгими оттепелями и дождями до конца декабря,
с порывистым сырым ветром,
насквозь продувавшим проулки и улицы застывшего города;
зима порождала в душах неясное, нечёткое чувство одиночества и тревоги,
и всё в городе было напитано им, всё:
дома, машины, деревья, тёмная скользкая гладь асфальта
и лица людей – усталые, больные –
в моросящем с невысокого, набухшего неба свете.
По утрам – сквозь жидкий туман –
в непрочную, ненадёжную твердь незаклеенного окна,
в раскрытую форточку ломились звуки просыпающегося города;
и он просыпался тоже, курил, бесцельно глядя в синеватую муть,
и, томясь бездельем, вновь засыпал, просыпаясь только к обеду.
И сегодня с севера на юг шли бесконечные тучи;
изредка лишь проглядывал мутный дымящийся круг солнца,
плыл, покачиваясь,
пока не захлёбывался облаками и не тонул в поднебесье.
В сумеречной ползущей дымке старинное здание роддома
из красного обожжённого кирпича
казалось тюремным замком;
среди узниц была и она, он упросил её сделать это,
зачем нам дети, поживём пока так, ты молодая,
а я, какой из меня отец, ты же видишь, не бойся, дурёха,
это не больно, теперь всё под наркозом,
а ребёнка родим позднее, через несколько лет,
да, мальчика и девочку, да, на меня похожих,
но сейчас ты сделай это, милая, хорошая...
Они познакомились год назад, скоро стали близки,
милый, почему у тебя всегда грустные глаза,
сняли комнатку в четвёртом этаже коммуналки,
корыта, велосипеды, детские санки на стенах,
пьющая хозяйка, приходит по двадцатым числам,
а иногда и чаще, нет, нет, мы сами без денег,
и долгие-долгие дни и ночи вдвоём,
потрескивающие её волосы у него на бёдрах,
щекочущие губы, хочу тебя, милый, и я, милая, милая, люблю тебя.
Тьма.
А потом – это, все сроки прошли,
ждали ещё неделю, холодок приёмного покоя,
мне страшно, милый, грубость врачей,
безумное желанье вновь коснуться тебя, где ты?
коридоры, коридоры, куда-то катят тележку –
аккуратные пакетики тёмно-красного замороженного мяса, –
люди, не ставшие людьми...
Она выписывается после обеда,
её одежда, записка для неё, ждать не могу, у меня дела, встретимся дома.
Безобразная сцена внизу, у окошка для передач.
Выписавшаяся девица била букетиком зимних гвоздик
вконец одуревшего парня, била по туповатому лицу и кричала:
– Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Подлец!
Её успокаивали, суетились вокруг, в углу смеялись,
она хохотала истерично, вся в слезах,
парень пытался схватить её за руку, краснел,
и лепестки гвоздик на белом линолеуме, будто капельки крови.
Это надо записать, это пригодится,
здесь и запишу, ждать осталось недолго;
она не увидит меня, улица широкая, газетный киоск.
Подумаешь ли ты обо мне, – сбросив больничный халатик,
переодеваясь, привычно поправляя бретельки, –
как я о тебе подумал?
Чемодан на вокзале, письмо на столе.
«...И ещё одно – я боюсь быть счастливым с тобой,
боюсь потерять своё одиночество.
Несчастье движет творчество,
а одиночество – непременное его условие,
и потому я должен быть одиноким (без тебя),
быть несчастливым,
ибо нет на земле человека роднее и ближе тебя, возлюбленная.
Наверное, я схожу с ума, оставляя тебя;
а иногда мне кажется, что я и был рождён сумасшедшим.
Ты смеялась когда-то над моими словами, –
я говорил, что людей творческих надо бы удавливать ещё в колыбели,
распознавать и удавливать, так честнее, так справедливее.
Мучаются всю жизнь и других мучают,
сами не находят счастья и делают несчастными окружающих;
придумывают себе беды и горести –
и сами в них слепо верят, и плачут над собой,
умирая как и все, – так зачем же не раньше, не в колыбели?
Ты смеялась тогда... а я всё ждал,
когда ты устанешь от моих бесконечных запоев, от нищеты,
когда ты поймёшь, наконец,
что моё счастье труднее и недостижимее, нежели твоё, –
поймёшь – и оставишь меня.
Понимаешь, то, что мы делаем, велико и светло в замысле, творчество –
великое наше раскрепощение, –
ибо человек приближается к Богу,
человек творит до него не бывшее, созидает новую реальность.
И как же так, что раскрепощение наше закрепощает других,
безумный наш ритм подавляет и подчиняет чужую жизнь?
Творчество убивает душу и иссушает её, мы не способны никого любить.
А талант... талант – уродство, каких много в человечестве,
быть может, поизысканней, пореже, но – уродство.
Как горб от рождения, как немота.
Ценой же всему то, ради чего мы живём, то, что не забывается.
Сверкающая гора, ледники.
И если мы не сломаемся на пути,
не заблудимся, если доходим до неё –
всё нам простится, всё забудется.
А если нет?
Чем же тогда оправдать мою усталость,
утреннюю мою озлобленность на весь белый свет,
мутные похмелья, нищету и голод, твои страданья, возлюбленная, –
чем оправдать трудную мою дорогу, если могла быть иная?
Я не знаю, достанет ли у меня сил – и потому оставляю тебя.
Прощай. Мы не увидимся с т о б о ю...»
И в последний раз он увидел её на грязной,
раскатанной машинами «скорой помощи» дороге.
Выйдя за ограду, она неуверенно огляделась,
всё ещё ожидая его, не увидела, пошла медленно,
осторожно, милая, осторожно, пока ты идёшь к остановке,
я ещё нагляжусь на тебя – выпотрошенную, больную, бледную.
Прости, прости.
Горло сдавило.
Не слёзы, нет, нежность к тебе,
огромная щемящая нежность.
Прощай.
Что же томит меня, что гонит?
Из города в город, от женщины к женщине, –
все города одинаковы и женщины одинаковы все,
а от себя не уйти, и всюду со мной моё проклятье – бесценный мой дар.
И опять он брёл знакомыми улицами.
А пасмурный город дышал ему в лицо перегаром кабаков,
смрадом раскисших помоек, машинным угаром;
город толкал его грубо, извинялся и материл,
шарахался от него и спрашивал что-то,
а он брёл и брёл сквозь всю суету;
и город тоже брёл ему навстречу –
вечерний, чужой, холодный, –
брёл, приближая к нему крик поездов
и перестук вагонных колёс.
– Что же меня томит? что гонит меня?..
1984
* * *
Бес в ребро, –
не бывает лишнего...
Беззаботный и светлый смех
мне напомнит меня, давнишнего,
столь же жадного до утех.
Только мысль моя, крепко пряча
крохи выстраданного в тиши,
с грустью зоркой, с тоскою зрячей
рыщет ночью во тьме горячей –
и в потёмках живой души.
И уже не простят измены,
и тебя уличат во лжи –
эти лестницы, эти стены,
эти первые этажи!
Год за годом тончает пряжево
дней моих, –
и не гаснет свет
над страницей Устава княжьего:
«Ащемужъ огъ жены влядетъ...»
1995
* * *
Сон мне: тракт малоезжий, протяжен и дик.
Песню вою на долгий – на Русский – салтык.
На распутьях кричу, сам себе печенег:
«Есть ли во поле жив хоть один человек?!
Как живёшь без креста да без веры отцов?»
– Лишь глазницы пустые, провал их свинцов.
– Лишь пустые глаза у живых мертвецов.
– Лишь молчанье в ответ. Этот мир – не жилец.
Вот и сказочке нашей приходит конец.
Ах, во снах зелена, изумрудна трава!
Как шелка – мурава! А проснёшься – мертва.
А очнёшься, – похмельно болит голова,
опоённая ложью...
1985
Признание
I
...Не зови меня домой, ввечеру не жди, родимая.
Улетаю в край иной, уплываю в небо дивное
вместе с девой молодой, с юной, чувственной красой.
...И потомки обезьян зло галдят, глядят растерянно:
вот опять он волей пьян, – несмирённый, неумеренный.
Где понять – постылым – им, что в любви на том стоим, –
белый свет нам в радость дан, а грехи – не вами меряны!
II
Нам будущего нет, а есть одно сегодня.
Обманны ночи, дни. Обманны вечера.
Враждебен мир. Молва прилипчива, как сводня.
А вместо прошлых лет ничтожное вчера.
Прости меня за то, что я живу – не в теле,
не в шпорах, не в усах, невещный мир любя...
Не для тебя, мой свет, вставать чем свет с постели,
и поздние труды мои не для тебя.
Я плоть твою люблю. И всякий раз – как в морок,
как в обморок – в тебя без памяти летя,
очнёшься и вздохнёшь: «А ведь уже под сорок!
Могла бы дочкой быть.
Бесстыдница.
Дитя...»
1992–1993
* * *
Вот и кончена жизнь, остаётся тебе – доживанье.
Судный час твоё время отмерит в бесстрастных часах.
И потянутся дни, как года, без числа и названья.
Осень правит разбойничий бал свой в окрестных лесах.
Первый иней сребрит желтизну тропарёвского поля.
Первый шаг и неровен, и робок. И с дрожью в руках
виновато и тихо ты из дому выйдешь на волю.
Вот и сыграна жизнь, оставаться тебе – в дураках.
Что же завтра? Снега, до следов и тропинок охочи,
горечь первых затяжек, обрывки какого-то сна,
приполярные дни, паутинные, липкие ночи, –
всё, чему ты когда-то учился давать имена –
без эпитетов этих
(в мерцающем отблеске детства,
в невозможном моём, где упругого света струя
проливалась с небес...)
И в слезах над строкой оглядеться,
над щемящей строкой: «Неужели вон тот – это я?!»
Это я. И шутница-судьба, обручась со стихами,
вдруг предстанет в такой наготе, что вдвойне подивись:
как ты мог сочетать вперемешку со светлыми снами
и беспутство, и ложь, и нелепую тёмную жизнь?
А слова твои – только слова, – и не лучшей из женщин
диктовались они, твои годы бездарно губя
в обоюдной любви, как мечталось, – ни больше ни меньше!
но жестокою Музой, по свету водившей тебя.
1996
* * *
...Весь в делах и всегда невесел,
недовольный своей судьбой.
Что ж ты крылья свои повесил,
что ж ты плачешься над собой?..
Даром редкостным, хваткой клятой
ты отмечен среди людей,
полуночник – и соглядатай
замордованной жизни своей.
Потому-то к словам, закованным в формы
вытвержденные, как в медь,
к нерифмованным и рифмованным,
к перекрёстным и окольцованным,
отвращенья не одолеть...
2003
Над старой летописью
Крёстный мой, святой Георгий,
усмиритель гнусных оргий,
на грудастом на коне,
во сияющей броне,
держит вруце копиё,
тычет Змея в жопиё.
Вот и я, крещённый кровью,
мог бы справиться с любовью,
мог бы беса побороть – и
мог бы властвовать над плотью, –
под уздцы вести её,
облачась в стальные латы.
Да куда там...
2006
* * *
На простенке тенью птицы
ветви тень впотьмах качается.
Со среды всегда не спится,
день вчерашний не кончается.
Отогнали сон, похитили
сон дневные обстоятельства.
Омрачила Лик Спасителя
тень Иуды, тень предательства.
Серп небесный уже, уже...
Тонешь, тонешь в душном омуте,
не осилить этот ужас –
ужас ночи в белой комнате,
в колдовском мерцанье месяца.
Мышь скребётся за обоями.
Мысль моя – по кругу мечется,
моё сердце – с перебоями.
До утра не спишь, а маешься.
Одному куда как весело...
Всю-то ночь понять пытаешься,
что там жизнь накуролесила...
2002
* * *
...Неможется от голода сердечка неостылого.
Любилось бы, да лапают другие, говорю я.
Зовёт в постель по праздникам – постылого, немилого.
С любимой без взаимности изводишь век, горюя.
Пообносилось времечко одёжкой под заплатами.
Всё жду-пожду... Спохватится. Поймёт. Подскажут люди.
Обнимет и покается. Блудливой, виноватою.
Я жизнь люблю по-старому. Она меня не любит...
2007
© Анатолий Богатых, 1983–2010.
© 45-я параллель, 2010.