Анастасия
Кинаш

Авторское право

1.

Если ты не придёшь,

Мне придётся поставить точку,

Уложиться в абзац,

Безобразно скомкать финал.

Мол, пошла за него,

Родила сыновей и дочку,

И однажды зимой проскользнула змеёй в подвал.

Чтобы там умереть, обнимая коленки крепко,

Россыпь горьких таблеток пригоршней отправив в рот...

Если ты не придёшь,

Я сломаюсь, сомнусь, как ветка. 

Просто глупый шаблон,

Бесполезный сюжетный ход.

2.

Если ты не умрёшь,

Мне придётся уехать, выйти,

Из сюжета исчезнуть,

Выскользнуть из страны.

Так случилось, пойми,

Мы попали в каскад событий,

Для которых все наши выборы не важны.

Третий план для других,

Нам достались такие роли,

Где, страдай не страдай,

А заставят играть всерьёз.

Я совсем не хочу,

Чтобы ты, онемев от боли,

Затихала во тьме, как заразный бродяга-пёс.

Но иначе нельзя.

Мы должны пересилить чувства.

Мы должны обратить,

Переделать себя в чужих.

Если ты не умрёшь, на бумаге, на деле,

Устно.

Мне придётся писать историю за двоих.

3.

Если кто-то прочтёт эту книгу, водя по строчкам

Белым пальцем своим, едва слышно шепча слова.

Ясным утром в трамвае,

В кровати январской ночью,

На спине в старом парке,

Где пахнет дождём трава...

То запомните впредь

Как молитву «отец небесный»,

И несите с собой до конца своего пути.

Самый страшный недуг человека – есть дар словесный,

От болезни такой человека нельзя спасти.

Можно жаться в приёмной, слезами стуча о кафель,

Можно жалобно выть, припадая к кресту всю ночь.

Но когда в человека врастает живой писатель,

То такие лекарства не могут ему помочь.

Ему нужно теперь никогда ни за что не спорить

С тихим голосом, что говорит ему «сотвори».

Если кто-то прочтёт эту книгу, мои герои 

Никогда не умрут,

Никогда не уснут внутри.

4.

Если есть редактура, коррекция этих текстов,

То не стоит, наверное, этот роман белить.

Мы так сильно боимся за слог своего контекста,

Что теряем в волнении смысла живую нить.

Я не знаю, кто ты, мой редактор с холодным взглядом.

Я не знаю, кто ты, мой писатель.

Но даже так

Я идти не хочу за влекущим словесным рядом,

Безголосо шагать в неизведанный книжный мрак.

Даже если каркас этой книги уже составлен,

И персона моя рождена, чтобы здесь пропасть

В глупой позе, 

От старости,

В чреве квартирной спальни,

Не изведав таких эмоций, как злость и страсть.

Если есть редактура, то пусть в предпоследней сноске,

Мелким шрифтом, почти что точками на листе

Кто-то лучший напишет:

«Все наши тела – обноски.

Человечья душа на бумажном живёт кресте».

* * *

Будет время для жизни, и будет земля для сна.

Говорю, а по мягкой ладони крадётся жук...

В этом небе глубоком осенняя жуть видна,

Но она не придёт, пока я на холме сижу.

Пока я сторожу – этот день будет вечным днём,

Будет гнуться трава, и закат темным тлеть огнём,

Будет чёрная тень танцевать в тростниках сухих,

Будут люди молчать, а деревья – слагать стихи.

Не ходи, не ходи, не пытайся меня забрать,

Я нужна только здесь, а для жизни меня не трожь.

Для такой немоты меня грела в объятьях мать,

Для такой простоты щекотала колени рожь.

В моём теле трещит желтизна не оживших гроз,

Я вросла в этот лес, и он тоже в меня пророс,

Звери видят мои обречённые сбыться сны,

Пока я здесь молчу, не узнать никому зимы.

Будет время для ласки, и будет чернеть гранит, -

Говорю, а из горла ни звука – истлела речь

В этом теле бескровном любовь как болезнь болит,

В этом мире её только камню дано сберечь.

* * *

Далеко мои братья, они не вернутся назад

В белизне облаков ни знамений, ни знаков не вижу.

Босоногие девушки давят тугой виноград,

море каждую ночь подползает к деревне поближе.

Море каждую ночь омывает измученный пляж,

море тянет тепло из песка в голубые глубины...

Я последняя здесь. Самый древний хранитель и страж.

Далеко мои братья, и мне не угнаться за ними.

Далеко мои сёстры, они не подсядут к огню,

Не распустят, смеясь, золотистые мокрые косы.

Я не помню их лиц, я не помню кого я храню,

Солоны мои сны, и молитвы мои безголосы.

Уже много приливов никто не заходит в мой дом,

Не приносит мне бусы из перьев, не ищет совета.

Когда я догорю, кто придёт из тумана потом?

Далеко мои сёстры, от них не дождаться ответа.

А над хижиной звёзд – бесконечная яркая зыбь.

Я даю имена этим звёздам, вплетаю их в память.

Души здешних людей после жизни вселяются в рыб,

И в сетях человечьими смотрят живыми глазами.

Я люблю это место. Я знаю здесь всё наизусть.

Каждый звук, каждый парус и след на песчаном покрове...

Далеко мои братья и сестры. Я к ним не вернусь.

Есть родство, что в нас бьётся отзывчивей голоса крови.

Дочки-матери

Проще, конечно всё переделать тщательно,

Но, дорогая, слушай – отчёт пошёл.

Дай ты ему хоть в детстве побыть мечтателем,

Выучить речи чаек и диких пчёл.

Пусть он услышит трав разноцветных пение,

Пусть разгорится, пусть порастёт дичком.

Ты прояви к нему хоть чуть-чуть терпения,

Не закрути раньше поры волчком.

Небо пастельное всё в самолетных росчерках

Красное море лижет песок у ног.

Знаешь, ведь он когда-нибудь обесточится.

Станет как ты – полностью одинок.

Не тормоши, не торопи с закалкою.

В сторону не спеши оттолкнуть скорей.

Взрослые девочки, не наигравшись салками,

Плохо играют в ласковых матерей.

Журавлики

Иногда я боюсь, что не выдержит главный нерв.

Лопнет, звякнет струной, обнуляя заветный счётчик.

Вера в страшное – популярнейшая из вер.

Я кошмары в ладонях верчу, будто это чётки.

Я не ем третий день, третий день за стеклом шуршат

Белоснежные крылья птичьи, всё ближе, ближе...

У меня от тоскливой жути узлом душа

Завернулась в нутре. Посмотрю – никого не вижу.

Этот август отравлен, пропитан насквозь бедой.

На больничной кровати бумажная птичья стая.

Медсестра разбивает гранёный стакан с водой.

Она тоже боится так долго стоять у края,

Где повсюду голодные тени, и журавли,

Как присяжные, смотрят пронзительно и безглазо.

Дочка шепчет мне в ухо: «...все духи уже ушли,

Они знают, что мне не долго держать заразу

Под контролем, так, чтобы она не вгрызалась в плоть,

Не сосала с животным восторгом живые соки....».

Сколько нужно журавликов выставить мне, Господь,

Чтобы смерть схоронилась в болотах среди осоки?

Сколько нужно сложить треугольных голов и крыл?

Сколько вынести приступов и телефонных трелей?

Я боюсь иногда, мне однажды не хватит сил,

Чтобы сквозь птичий строй подойти, подползти к постели...

Этот август закончится. Следом я знаю – тьма,

Мертвецы у кровати, и тени в саду под вишней...

Солнце тонет в стекле. Я, наверно, сойду с ума.

Журавли, журавли шелестят по ночам над крышей.

Завещание

Здесь молитвы немые черны как мазут,

И как строки скрижалей ветхи.

Если чудища плакать к порогу придут

Им отдай мои сны и стихи.

Их впусти обогреться, налей кислых щей,

Покажи небом пахнущий дом:

Здесь вползал сизый мрак из оконных щелей,

Здесь сидел мёртвый дед за столом...

Проведи их по саду, нарви бурьяна,

Птичью тень примани на ладонь.

Всё со мной хорошо.

Я брожу здесь одна и смотрю на подземный огонь.

Надо мной только сводит громадой гранит, и звенит подо мной пустота...

Но зато ничего не болит, не сбоит,

Ни Христа во мне нет, ни черта...

Этот поздний закат в нашей сонной глуши

Будет твой – безголос и горяч.

А меня не жалей, не кляни, не ищи,

Понапрасну на кухне не плачь.

Здесь никто не клеймит исступлённой грозой,

Нас Господь позабыл, позабыл...

Мне стоять в темноте

Ждать трубы золотой

Хватит сил

Хватит сил

Хватит сил.

Заговор

У собачки боли, и у кошечки поболи,

У большой черепахи близ острова Сомали,

У стрижа, у гадюки под скошенных трав копной...

В каждой твари боли. В небесной, морской, земной.

А во мне не боли. А во мне не расти, беда,

Как на брошенной пашне жухлая лебеда,

Уходи, умирай, распускайся в другом нутре,

Там врастай себе в мясо живое, жирей и зрей.

У соседа жужжи в гортани, кусай пчелой

Злую бабку Раису Львовну из сто шестой,

Оплетай рёбра пьяницы Фёдора, сок тяни

Из его блёклых мыслей, из хилой его тени.

А во мне не ютись. А во мне не ищи добра.

Я родня твоя, боль, неродная твоя сестра.

Разделили нас, расщепили на жизнь вперёд.

Не целуй меня в губы липкие, будто мёд.

Не плети мои косы жидкие по ночам,

А то мама потащит в ужасе по врачам.

Не соли меня, боль. 

Отправляйся в гортань к тому,

Кто создал от тоски человека, любовь и тьму.

Пусть Его засвербит гортань от твоих когтей,

У него разболись 

И слабеть никогда не смей.

У собачки боли, поболи у кота чуть-чуть.

Я устала болеть

Дай

Подо...

То есть отдохнуть.

* * *

И любили тоже, как умели: неуклюже, жертвенно, не впрок. 

Вдоль дороги наклонялись ели, да тянулись в небе еле-еле облака обоймой на восток. 

Куталась в платок, дрожала мама, дед глядел на голые поля, и звенела ледяным тамтамом (так на кухне дребезжала рама) – мартом не согретая земля. 

Жаль любили только зря, украдкой, неживое пряча в закрома. 

Видеокассеты и тетрадки, запах храма приторный и сладкий, горе не от сердца – от ума. 

Так живу, пытаюсь громче плакать, целовать не в щеки – сразу в лоб. 

Пришиваю тщательно заплаты, берегу умов свои палаты и с тупой тоской гляжу на гроб. 

Каждый раз беспомощней тревоги, каждый час безропотней тоска... 

Ёлки и сугробы вдоль дороги, звон над головой протяжно-строгий, мамина озябшая рука. 

Это все любви напев неясный, необъятной жуткой нелюбви. 

Чтобы было сильно и напрасно, чтобы таял дымом в небе ясном шёпот заговорный: 

«оживи».

* * *

И хорошо.

Обходят стороной,

Не шепчутся, не плачут за спиной,

Не припадают к сомкнутым губам...

Моя тоска. И я её не дам

Ни вам – теням убитых и больных,

Ни тем, кто бьёт коварно и под дых

Своим: «люблю. Люби меня в ответ»...

Меня теперь на месте прежнем нет.

Остался дом, где больше не живу,

Где ветер шевелит крылом траву,

Где хнычет кто-то у дверей всю ночь...

Я больше не смогу ничем помочь.

Моя беда останется во мне,

Так месяц застывает на стене

Рисунком детским, восковым мелком.

Я не ищу тебя теперь ни в ком.

Врастают сорняки, звенит стекло,

И всё на свете сделано назло,

И толку в этом беспризорстве чуть.

Моя тоска ложится мне на грудь,

Клубком свернувшись тянет теплоту,

Щекочется стихом немым во рту...

Не выпущу. Пускай заснёт в тиши.

Здесь ни души.

И не было души.

Итого

Остаётся немного

И на смех, и на плач.

Я смешна и убога,

Пустотела, как мяч.

Пустомеля и надо

Мне забросить слова.

Что замёрзшему саду

Под сугробом трава?

Что зелёные звёзды

Побирушке зимой?

Жизнь отходит бессслёзно,

Смерть приходит домой

И садится без спроса

На потёртый диван.

Всё не так, по откосу,

Вкось, куда-то в туман...

Остаётся так мало…

Небо смотрит в окно.

Оно тоже устало,

Ему тоже темно.

Как побеседовать с морем

Всё очень просто – корни уходят в детство.

В доме скрипучем пахнет весной и тестом –

Мама на кухне тесной печет ковриги.

Ты на полу жадно читаешь книги:

Синие волны, лохмы густых туманов,

Чайки, прибои, тёмных закатов раны…

Вырастешь в путь, в море, лихим матросом!

Папа смеётся, давится папиросой.

Время уходит, мелким песком струится.

Море молчит. Письма летят как птицы.

Мама исправно шлёт три десятка строчек,

Горькие фразы, робкий дрожащий почерк.

Папа ушёл, возится с новым сыном.

В комнате съёмной пахнет табачным дымом,

Солью и небом. Сумки ждут в коридоре. 

Утром ты вместе с ними уходишь в море.

Годы как волны бьются пушистой пеной,

Вот ты моряк – ловкий, поджарый, смелый…

Море молчит, только теперь иначе.

Это затишье страшное что-то значит.

Письма иссякли после ухода мамы.

Перед глазами люди, причалы, страны,

Словно картинки книжные пляшут, слепят.

Голос охрип, к ночи окрепнет ветер.

Вот он итог – не обогнёшь погони:

Чёрное море раненым зверем стонет,

Тянется жадно к палубе, бьёт тараном…

Знаешь ведь – в море, в море уходят рано.

Доски скрипят, будто вернулся в детство

Папа в гостиной, мама мешает тесто…

Море поёт. Вторит грозе и горю.

Ты научился слышать и слушать море.

* * *

Когда заката пролегла черта, 

И лес вдали был сумрачным и чёрным,

Мы хоронили местного кота 

В саду у школы, за цветущим тёрном. 

Кот был ничейным, жил тут много лет, 

И жил бы дальше, но сожрал отраву. 

Егор нарвал взлохмаченный букет 

Из ноготков. Вся детская орава 

Стояла полукругом в тишине. 

И смерть, землёй укрытая сырою, 

Гудела медью вязко, как во сне, 

Дрожала эхом сонным над рекою.

Стояли тихо. Маялся, звенел 

Набат тревожный, взрослый голос мира,

Где души не отбелит чистотел, 

Где нет ни карт, ни чёткого пунктира. 

Засох букетик маленьких цветов,

В саду опять слышны раскаты смеха. 

И жизнь идёт. Но в поступи шагов 

Гудит 

Гудит 

Гудит 

Не меркнет эхо.

* * *

Не пугайся, мама, ведь это я – 

Пусть узнать лица в темноте нельзя. 

Это я пришла постоять с тобой. 

Там растёт терновник и зверобой, 

И полынь растёт, и разрыв-трава, 

И от ветра кружится голова. 

В том краю, где я обрела приют, 

Тяжесть жизни чувствовать не дают. 

Мама, я свободой такой полна – 

Посмотри: в глазах нет огня и дна 

Темноты далёкой. Смотри, смотри, 

Там небес нездешние пустыри. 

У меня есть флейта из тростника 

(В моём новом доме была река. 

Нынче там овраг. Но тростник сухой 

До сих пор высокой стоит стеной). 

Я на этой флейте играть могу, 

Иногда усевшись на берегу 

Пересохшей речки, под шум дождя 

Я играю музыку для тебя. 

И когда на кухне в полночный час 

Ты сидишь одна, не смыкая глаз, 

Эта песня бьётся в стекло: «тик-так» 

Ты не бойся. Мне хорошо вот так.

* * *

Они устали рубить друг друга,

Косить друг друга, давить и жечь,

Подуло ветром цветочным с юга,

Замолкли бабы, заглохла печь

Как будто дали вверху отмашку,

Забыть о гари, гнилье и зле.

На пепелище одна ромашка,

Победным флагом торчит в земле.

И голубь где-то под мёртвой крышей,

Взлетает в небо, ворча «курлык».

Господь всё видит, Господь все слышит,

Господь и пастырь нам, и мясник.

* * *

От покражи читай псалом пятьдесят один:

«...добрый Отче, милосердия господин,

Не отдай на откуп душу, огонь и плоть,

Разреши бороться и сорняки полоть.

Пока диким жаром пышут твои сады,

Пока сторож смотрит в тёмную рябь воды,

Не давай разгрызть, как ветку, разлить ручьём

Человека...»

Небо порчено вороньём

И холодный ветер лезет под воротник.

Когда горе греться просится под язык,

Когда хлеб насущный трудно и страшно есть

Почитай псалом под номером сорок шесть:

«...Боже правый, море солоно – не испить,

Разреши не плакать хрипло, как плачет выпь

На болотах мягких.

Дай огонька в ладонь....»

Смерть приходит,

Смотрит хмуро на твой огонь.

Не твоя покуда,

Чья-то,

Чужая,

Но

Темнота сочится в комнату сквозь окно.

От неё псалом пятнадцать шепчи дрожа:

«...Бог для нас с бедой стена, Бог для нас межа.

Не допустит Бог безрадостной пустоты...»

Мы несём кресты.

Мы сами себе кресты.

И цветёт погост, где раньше чернел пустырь...

Научи меня бесстрашно читать Псалтырь.

* * *

– Передай остальным, – ты скрипишь и ломаешь слова,

– Многорукий Картограф опять запустил жернова, скоро всех перетрут и пшеницу накормят трухой..

Передай остальным. Этим утром сыграют отбой.

Я бросаю тебя на окраине спящей земли

Наблюдать, как бездонную тьму бороздят корабли.

Я бегу вдоль дороги, сминая сырую траву,

Все заснут, все умрут, и я тоже засну и умру.

И дышать тяжело, но дышать здесь всегда тяжело,

Время дудкой звенит и трещит позади, как стекло.

Я глашатай, я вестник, я щепка, я шёпот твой...

И

Я так счастлива,

Счастлива

Выкрикнуть это «усни».

– Просыпайтесь скорее, – кричу в тишину на бегу.

– Скоро старый Гончар нас сломает и выгнет в дугу!

Выбивайте себя, как ковры, от вранья и спанья....

Вдоль светлеющей кромки горизонта взлетает ладья.

Как последняя птица из клина летящих на юг,

Пассажиры, наверно, молчат в тихих кельях кают.

Я машу им рукой.

Мне не страшно,

Не грустно,

Не зло.

Я уверена точно: мне больше, чем им, повезло.

* * *

Плакать не буду – мой океан внутри,

Пахнет солёной злостью и чешуёй.

Шепчут оттуда :

«...Ну-ка, давай умри.

Не притворяйся, падаль, живой, живой...

Мы тебя знаем, знаем с нутра и вширь,

Каждую мысль, каждый твой сон, и страх...

Это хороший, очень хороший мир.

Выстроен, вскормлен на честных живых словах. 

Сделан из страсти,

Радости,

Жгучих слёз,

Ниткой надежды сшит по больным краям.

Ты ничего не сможешь отдать всерьёз

Миру и человечьим его морям».

Мой океан горше других и злей.

Бьётся о рёбра вечный прилив-отлив.

Он никогда не чувствовал кораблей, 

Он не качал их ласково.

Не топил.

Мой океан знает меня одну.

Я его боль.

Я его глубь и тьма.

Если однажды выдохнусь, утону,

Кто будет ждать в зыбких изгибах дна?

Про зрение

И на том сойдёшься, что лучше верно

Ничего не чувствовать до поры.

Сходит снег на узких аллеях сквера,

Пахнут дымом пряным, как мёд, дворы.

И уже не хочется ждать опалы,

Возводить преграды, силки плести...

Перейти бы все на земле вокзалы,

Подержать бы звёзды все-все в горсти.

Ты не слушай, правда, как там стрекочет,

Что-то очень страшное под ребром,

Холоднее стали, чернее ночи,

Непонятный, плачущий солью ком.

Это сме... Хотя и того не надо.

Есть такие вещи – один не трожь.

Твои дети звонко бегут по саду,

А на крыше храма сверкает дождь.

Здесь так просто выйти живым из боя,

И увидеть неба другого цвет....

Ты носитель смерти. Она с тобою.

Но снаружи 

Нет её.

Смерти

Нет.

Провинция

Забирайте огонь, но оставьте меня в покое.

Темнота обступает со всех четырёх сторон

Жизнь как поле – осеннее, светом живым пустое,

Где вдали за рекой колокольный мерцает звон.

Там наверное есть гулкий ропот большого Бога,

Там наверное нас не осушат смеясь до дна...

Я смотрю в темноту – её можно рукою трогать,

И хочу сотню лет в темноте простоять одна.

Заберите огонь, и несите сквозь сумрак чащи,

Сквозь осенний туман, к голосам, к треску звёзд,

К живым.

А во мне будет мир непонятный, больной, звенящий,

И закат

И рассвет

И чужого пожара дым

Рождество

Этой ночью пойду. Нужно двигаться, что-то менять.

Темнота, белый снег и асфальт сквозь него чёрной раной.

Мы идём не спеша: мама, я. Папа курит опять, и потом греет руки в глубоких, как норы, карманах.

Я не знаю зачем мы молчим. В небе стынет звезда,

Провода вдоль дороги гудят, как гитарные струны.

Храм желтеет вдали. Дышит паром людская толпа, и становится проще идти и о страшном не думать.

Я толкаю плечом ветку ели, гляжу в витражи,

Я пытаюсь почувствовать отблеск нездешнего света.

Снег скрипит под ногами – негромкое скользкое «жии»,

и бегут облака в темноте, 

и кружится планета.

Перед храмом стою и смотрю в полуночную тьму.

Мама крестится, люди гудят океанским прибоем.

И становятся шумом бессмысленным все «почему»,

Мир меняется, чувствуешь, правда же, вместе с тобою.

Сёстры милосердия

«Господи, не пусти меня в мясорубку,

иже на небеси, дорогой отец...».

Глупая девочка, с вами не шутят шутки,

Это дорога тянет в один конец.

Будешь лечить и мастерить припарки,

Будешь снимать ладонью последний жар...

Красные всадники.

Белые санитарки.

Промысел Божий или Его кошмар.

«Отче, послушай, дай мне немного света.

Я не умею, смертная, тьму пугать…».

Добрая девочка, что ты отдашь за это?

Что это будет – зло или благодать?

Свет не даётся запросто, без процентов,

Свет выжигает жизнь, изнутри болит...

Лучше скажи мёртвому пациенту,

Что он ещё сможет чуть-чуть пожить.

«Пастырь всеобщий, не разразись грозою.

Знаю, ты занят, но в этот раз ответь.

Ты разреши мне горькой своей слезою,

выгнать на день кривую старуху-смерть...».

Смелая девочка, зря ты дразнишь чудовищ,

Им тебя съесть – раз плюнуть, в один укус.

Вечная дрёма лучшее из сокровищ,

тем, кто забыл хлеба земного вкус.

Ты не ропщи на безголосых духов,

Ты не пугай воронов за окном.

Пусть посидит в чёрном углу старуха.

Ей и тебя в путь провожать потом.

«Боженька милый, ты не грусти, не надо.

Всё устаканится, мы ещё будем жить,

мы обязательно средство найдём от яда,

снова засеем чёрное поле ржи...

Только не засыпай в небесах горячих,

Только не забывай зажигать маяк...».

Мёртвая девочка, Бог никогда не плачет.

Хочет порою, только не знает как. 

Ты не волнуйся, не оборвётся пенье,

Не прекратят звенеть голоса детей.

Девочки-девочки,

Искорки милосердия, 

Как объяснить вам, что вы Его сильней?

* * *

Хотя бы в грусть свою меня втрави.

Жизнь это путь – к любви от нелюбви

Полынный сок, упорство сорняка...

Моя любовь – усталая река

Забытая людьми давным-давно:

Раскисшее от долгой спячки дно,

Густые тучи мошкары с утра,

Осоки скрип, зуденье комара.

Чем дальше в лес, тем тоньше наша связь,

Да и зачем тебе речная грязь

И пресные слова под языком?

Моя любовь – сгоревший ночью дом

Благополучно выбрались на свет,

Живущие во мне десятки лет.

Уехали в далёкие края,

Меня оставив в темноте стоять.

И я стою – обугленный каркас

Ты дал мне шанс, но шанс меня не спас

От красного огня, от тишины.

Пустые окна, паутина, сны.

Моя любовь...Забудем про неё.

Все это чушь, увёртки и враньё,

Желание вдохнуть чуть-чуть тепла,

Поверить, что хотя бы вдох жила.

Пусть не тобой – желанием пустым

Тебя объять, раздуть горчащий дым

Того, что раньше билось в глубине.

Жизнь это путь от звука к тишине.

* * *

Человек говорит:

«Я хочу увидать Христа,

Даже если во мне нет ни совести, ни креста.

Я не хуже средь прочих братьев своих, сестёр.

Если нужен потом костёр – значит, на костёр.

Если нужно потом любить, я любить готов

Всех убийц и насильников, нищих любых сортов.

Я такой же как все,

Я повязан грехом одним

С каждой шлюхой

И с каждым чтимым в миру святым.

Я – живой человек.

Я кусочек единой тьмы.

Покажите Христа,

Пусть посмотрит, какие мы».

А ему отвечают: 

«Ты видно неладен, друг.

Посмотри, что творится в сердце, хрипит вокруг...

Ну какой Христос?

Одна человечья гниль.

А Христос ушёл и думать про нас забыл.

Ненавидь, как прежде,

Чёрта корми душой.

Для живой надежды ты уже лоб большой...».

Человек уходит, чтобы совсем пропасть.

Поболеть, помучить близких и дальних всласть,

Потопить концы,

Выжать в траву итог...

В человеке безъязыко рыдает Бог.

Эверест

1

Когда кончается страх, и снег 

почти не слепит глаза, тогда 

Он говорит в пустоту: «Привет, 

Я жив, а прочее ерунда.

Я знаю, всё отболит, пройдёт.

Во сне обнимет за шею сын.

Сейчас во мне только смерть и лёд,

И тлеет слабо тепло равнин.

Сейчас я вижу, как ходит Бог

По краю пропасти впереди.

Пусть я не чувствую рук и ног,

Зато я слышу его шаги...».

Облиты солнцем снега кругом,

Вершина тянется к облакам...

Не плачь.

Не плачь.

Будь ему теплом,

Преградой всем на земле снегам.

2

...Внизу смешно наблюдать за тем,

Как, выбиваясь из тел и сил,

Глотая слёзы, рискуя всем, 

Они уходят наверх.

Из жил, из мышц натянутых

Человек ползёт по склону

Как черный жук...

Когда ты ляжешь ничком на снег,

Когда захочешь услышать звук

В кисельно-режущей тишине,

Где до обиды белым-бело,

Я буду видеть тебя во сне

Я рядом.

Слышишь?

Теперь тепло.

3

Господь не думает о других.

Господь не думает о себе.

Он кротко и бесконечно тих

И в счастье, и в роковой беде.

Давным-давно Он ушёл от тех,

Кто строил дом у подножья гор,

Кто слышал ливней июльских смех

И выходил поутру во двор,

Кто видел, как умирал рассвет,

Кто видел, как закалялся зной

В горниле солнца.

Да. 

Бога нет.

Внизу.

Он где-то в горах,

С тобой.

* * *

Я привыкну к порядку,

Так что зла не держи.

В этой осени гадкой

Я простой пассажир.

«Передайте, без сдачи»,

«Вы выходите, нет?»

В окнах мокрые дачи,

Электрический свет.

И собаки без дома,

И ворон чёрных сонм.

Все до боли знакомо,

Как случившийся сон.

Мне бы встать, осмотреться,

Выйти в сырость и жуть...

Спотыкается сердце,

Проживём как-нибудь.

И маршрутка взбивает

Чёрно-жёлтую грязь.

Поезда и трамваи,

Путеводная вязь

Звон монеток задорный,

Колыхание штор...

Я смирюсь, я покорно

Подпишу договор.

На поездку без срока,

На мелькание дней.

Только ты, ненароком,

Дожидаться не смей.