Анастасия
Винокурова

Granados - Goyesca No. 5 «El Amor y la Muerte»

Руки, попавшие в зубы к ожившей двери.

Голос, внезапно хриплый и очень низкий.

В полночь пространство боли наощупь мерит

нео-русалочка с пальцами пианистки.

Как по стеклу – вереница шагов наружу.

Каждый пассаж, как предписано, – nel dolore.

Крик, что однажды сорвётся, обезоружив.

Ставка ва-банк – и, как водится, без дублёра.

Вспышки на небе. Смеётся в усы Гранадос:

экие страсти над прошлым, давно забытым!

Если впряглась – то дерзай, сеньорита, надо-с!

Время уже в нетерпении бьёт копытом.

Смерть и любовь неотрывно, навечно спеты,

свиты в единое – так же, как мы с тобою.

Всё, что не убивает, приводит к свету –

в точку гармонии между мечтой и болью.

* * *

Бежала, ревела, кружила, очнулась в Мангейме,

почти не заметив, что всё ещё слишком жива.

А в памяти грузно ворочалось что-то из Гейне,

алкая покоя в душе каменели слова.

Вояж в пустоту, в бесконечные чуждые лица.

Последнее средство. Простое, как мир, колдовство.

Бродить. И не думать. И знать, что с тобой не случится

уже ничего

ничего

ничего

ничего

ничего.

* * *

Бесконечность – это две белки бок о бок

в ритуальной восьмёрке, обрушенной на бок.

Это бег сквозь тиски загазованных пробок

в изнуряющих поисках тёлок и бабок.

Лишь добраться до рейтинга самых прожжённых,

опечатав границы велением мага –

а иначе безжалостный мельничный жёрнов

от тебя не оставит и зёрнышка мака.

Неустанно трудиться. Копить амулеты –

телефоны, счета, острова, кислород...

...Только вдруг незаметно случается лето.

Ты идёшь средь таких же, до срока отпетых,

и отчётливо знаешь,

что никто не умрёт.

Зима

Тёплых и отзывчивых – дефицит.

Ветер перешёл на дурной фальцет.

А вокруг – ходячие мертвецы

с первобытным ужасом на лице.

Я иду – свой собственный лжепророк –

по утрам шептать себе: «Да забей!»

и себя выталкивать за порог,

тонко мимикрируя под зомбей.

Лишь печать молчания на устах

на последнем отданном рубеже.

Ледяной горгоны изящный стан.

Не смотри, оставь меня: я – уже

в чистом и бесстрастном твоём раю,

лишь в груди – негаснущий уголёк.

Все дороги тянутся к февралю –

как нечеловечески он далёк!

Ощупью сквозь месяцы темноты –

где-то есть счастливые времена,

где слова бесхитростны и просты...

Господи, пожалуйста, верь в меня!

* * *

Когда ты вернёшься, я буду уже сосной

На голом холме под звенящим июльским небом.

И будет хозяйничать в мире коварный зной,

Весь город обезоружив приятной негой.

Найдёшь, где моя несуразная западня.

Узнаешь меня, хоть была и мудрей, и резче.

И буду тянуться ветвями – тебя обнять,

И будет смола выступать из набухших трещин.

Шершавой ладонью к шершавой моей коре –

И вздрогну, клятвопреступница, иноверка.

Я слишком любила вспыхивать и гореть,

Чтоб долго хранить обличие человека.

Напомни мне, как приходила к тебе нагой,

И наши мечты, и десятки других вещей, но

Под утро сруби меня и снеси в огонь.

И если сумеешь – даруй мне своё прощенье.

Корфу

Тут время тянется медленно.

Тут солнце пахнет кумкватами.

Богини с лицами медными

С рожденья морю просватаны.

И все растут нереидами,

И все растут навсикаями.

Улиссы тешатся видами

И до утра развлекаются.

Гремит сиртаки навязчиво

У ног притихшей Ионики.

Улиссы ищут рассказчиков

Своей немыслимой хроники...

Бикини с райскими птицами,

Мандолы с ловкими пальцами...

И так пронзительно спится мне.

И так светло просыпается.

* * *

Нет, мы не ссорились – просто огонь потух.

Было бы глупо требовать постоянства.

Я хаотична. Ты педантично глух.

Вместе нам не дано было состояться.

Ты равнодушно щуришься из-за лип,

Под ноги мне швыряешь большие лужи.

И непонятно, кто из нас глубже влип.

Кто из нас и кому был сильнее нужен.

Нам бы разъехаться, не дожидаясь, как

Жгучей обидой усталость в груди всклокочет.

Мой благородный рыцарь. Мой добрый знак.

Город, который больше меня не хочет.

* * *

Плещется в лужах осень.

Плещется в горле Лорка.

Стукнулось небо оземь,

вывернувшись неловко.

Пляшущие стрекозы,

дети жемчужных эльфов,

наши глаза раскосы,

наши мечты бесцельны.

Дождь равнодушно смоет

магию летних танцев.

Я обещала морю

вырваться и остаться.

Я обещала помнить:

наши слова – бесценны!

Но отбивает полночь

время уйти со сцены,

смерть признавая нормой,

медленно иссякая.

Слишком горька, Сеньор мой,

вода морская.

Сестре

Помнишь наши рассветы в городе N?

Ты стремишься понять, как поёт вода, – я приручаю ветер.

За окнами март. Мы больны ожиданием перемен.

Под пальцами целый мир, ослепительно чист и светел.

Две девочки-пианистки – так трепетны и легки,

что даже слово «общага» для нас пока чужеродно.

Мы на втором этаже. На первом духовики.

За стеной – «народники».

Труба в кабинете под нами терзает Рахманинова:

страшная тайна всех музыкантов – «В начале было фальшиво».

Мы все – одной крови, одной мечты, одного пошиба.

Мы тоже с тобой совсем не росли расхваленными –

и пряников, и кнутов нам обеим с лихвой досталось,

но всё это так неважно, если идти вдвоём.

Нам кажется, тридцать – это такая старость!

Едва ли мы доживём.

Ты играешь романтиков – я углубляюсь в Баха.

Трубач старательно учит гимны новой весне.

Руки-крылья гудят и отчаянно ждут размаха.

Мы спорим до хрипоты, но сходимся, что честней

играть о том, что самих царапает изнутри –

даже в классике быть настоящими невыразимо проще.

...Ворчим: «Ну, восемь утра! Ну, суббота, чёрт побери!..»

Это потом он станет великим, а пока – играет на ощупь.

И мы так же – на ощупь – уходим дальше,

солнечно

переглядываясь,

от фальши –

к другому, прозрачному миру

соль ля си

соль ля до

ми

ре

до...

Это останется в нас – никуда не деться,

дрожью в кончиках пальцев, печатью на дне зрачков.

Ты чувствуешь, тридцать – это такое детство!

Куда нам учеников?

Чему мы научим – распахнутым взглядам в небо?

Нашей книге ещё далеко до финальных ударов грома.

Убийца – дворецкий, я помню, но всё это так нелепо,

а вдруг у нас по-другому?

Ты струишься, будто вода, – я улетаю с ветром.

Совершенная магия в каждом звуке поющей о нас природы.

В городе N всё те же безумные розовые рассветы.

Мы просыпаемся

под «Вешние воды».

* * *

Собака. Шесть утра. Морозный воздух.

Тревожная черта меж двух миров.

Всё слишком зыбко. Слишком несерьёзно.

А город спит – ни болен, ни здоров.

Европа. Площадь. Каменные звери

Глядят нам вслед – и скалится мой дог.

Под чарами примет и суеверий

Рука сильней сжимает поводок.

Ни здесь, ни там – на грани тьмы и света –

Так просто не бояться быть смешной.

Ведь всё уже когда-то было спето

Натянутой до боли тишиной.

Застывший миг – в противовес мирскому.

Но тронь его – развеется, как дым.

И всё вокруг так трепетно знакомо.

И мир вокруг так трепетно любим.

* * *

Я вплетаю тебя в эти строки лазурной пряжей,

Я шифрую тебя среди сотен случайных слов.

Кто намерен уйти – не снимал бы ночную стражу.

Я практически злюсь: ты откуда такой бесстрашный?

То ли смел, как герой, – то ли просто пустоголов!

Я ведь тот ещё клад – человек-тридцать-три-проблемы!

Ни претензий, ни вздохов – всё правильно, сам пришёл.

Мне плевать на закон и гуманность к военнопленным.

Я вгрызаюсь в тебя и пускаю тебя по венам –

И мне в кои-то веки становится хорошо.

А потом я кричу – в исступлении, на изморе,

И поди разбери, кто к кому угодил в капкан.

Зеркала покрываются трепетной зыбью моря,

Застилая улыбку единой в трёх лицах мойры,

Что вплетает меня в голубую, как небо, ткань.

* * *

щемяще до чёрных перьев, рвущихся из-под кожи,

до саженца вишни, прорастающего из горла,

до компаса в сердце с единственной стрелкой – выше!

и смотришь щенячьим взглядом в глаза прохожим:

а вдруг ты тоже

из нашего тайного города?

вдруг ты меня услышишь?

тут всё чересчур, тут всё непременно слишком.

а солнце такое, что щурятся даже ящерицы.

всё так, как тысячу тысяч раз написано в книжках.

только – по-настоящему.