Анастасия Кокоева

Анастасия Кокоева

Золотое сечение № 6 (390) от 21 февраля 2017 года

Трактирные сказки

* * *

 

Наташе Масленниковой

 

Ты не справляйся о ней, не надо, просто смотри, распахнув глаза…
Девочка со стеклянным взглядом входит в подвальный зал.

Люди – живые марионетки, пальцы в золе, в голосах – экстаз.
Девочка в душную входит клетку – омуты вместо глаз.

Тихо, но твёрдо, привычным слогом – только бы голос не задрожал –
девочка вторит: себе ли, Богу? – как пробиралась дорогой скал,
долго, в снегу, растопив метели жаром надежды и рук теплом.
Девочка скажет всё, как хотели, только бы вспомнили о былом.

Искоса видятся чернокрылые, грают на старый, привычный лад,
каждый пришёл услыхать про быль её, каждый забыл, что и сам крылат, –
всяко в трактире за старой пристанью проще наслушаться небылиц!
Девочка прячет себя за мыслями, лишь бы не видеть их пьяных лиц,
клювов, когтей и, давно опавших, перьев под стульями и корон...

Кто из них, прежних, узнал бы ставшую странницей вечной среди ворон?
Кто б из них, пущенных на заклание странной судьбе в городах стальных,
имя прокаркал, как заклинание, чтобы растаяли души их,
в вечной зиме, на задворках сказочных, там, где погибли и смех, и страх?

Девочка с каждой стеклянной фразою плачет, и тают льдинки в глазах.

Словно на стёклах узором вязевым розы цветут, позабыв январь,
словно от слов её, верно сказанных, из-под коросты растёт трава,
почки на угольных ветках – туже, что-то живое течёт в крови...
Только не спрашивай, просто слушай, просто под чёрным крылом лови
тысячу лет позабытый импульс, боль, оживляющую зимой…

Девочка взгляд, словно вызов, выбросит, девочка с болью шепнёт «Не мой!»:
сотни трактиров прошла с пропойцами не за тобой, уж прости – за ним…

Мир тебе, маленькая разбойница, с верным оленем в снегах твоим!
Долго ль ещё, до какого вечера в диких дорогах, сквозь град и дождь,
будешь воронам шептать доверчиво, Кая покуда меж них найдёшь –
меж обращённых Царицей Вьюжною в чёрных, себя позабывших птиц…
Словом едва обратила дюжину, только затерян твой брат – твой принц.

Так и идёт пилигримом северным, сотни чужих оживив историй,
в людях, как в чуде, надежду черпая, веря – снега обратятся морем, –
белой тропой и дорогой чёрною, сказкой забытой о милосердии.
Стужу за ней выкликают вороны, имя своей повторяя Герды.

 

Принцесса страны Nintendo

 

Ну что, принцесса страны Nintendo,

Пришёл твой принц, победил дракона?

На сердце девичье выиграл тендер,

Точней – местечко поближе к трону?

 

Прошёл по трупам врагов и монстров,

По трубам, лязгающим зубами,

От черепахи оставил остов,

Разбил башкой неприступный камень?

 

Скажи, он стал большим человеком?

Хоть ненадолго, с приставкой «Супер-»?

Допрыгивал много ли раз до вехи

И сколько раз, промахнувшись, умер?

 

Водопроводчик, обычный с виду,

Король и рыцарь грибного леса,

(И то неплохо, ведь, – без обиды –

На этом ты тоже росла, принцесса...)

 

Он головой добывает деньги –

Из стен вышибает, снося преграды,

Монеты и славу, еду и рейтинг

И свой восьмибитный мотив баллады…

 

Он вряд ли сможет убить дракона –

Он верит каждому слову, слышишь?

А ты всегда «в другом замке тронном»:

Напалмом дракон твой и врёт, и дышит.

 

Всё так, принцесса страны приставок,

Ты с детства играешь легко и жёстко –

Он ходит по уровням жизней-ставок,

Ты держишь вросший в ладони джойстик.

 

Ты всё ещё веришь, – конечно, скрытно –

Во все финалы счастливых сказок...

Поставь на паузу этот праздник.

Как жизнь? Не слишком ли многобитно?

 

Принцесса, вы оба с ним – одиночки,

С одним на обоих двухмерным раем.

Он снова срывается. Финиш. Точка.

GAME OVER. Теперь на двоих сыграем?

 

Золушка

 

Золушка пьёт валерьянку, глядится в темень.
Дочери след за окном третий час потерян,
Бал во дворце – что журавлик в её руке.

Золушка крестится, тихо сверяет стрелки.
Чудо сказать: подошли, без одной примерки,
Даром что столько пылились на чердаке.

Золушка помнит свои без пяти двенадцать:
Лес, из которого страшно домой добраться,
Тыкву, и звон хрусталя, и курантов бой...

Там, во дворце, повторяется снова сказка,
Видится принцем тот, кто сейчас обласкан
Взглядом влюблённым и доброй своей судьбой.

Золушка молча смывает с лица морщины,
И под водой студёной спадает глина,
Вместо колдуньина – снова её лицо.

Посох старушечий спрятан в заросшей грядке,
Значит, её не раскроют и всё в порядке,
Узел с лохмотьями кроется под крыльцом.

Крёстная, крест твой – служить для неё примером,
Только по сказке ты – мачеха и мегера,
Сказке, что сочинила она сама:

Падчерицей считаться в родимом доме,
И ни во что не верить, фантазий кроме, –
Видно, расти так проще иным из нас.

После поймёт. И клюку откопает в поле,
Сверит хрусталь фамильный на антресоли,
Лет через двадцать примерит другую роль.

Ну а пока – сладковатый от капель запах,
Полночь крадётся к финалу на мягких лапах.
И без пяти. И без трёх. Без минуты. Ноль.

 

Субретка
 

У главных героев вечно страданья, драмы,

Простуженный ветер, скалы, полынь и слёзы,

Пол-ампулы с ядом, под окнами чёрные розы
И в акте последнем финал, что трагичный самый.

У милых субреток, конечно же, всё иначе:

Задорнее ноты, мягче тона пастели,

На грядках морковь и в пивнушке полпинты эля,

И в целом они едва ль отчего-то плачут.

У них-то и времени нет на это сценарно –

В господском доме с рассвета опять скандал:

Графине виконт Пьерри, говорят, писал,

А граф от кого-то случайно о том узнал,

И граф рассердился, и сцена была кошмарна.

Он сам, конечно, тоже не ангел, но
Свою баронессу Агнию скрыл получше.
И слёзы графиня напрасно ночами глушит,

От нервной горячки всё злей становясь и суше –

Измены супруга не вынести всё равно.

Осталось болеть, кляня седой небосвод,

И вместо свиданья опасного за калиткой
Служанку к любимому выслать с заветным свитком,
И только вздохнуть, как просто она живёт…

И только вздохнуть, отправляясь с письмом в дорогу…

С утра поругалась с Пьером, ушибла ногу,
И всё из-за этой рыжей дурнушки Агнесс!
Повыдергать эти б космы, ведь ей-же богу...
А, впрочем – и чёрт с ней, видали таких принцесс.

Вот Пьеру – тому б влепить, но только сначала –

Коровник, прачки, записка виконту Ж***,
На кухне мелькнуть, прибрать парадную залу,
Потом накрахмалить платья к ночному балу,
А после ещё ответ передать госпоже.

Ведь там у неё такие грохочут грозы,
Такое сплетенье интриг и несчастной любви,
Какого не сыщешь в скучной житейской прозе,
Хоть тысячу жизней на этой земле живи!

...ты прав, мой Пьер, мы всегда в тени, и доныне
Всё крутим героям земную сюжетную ось...
Но знаешь, когда их драма в кулисы схлынет,
Смолчим, отчего я больше не героиня,
Мне это когда-то тоже непросто далось.

 

Ах, Алиса…

 

Ах, Алиса, как бы нам встретиться,

Как поболтать обо всём...

Максим Леонидов. Алиса

 

В Закулисье она меняет слова на прочерк.

Угловатый почерк спрямляет стрелой пунктира.

И сама же её начёркала, между прочим,

Между прочих и равных голову очертила

 

Пентаграммой, в которой: Стол. Табурет. Бутылка.

Только знаешь, сколько ни пей, туда не вернуться –

В это старое платье лихих чаепитий с блюдца,

Потому что уже вросла в потолок затылком,

 

Потому что увидела дыры в сырых обоях,

Тараканов, и плесень, и в десять соскобов краску,

Там, за зеркалом, где всегда ночевала сказка

И цветкам-ноготкам маникюр выделывал Кролик.

 

А теперь не плачь. Ты сама себя обгоняла

И колени сбила об угольный фотогравий

Угловатых кукол и лиц в кружевной оправе –

До седьмого календула смазывать будет мало.

 

Потому что все розы – жёлтые, как ни крась их,

И разыгран последний козырь на бранном поле.

А свои пирожки отдала бы кому-то, что ли,

Есть же в мире ещё хоть с какой-то надеждой сказки?

 

И давай, выходи, не зря в квадратные корни –

Научись вязать и черкать в нотном альбоме,

Ведь кому-то опять неймётся побыть в твоём доме,

Сумасшедшем доме твоём, огорчично-тронном.

 

Волки

 

Она не расскажет тебе ни о чём, Охотник.
Тем более – правду. Тем более, что в архивах
уже показаний пылится томов с десяток,

и все, как один, говорят о крутой расправе
над пойманным Волком, которым детей пугают
и нынче ещё в этих сёлах, чтоб крепче спали:
не с краю кровати, а глубже, как подобает,
чтоб кушали кашу и слушались лучше старших.

Кто знает, где правда? Кто будет сверять мотивы
прогулок по лесу с корзиной и прочей драмы,
кто воду мутить начнёт, если всё осело
на дно человеческих мыслей, сюжетов, сказок?
Как новый назначенный следователь в глубинку,
как сыщик, копаясь в архивах погасшей мысли –
а ну-ка, по свежим глазам набросай варианты,
есть сказки без срока давности и канонов.

Вот первый вариант, к примеру: опушка леса,
наивный ребёнок с корзинкой, скакалка, мячик –
прыг-скок по дорожке, и песенка наудачу
об Африке, о бегемотах, о хитрых лисах,
о всяком неведомом, – вдруг посреди тропинки:
«Ну здравствуй, мой Колобочек, какая встреча,
куда это мы торопимся так активно?
Какая прелестная девочка, просто пышка,
вот так бы и съел, ну чего ты как неродная».

Второй, современнее некуда, из вариантов,
по сути – одна бесконечная гиперссылка:
на велике катит, ну глянь ты – лисёнок лисёнком –
колечки в ушах и плеер с хитом «Альфавилля».
Свидание с Волком – лишь только предлог раскрыться,
лишь мантра телесная для постиженья дзена,
и нет ни тропинки, ни леса, ни пса Фенрира,
а только одна Пустота и даосский Чапаев.

И вот ещё, третий, почувствуй себя гурманом,
вгрызаясь в страницы потрёпанных томиков Гессе:
забрёл из степи в лихолесье, да там и остался,
в далёких краях не оставив ни милый домик,
ни прошлую жизнь, ни козлят семерых по лавкам.
«От мамы ушла и от папы? Вот это новость,
конечно, дитя, от меня уйдёшь и подавно,
я сам проворачивал, помнится, этот фокус
не раз и не два, разбросав себя по дорогам.
Повоем на эту луну, посмеёмся вместе,
ты тоже, Гермина, способна ножом под сердце,
когда-нибудь после, в фигурках с другим раскладом,
а твой пирожок не буду: мучное – вредно».

А что там в реальности, ты никому не скажешь,
наивная девочка древних людских преданий:
к чему тебе лишние обыски и вопросы,
к чему подозрения всякие и облавы,
ведь ты – лишь случайная жертва, живой свидетель,
ведь ты – лишь ребёнок, невинный в своём упорстве
добраться до бабушки, пусть и с пустой корзиной,
скормив пирожки по дороге всем встречным монстрам.

...у бабушки уши большие, клыки и когти,
у бабушки по сусекам найдёшь такого,
что лучше иному не лезть, что ни триллер, то Триер,
и новое тесто в кадушке уже подходит,
чтоб всем поперечным и встречным давать на откуп,
а Шарль – хоть писал, только главного и не понял,
что не было в доме чужих, ну ведь так, ей-богу.

Зачем тебе, внученька, эти большие зубы?
Зачем тебе, милая, нюх на чужих и хитрых?
Зачем пирожки в корзинке несёшь, и песни,
и ушки мохнатые прячешь под красной банданой? –
давай повтори, как учила тебя бабуля,
а ну как среди людей про себя забыла.

С волками жить – это выть по ночам, но вольно,
от жизни собачьей, дикой, больной, опасной,
она и не помнит, бывало ль наоборот...
Кричит так испуганно-искренне: «Волки, волки!»
за линию красных флажков пробирается в красном.
Они не узнают, кто-кто в Теремочке живёт.

 

Русалочка

 

И пока она не коснётся ногами дна, 
Под лопатками не почувствует вязкость ила, 
Ты бессилен её на поверхность реки поднять, 
Умоляя, теряя голос, срывая жилы. 

И пока над ней не сомкнутся пучины вод, 
И последний глоток из лёгких не выбьет гуща, 
Ей тебя не услышать – беззвучен подводный свод – 
Не понять, отчего ты тянешь её на сушу. 

Говорила – мы знаем лишь то, кто мы в мире есть, 
Кем способны оборотиться – нам ведать рано... 
Пела песни о жизни морской, о стране чудес, 
Где развеются скорби и все затянутся раны. 

Говорила – ходить по земле с каждым днём больней, 
Над обрывом букеты безумные собирала, –
Я сменяю свой голос на яркий хвост в чешуе, 
Вы за место под солнцем свой голос давно отдали. 

Вот озёрная лилия, коже твоей под стать, 
Вот фиалки и рута – вослед твоим скорбным мыслям, 
И каким из венков мне постель твою украшать, 
И к какому сонму, о радость, тебя причислить? 

Может, все твои сказки в горячке – совсем не бред, 
Не попытка в омуте спрятаться от пожара, 
Может, правда судьба твоя – нимфой озёр и рек
Обратиться, без воздуха вырастив рыбьи жабры? 

Для неё нет сейчас страшнее и злей врага, 
Чем надёжные руки, хранящие от трясины, 
Но узнать, кто из вас безумен, нельзя никак, 
До последней волны, что убьёт или даст ей силы. 

Так Орфей обернулся и всё потерял тотчас, 
Так сирены морские с собой моряков тащили, 
Стоит только поверить, прислушаться, дать ей шанс – 
И тебе самому не выбраться из пучины. 

Отпускаю. Обоим не выиграть нам дуэль. 
Если выживешь и победишь в безнадёжной битве, 
Помяни меня, нимфа, подводная Ариэль, 
В незатейливых песнях своих и морских молитвах.

 

Багира

 

Подойдёт, о щёку потрётся плюшевым носом,
в чёрной шерсти утопит голос твой, плач и эхо.
У Багиры пушистый хвост и глаза кокосовые,
словно две половинки расколотого ореха.

Ей не нужно сидеть на диете с травой и брокколи,
в сердце дыры латать и разломы лечить обойные,
от Багиры не ждут ежемесячного оброка,
чтобы в джунглях солнце светило бесперебойно.

У Багиры на ушке шрамик – но это мелочи,
потому что давно забыты бои подъездные,
в шалаше спокойно, прочны травяные стеночки,
и для игр, и для сна давно местечко объезжено.

Ты по джунглям протягивать тропы и биться учишься,
говорить – даже с жёлтыми псами и бандерлогами,
а потом возвращаться – рычать или выть по случаю,
и железные зубы сбрасывать на пороге.

И под взглядом кошачьим стягивать кожу улицы,
и менять на домашний чужой агрессивный запах,
чтоб законам леса не скалиться и не хмуриться,
а клубочком свернуться в могучих и мягких лапах.

«Наши джунгли – одни на двоих, лягушонок-Маугли,
хватит слёзы лить – здесь дождей хватает тропических.
Мы с тобою вдоволь под солнцем уже наплакались,
отогрейся теперь над Красным цветком магическим.

Посмотри, вот мой хвост, нет его ни прочней, ни жилистей,
продолженье моё, позвоночник второй безрёберный,
хочешь – будет твоей опорой, покуда вырастишь
новый стержень внутри бесшёрстной своей утробы.

Мы с тобой – не одной, быть может, кошачьей крови,
но – важнее – одной воды, одного огня.
Мы с тобою – одной на двоих разделённой кровли.
Ты и я».

 

Мякиш

 

...благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал:

приимите, ядите: сие есть Тело Моё.

Евангелие от Матфея, 26:26

 

В окна бессонницей – летний жар, ночи июльской манна.

С кухни твоей – на ладони парк в тихой муке туманной.

Лакмусом светятся фонари, песенный льётся голос...

Мягко столешницу оботри.

Сыпь, что перемололось.

 

Зайки, и волки, и прочий люд – как муравьи в пустыне.

Чем они грезят? О чём поют песни свои простые?

Там, на земле, где никто не прав, чем утолишь печали?

Сказок и слов посильней добавь.

Слово – оно в начале.

 

Сонными кажутся свысока их дискотек конвульсии.

Градус снижаешь до сорока мерных ударов пульса.

Проще бы, кажется, совпадать с этой стихией бешеной,

Бросить бы всё, да рвануть туда…

Ты не бросай. Вымешивай.

 

Впрочем, рванёшь вот. Хлебнёшь сполна нынешнего и присного,

Истины уличной и вина вовсе без всякой истины,

После – похмельная вместо снов встретишь победу Пиррову...

Не отрекайся закона слов.

Не отвлекайся. Лепи его.

 

Кесарю – богово, пусть влачит, Богу – свободу вымереть.

Что на Голгофу свою тащить, каждый по силе выберет.

Что укрепляет себе Сизиф, чем в него бросит улица...

Мирной улыбкой душа сквозит.

В печь переставь – и умница.

 

...так замечтаться легко: весной, окна разветрив дальние,

Выпустишь выросший мякиш свой за горизонт окраинный:

Ты доберись уж до них до всех, стёжкой своей, пожалуйста.

Скажешь кому-то: скребла сусек

Целую жизнь, пожалуй что,

 

С полок снимая за слоем слой, дно выметая короба,

Духом святым насыщая свой, мыслям его покорная.

Яко рождался не во плоти, тело словами теплилось,

Спичка под кожу – прививка ти,

Чтобы нутро не теслилось.

 

На перекрестье дорог шальных, витязем на распятии,

Им прочитаешь Матфеев стих: хлебы ядите, братие.

Ты долговечней меня в веках, мякиш в платочке ситцевом.

И, между прочих её отыскав, вложится ровно твоя строка

Новой – в уста – лисице.

 

Лаэртида

 

Если выпало в Империи родиться, лучше – жить…

Иосиф Бродский. Письма римскому другу (Из Марциала)

 

Одиссей вернулся с войны, моложав и свеж,

На броне последнего из скакунов Эллады.

Он сидит на скамье, один, не смежая вежд,

Сторожит мгновения ночи, курящей ладан.

 

Пенелопа вздыхает молча: подрал бы чёрт

Этот твой троянский синдром и былые песни…

Но года идут, в океане вода течёт,

Лишь на острове штиль и ряска болот Летейских.

 

Он узнал: Итака – тюрьма, тишина – итог.

Ни друзей, ни подвигов. В море зевает Сцилла.

Расшатался дом – не починит его никто,

И скрипят половицы – в них снова что-то подгнило.

 

И жена, заскучавшая, (кто б её осудил?)

Не сносившая в браке ни башмаков, ни платьев,

То кручинится оком, то смеётся другим,

Принимая любовь сорока запоздалых братьев.

 

На причале рыбачки с песней ждут женихов,

Одноглазый старик погоняет овечье стадо…

Здесь всё просто и тихо, продуманно и легко,

И уже ничего от жизни желать не надо.

 

Перемена мест не поможет, мирный герой,

Как бы ветер твоим парусам ни скручивал руки.

Ты бываешь на солнце – слишком часто порой,

И заботливо гонят с воздуха слуги-слухи.

 

Каплей уксуса кровь створожена в молоко,

Ведь имеющий уши – сказано – да ослепнет.

Под шуршанье крыс в полуночной пустыне слов

Не разжечь живую искру в остывшем пепле.

 

И о чём, сын Лаэрта, ты мог бы им сочинить?

Здесь бы самое время вдариться в мемуары,

Но от разума к сердцу уже оборвалась нить:

Распускай многостопный труд под напев кифары.

 

Ты уснёшь и увидишь сказки о небылом,

Есть ведь многое в свете такого, что только снится.

Что-то можно вспомнить, только забывшись сном,

Береги же, странник, тайну своей темницы.

 

Одержимый своей фантазией старый шут!

В голове – легенды, нимфы, пучины ужас…

Но скорлупки замка от этих снов не спасут,

И иного смысла эти кошмары глубже.

 

Он смертельно устал ворочаться в кандалах,

Лучше мёрзнуть на пьедестале, чем эти цепи…

Из постели гонит, как из могилы, страх,

Лишь пелёнки савана сердце глухое скрепят.

 

Не от желчи плохо – полынью горчит вино,

И жемчужиной муть всплывает со дна бокала.

Может, лучше вправду – уши залить беленой

И скосить себя во цвету – в цветах карнавала?

 

Но в очах души не завесить уже зеркал –

Здесь руины того, за что так боролся с детства:

Королева-мать, бубенцы в верхах колпака,

И богатый названьем клочок чужого наследства.

 

Жить грозой иль вовсе не жить? Марциал, ты прав:

Станет истинно мудр только тот, кто взаправду пожил.

И, певец зари, не дождавшийся до утра,

Он отчалит от тверди и ветру натянет вожжи.

 

Снова в парусе норд-норд-вест, под рукой – штурвал,

Значит – сеять в чужих полях пуд ненужной соли.

Что не спето – оставил. Последнее – отписал.

Честь имею, братья! И снова имею волю.

 

Росчерк места и личности, выше – слова, слова…

Верьте слову! Выводит грифель, клинком отточен:

«Королева, прощай! Помяните, коль дорог вам.

Эльсинор, Итака». Подпись – Никто. Многоточье.