Два рассказа
Ещё один солнечный день
В этом углу сада рос ревень. Толстые черешки, скрывающие под зеленовато-розовой кожицей кислую мякоть, идущую в бабушкины компоты и пироги, были увенчаны широкими тёмными листьями, под которыми было так удобно прятать от жары домик улиток.
Улиток было две: крупная с серой конической ракушкой и маленькая ярко-коричневая с плоским спиралевидным домиком. Большую часть времени они прятались в своих ракушках, и девочка мучилась вопросом, что же они там делают: спят, мечтают (о чём?), а может быть, даже поют или разговаривают друг с другом с помощью своих антеннок. Иногда улитки выбирались из ракушек, равномерно вытекая плотным бежевым сгустком, из которого в последнюю очередь телескопически выдвигались рожки. Девочке хотелось увидеть, как улитки передвигаются, но, сколько она ни смотрела, никогда не могла поймать этого мига. Зато если она уходила, то по возвращении всегда обнаруживала их на новом месте. Как будто они чего-то стеснялись, или, может быть, в этом таился какой-то секрет. Секрет, которым они не хотели делиться.
Кто-то тронул её за локоть. Это был соседский мальчик, который незаметно подошёл к замечтавшейся девочке и присел рядом с ней на корточки.
– Ну, как они? Ещё не уползли?
– Нет. Им хорошо со мной. Я о них забочусь. Только они все равно секретничают.
– Да ну, скажешь тоже! Это же улитки, какие у них секреты?!
– А вот такие. Очень даже секреты, а если ты не веришь, то иди отсюда. Ты мне мешаешь.
– Ну, не обижайся. Я просто хотел сказать, улитки – они же глупые. Сидят себе в своих домиках или ползают. Даже звуков никаких не издают. Какие же у них могут быть тайны? Я вот понимаю, у дельфина там или попугая...
– Вот-вот, потому что они такие простые, у них самая главная тайна и есть. И кому попало они её раскрывать не будут.
– А тебе будут?
– Мне будут.
Девочка взяла коробку, в которой сидели её питомцы, сорвала лист ревеня и направилась в сторону дома.
– Нинка, можно я приду к тебе играть после обеда? – крикнул ей вдогонку мальчик.
– Приходи.
Девочка забралась с ногами на старый диванчик, поставила коробку с улитками на пол и взяла с тумбочки недочитанный с вечера детский журнал. Сквозь застеклённую стенку веранды равномерно лилось полуденное солнце, становилось жарко. Жара медленно накрывала сад, приглушая все звуки. Птицы смолкли. Ребята, только что галдевшие на улице, тоже куда-то убежали. Даже две высоких берёзы, растущие напротив дома, перестали раскачивать ветками и застыли. Жара сковала их веснушчатые тела, остановив танец ветвей и листьев.
Нина смотрела на эти берёзы и думала, что они вечны, что пройдут года, десятилетия, всё изменится – невозможно даже представить, какая она станет, – а вот деревья останутся такими же. От этого вдруг стало удивительно хорошо на душе.
Читать стало неинтересно, и она, накрыв коробку с улитками листом ревеня, пошла на кухню, где бабушка уже разливала щи по тарелкам.
– Вот как хорошо, что ты пришла, Ниночка. А я уже хотела идти за тобой, – сказала бабушка, ставя перед девочкой тарелку с супом, где в ароматном бульоне среди зеленоватых полосок капусты, напоминающих колышущиеся на дне пруда водоросли, плавали яркие кружки морковки и невзрачные кусочки картошки и лука. Девочка положила сметаны и стала сосредоточенно есть.
Вообще-то она была плохим едоком, но у бабушки всё почему-то было очень вкусным, всё елось с удовольствием, и часто просилась добавка.
– Сегодня дедушка приезжает. Пойдём его встречать?
– Конечно, внученька, пойдём. Хорошо, что он вечером приедет, жара уже спадет, хоть попрохладней будет на станцию идти.
– Ты сейчас отдохни, бабуля, а ко мне Витька обещал зайти.
– Что у вас за манера говорить: Витька, Петька... Нехорошо это. Надо – Витя.
– Да бабушка, это все так говорят. Меня даже папа Нинкой зовет.
– Ох уж мне этот папа. Чему ребенка учит? А ты его поправляй. Взрослые тоже могут ошибаться.
– Хорошо, бабуля, вот они с мамой приедут, и я тут же начну их перевоспитывать.
На второе было тушёное мясо с картошкой, тесно соседствующие друг с другом в чугунном котелке, и салат из всякой зелени, собранной в огороде. Обычно салат готовила девочка, но вчера она порезала указательный палец о крышку консервной банки и теперь была «на больничном». Палец был забинтован, и после обеда предстояла неприятная, но любопытная процедура снятия бинта и смазывания ранки заживляющим кремом.
– Не болит? – поинтересовалась бабушка.
– Немножко.
– Дергает?
– Чуть-чуть.
– Надо приложить сырой картошки на ночь, чтобы грязь вытянуло. Сколько раз тебе говорила, не открывай сама ты эти банки. Слава Богу, не глубоко порезалась. Вот твой папа, когда был маленький, порезался о банку со шпротами так, что пришлось зашивать.
– Зашивать?! По-настоящему, иголкой?
– Иголкой.
– А это не больно?
– Конечно, больно.
– А папа плакал?
– Плакал, но терпел. И дедушка сказал тогда, что из него выйдет настоящий разведчик, и подарил ему свою кобуру, которая осталась у него с войны.
– Здорово. За кобуру я бы тоже терпела. Надо будет у папы попросить посмотреть. Может, я тоже себе что-нибудь порежу или сломаю, и он мне за это её переподарит.
– Тьфу ты, Господи, что ж ты такое говоришь! Он тебе и так её подарит, если сохранилась. Хватит нам и твоего порезанного пальца. Давай-ка его сюда.
Девочка отодвинула пустую тарелку и протянула руку. Бабушка аккуратно размотала бинт. На пальце осталась ватка, на которую была нанесена мазь и которая в одном месте присохла к ранке. Бабушка капнула туда воды, немного подождала и, велев девочке отвернутся, рывком сняла ватку. Девочка облегченно выдохнула и, расслабившись, стала изучать продолговатый пунцовый порез.
– Нииинаааа, – донеслось из сада, – Нииин...
– Витька, т.е. Витя, пришел. Я мигом, – сказала девочка, вскочив с места, и с не забинтованной рукой бросилась на улицу.
– Подожди! – кричала вдогонку бабушка.
– Я сейчас.
– Вот егоза! Подождет твой Витя.
Нина вернулась вместе со своим гостем.
– Смотри, какая у меня рана. Ещё чуть-чуть, и пришлось бы иголкой зашивать.
– Здорово, – искренне позавидовал мальчик.
– Здравствуй, Витя! Садись. Сейчас я палец забинтую, и бегите.
– Здравствуйте! Я тут подожду, – сказал мальчик и, прислонившись к косяку двери, стал с интересом наблюдать за лечением.
Напоследок бабушка сунула детям по конфете и выпроводила их с кухни. Ей хотелось поскорее убрать со стола после обеда и прилечь отдохнуть, было тяжело от жара, да и колено опять ныло.
– Пойдем в поле? – предложил Витька и, не дожидаясь ответа, побежал по садовой дорожке в сторону калитки. Нина бежала за ним. К забору был прислонен Витькин велосипед. Он откатил его на дорогу, и, как только девочка села на багажник, лихо вскочил на седло, оттолкнулся ногой от земли и, пригнувшись к рулю, помчал их, изо всех сил крутя педали.
– Вить, не гони, – взмолилась Нина, и мальчик послушно сбавил скорость, выпрямился и спокойно покатил вдоль синих, коричневых, жёлтых и красных заборов дачных участков, за которыми в послеобеденной тишине – взрослые дремали, дети читали или резались на чердаке в карты – нежились уже готовые разродиться долгожданными плодами разлапистые яблони.
Они проехали мимо небольшого заросшего прудика, где ловили маленьких печальных карасей, которых потом запускали в бочки и пруды на своих огородах. Есть их было нельзя, взрослые говорили, что вода в таких прудах грязная. Это было обидно. Зато к осени караси подрастали и мелькали золотыми боками в дачных водоёмах.
Поле было большим, заросшим высокой травой, почему-то его никогда не засеивали. Многочисленные пыльные дорожки и тропинки вели через него к лесу, ближе к которому возвышались аккуратными горками холмы. С них было замечательно съезжать на велосипеде, если имелась дорожка, или просто скатываться, вытянувшись в струнку и прикрыв лицо руками, чтобы трава не поранила глаз.
Мальчик и девочка забрались на холм. Велосипед остался внизу. Здесь дул слабый ветерок. Дети молча сидели, глядя на открывшийся им вид: зелёный простор внизу и ярчайшей голубизны бесконечность над ними.
– Твой папа тоже сегодня приедет? – прервала молчание Нина.
– Вечером. Я к тебе эти дни, пока он тут, не приду. Он мне велопоход на озеро обещал, поедем рыбу для жарки ловить. Вот здорово будет! А завтра тетя Оля с дядей Сашей приедут. Мама пирогов напекла. У неё ведь день рождения сегодня.
– А ругаться опять не будут?
– Да нет, день рожденья ведь. Знаешь, он у нас очень хороший, только вспыльчивый – характер такой. Знаешь, какой он сильный? Ого.
– А мой папа, наверное, не очень сильный, потому что совсем худой. Зато не кричит никогда.
– Вот-вот, у сильного человека – сильный характер.
– Да у моего папы очень сильный характер, ещё сильнее, чем у твоего. Если его фашисты пытать будут, он ничего им скажет.
– А мой папа и не скажет ничего, и ещё им так задаст – мало не покажется.
– Ладно, давай мир. Твой папа тоже сильный, конечно. Но то, что он кричит всё время...
– Нинка, ты сейчас сама домой потопаешь.
Мальчик поднялся, в его глазах читалась обида и даже злость.
– Ну, чего ты? Ладно тебе, – сказала, смутившись, девочка, – Давай кубарем? А?
– Тут уж чересчур высоко. Спустимся до половины, а там покатимся.
– Хорошо. Догоняй! Урааа! – закричала Нинка и рванула вниз. Скоро они уже сидели у подножия холма и хохотали.
Вечером бабушка с Ниной ждали на перроне железнодорожной станции электричку, на которой должен был приехать дедушка. Поезд опаздывал. Девочка рассматривала стоящие на дальних рельсах груженые углём вагоны. Иногда мимо проходил товарный поезд, громыхая так, что становилось невозможно разговаривать. От этого грохота, который ощущался всем телом, становилось весело, и весело было считать вагоны. Когда ускользал последний, все люди на станции ещё какое-то время хранили молчание, слегка оглушённые и сбитые с толку.
Наконец пришла электричка, и среди выходящих из первого вагона пассажиров показался дедушка.
– Дедушка! – Нинка бросилась ему на шею.
– Погоди ты, дай хоть из вагона выйти, – ворчал дедушка со счастливой улыбкой на лице.
– Ну, мы тебя уже заждались, – сказала бабушка, крепко целуя дедушку в гладко выбритую щеку.
И они пошли домой по деревянным мосткам через рельсы в толпе других прибывших и встречающих людей. Выйдя на асфальтовую дорогу, толпа разбредалась в разные стороны: кто-то шёл на автобусную остановку, кто-то направлялся к поселковым блочным домам, а Нинка с бабушкой и дедушкой сворачивали на колдобистую просёлочную дорогу, ведущую в их садоводство. Девочка крутилась вокруг взрослых, радостно рассказывая о том, что случилось в её такой богатой событиями детской жизни за последние дни. Солнце было совсем низко, и уже начали выводить прощальную вечернюю песню птицы.
После ужина, во время которого Нинка побила свой собственный рекорд по поеданию блинов с клубникой, она качалась на качелях, которые ей прошлым летом сделал дедушка, и думала, что у нее самые лучшие дедушка с бабушкой на свете, ну и, само собой, мама с папой тоже... И тут с Витькиного участка послышались крики.
«Опять! – подумала девочка, – Но ведь день рожденья же!»
Она подбежала к кустам смородины, разделяющим их участки, и, делая вид, что собирает ягоды, стала ждать, что будет дальше. Может быть, она увидит Витьку.
На крыльце стоял с сигаретой во рту отец мальчика. Через какое-то время осторожно вышел, всхлипывая, Витька. Увидев его, мужчина резко схватил мальчика за худые, вздрагивающие плечи, поднёс своё круглое, красное (от злости или от выпитого вина) лицо и заорал:
– Вы мне все осточертели! Оставьте меня в покое!
Он затолкал Витю обратно в дом, хлопнул дверью и пошел в сторону сарая.
– Нина, иди скорее домой! Спать пора, – позвала бабушка.
– Что ты там делала? Почему ты такая напуганная? – спрашивала она дома, усаживая девочку за стол, на котором лежала развёрнутая газета и расчёска.
– Там опять Витькины родители ругаются. А сегодня у мамы день рожденья!
– А тебе-то что за дело? Где это видано, чужие скандалы подсматривать!
– Ну, бабушка, я не подсматривала! Я думала, может, я как-то смогу Витьке помочь.
– Не вертись, а то больно сделаю, – уже обычным, не строгим, голосом сказала бабушка, расчёсывая Нинкины длинные светлые волосы.
– А мы не можем его к себе забрать, ну, пока они ругаются?
– Не можем, – вздохнула бабушка.
– Это так несправедливо! Какой же он...
– Не говори ничего. Рано тебе ещё о взрослых судить.
– Я буду сегодня на веранде спать?
– Это зачем ещё?
– Бабулечка, так жарко мне, ну, пожалуйста.
– Ладно. Только допоздна не читать. Смотри, проверю. Иди, дедушке спокойной ночи скажи, зубы почисти и спать.
Девочка крепко обняла бабушку, прижавшись щекой к её пахнущей блинами синей вязаной кофте, и подумала, какое счастье, что на неё никто никогда так не кричит! Какое счастье, что у неё такая замечательная бабушка!
На веранде было ещё достаточно светло, чтобы тайком, не вызывая негодования включенным светильником, читать. Но читать не хотелось. Было ужасно обидно за Витьку. Так обидно, что даже не уснуть. Она представила, как завтра он с совершенно несчастным видом станет послушной собачкой бродить за своим отцом, который будет резким голосом отдавать ему короткие приказы: принести то, сделать се, помочь тут, помочь там. Казалось, что он совсем не любит своего сына. Этот ужасный человек, как-то неуклюже большой, полноватый, с круглым, всегда красным лицом и широкими безжалостными руками, которыми он награждал Витьку увесистыми затрещинами при любой, даже самой маленькой, неловкости. Нина с ужасом поняла, что она его по-настоящему ненавидит.
– Почему всё так? Почему Витька не может жить с нами? Он там плачет, один, – шептала она своим улиткам, которые сидели на листике ревеня, лежавшем на её коленях.
Будто слушая девочку, они вытянули свои рожки. Рядом с ними с глухим щелчком приземлялись на поверхность листа Нинкины слёзы.
– Я же знаю, вы волшебные. Помогите ему. Пожалуйста, миленькие, сделайте что-нибудь. Вы же можете. Это мой самый лучший друг, он мне как брат. Я не могу смотреть на то, как его мучают. По-жа-луй-ста... Я верю, я верю, что вы что-нибудь сделаете.
Наплакавшись, девочка поцеловала прохладные ракушки улиток и, вернув их в коробку, залезла с головой под одеяло.
Ей снилось, что она так и сидит с улитками на постели. Только улитки стали большие, размером с ладонь, и подвижные: они медленно ползали по одеялу, шевеля рожками, с окончаний которых на Нинку взирали удивлённые синие, совсем человеческие, глаза. Внезапно улитки решительно направились к спинке дивана. Забравшись на самый верх, они уставились в окно, выходившее на Витин участок. Нина пересела и увидела то, на что смотрели улитки.
За чёрной оградой смородиновых кустов медленно ползла гигантская улитка. Её рожки возвышались над чёрными контурами деревьев. Вместо ракушки она несла на себе дом соседей. Вдруг в одном из окон зажёгся свет, и Нина увидела Витьку, который, радостно улыбаясь, махал ей рукой. Девочка тоже махала ему в ответ, пока улитка-гигант со своей ношей не скрылась в ночи. И тут Нине стало страшно. Она поняла, что больше не увидит своего друга никогда.
– Неужели это вы? Но куда? Зачем? – шептала она, глядя в странные, не выражающие никаких эмоций глаза улиток. И чем больше она смотрела на них, тем страшнее ей становилось.
Нина проснулась, резко приподнявшись на постели. В горле комом стоял уже готовый вырваться наружу крик. Осознав, что это был лишь сон, девочка облегчённо вздохнула и вскоре снова уснула.
– Бабушка, почему у соседей заперто?
– Наверное, они утром уехали.
– Куда? Куда они могли уехать?! К ним же гости сегодня приедут!
– Ну откуда я знаю, Ниночка? Что ты так волнуешься?
– Потому что они больше не вернутся, их унесла улитка. Я видела ночью. И у них заколочена дверь, понимаешь! За-ко-ло-че-на!
– Деточка, не переживай! Может быть, им понадобилось уехать по делам. Ну не плачь! И какая ещё улитка? Придумаешь ведь!
Нинка вырвалась из бабушкиных объятий и, со злостью утирая слезы, бросилась на веранду, схватила коробку с улитками и побежала в сад...
В этот утренний час каждый цветок, каждый куст, деревья с поющими птицами, большие и маленькие насекомые и прочие жители сада просто и усердно радовались ещё одному солнечному дню, подаренному им летом.
За горизонт
На ужин опять была рыба.
– Надо экономить продукты, – сказала мама. – Теперь в магазин ездить не на чем, поэтому пока будем доедать то, что есть в холодильнике.
Это был камень в мой огород. С тех пор как на прошлой неделе я разбила нашу машину, мама сильно изменилась. Машина была, можно сказать, нашим ключом к внешнему миру. Без неё было сложно выбираться в Деревню: или полдня пешком, или вызывать такси, что нам не особо-то по карману, или напрягать тех немногочисленных друзей, которых мы и так всё время напрягаем.
Но всё же, стоит ли так убиваться?
Мама больше со мной не разговаривала. Да и остальные тоже дулись, делали вид, что меня совсем не замечают. Только Малышка по-прежнему всегда мне улыбалась и болтала со мной на своём смешном марсианском языке.
Ну конечно же, я виновата. Я очень-очень жалею, что вышла такая глупость. Конечно, не стоило садиться за руль в таком состоянии, да и надираться так из-за этого идиота тоже не стоило. Но так обидно было, что мозг, видимо, отключился. Да ещё девчонки в баре говорят:
– Выпей, дорогуша, тебе надо расслабиться, давай выпьем за то, давай выпьем за сё…
Вот дуры тоже набитые. Лучше бы меня ночевать у себя оставили.
Ладно, сама виновата.
Мама даже как-то похудела, не улыбается больше. Я ей говорю:
– Прости меня, мамочка.
А она как будто меня не слышит.
Пусть сами едят свою рыбу, между прочим, даже и не рыбу. Не могу я есть этого дельфина.
Мы нашли дельфина в тот же день, когда я угробила наш «Форд». Только это было днём. Его выбросило штормом на скалы, где мы на него и наткнулись, когда искали подходящие доски среди остальной ерунды, регулярно выбрасываемой морем на берег. Доски нам были нужны, чтобы построить новые качели для Малышки, старые мы пустили на дрова зимой, когда из-за урагана не могли выйти за пределы нашего сада.
Дельфин ещё был живой. Мы попробовали его поднять, чтобы отнести к воде, но он был слишком большой и тяжёлый, и скалы мешали нам подобраться к нему так, чтобы можно было просунуть тряпку под брюхо.
Он умирал тихо, в его глазах не было страха или грусти, и рядом с ним почему-то было очень спокойно. Но потом я погладила его гладкую серебристую спину, и мне стало вдруг его ужасно жалко, жалко именно из-за этой его покорности смерти и из-за того, что он не может умереть в море, а вынужден погибать на мрачных скалах, в одиночестве. Я гладила его, и мои слёзы капали на его прекрасное неподвижное тело, кап-кап-кап. Сёстры звали меня домой, говорили, чтобы я не занималась ерундой, что глупо лить слёзы из-за какой-то полудохлой рыбины, а я просто не могла остановиться. Мне уже не было грустно, наоборот, я чувствовала какое-то очищение, как будто слёзы промывали меня изнутри.
Наверное, поэтому, когда вечером я увидела своего любимого опять с лихорадочно горящими глазами, просящего, а потом требующего у меня деньги, когда я поняла, что ни я, ни кто другой никогда его не изменят, и что единственное, что мне остаётся, это послать его раз и навсегда куда подальше, что я и сделала, – я не заплакала, хотя боль и сжала все мои внутренности, а прямо на улице согнулась в три погибели, видя, как он уходит в компании таких же обречённых, как он сам.
Мама убрала со стола, бросила нетронутую мной еду в собачью миску и даже не взглянула в мою сторону.
Я побрела в сад, тоже не глядя на неё и опустив голову. Несмотря на то что дул ветер и уже начинало смеркаться, Малышка вынесла клетку с попугайчиками, поставила их на скамейку и, сев рядом с ними, пыталась кормить их лепестками роз, видимо, только что оборванными с трепещущих под порывами ветра цветов. Птички сидели, нахохлившись, и видно было, что они не в восторге от прогулки.
Я поцеловала Малышку и села рядом. Она, как всегда, стала мне что-то рассказывать, и я почувствовала, что скоро всё будет опять хорошо.
На крыльцо вышла мама, вытирая влажные от мытья посуды руки об полотенце. Завидев нас, она всё с тем же мрачным видом решительно подошла и неожиданно открыла клетку. Попугайчики даже не пошевелились. Тогда мама просунула в клетку руку и подставила её прямо к крохотным лапкам. Птички неохотно уцепились за рукав её кофты, и она извлекла их наружу. Малышка захлопала в ладоши, глаза её лучились от неожиданного развлечения. Она потянулась к ним, но мама вдруг резко подбросила руку вверх, и попугаи взлетели в воздух. Малышка хохотала от восторга, но когда птички, покружив над нами, затерялись где-то среди деревьев, она внезапно разразилась безутешным плачем. Мама взяла её на руки, прижала к себе и, как-то лихорадочно целуя, понесла в дом.
Я стала ходить по саду в надежде увидеть ещё раз наших попугайчиков, но их и след простыл.
Когда я вошла в гостиную, Малышка спокойно играла со своими плюшевыми зверюшками, поглядывая время от времени на тёмно-сиреневое небо за окном. Что-то изменилось в её взгляде, он стал похож на взгляд человека, только что узнавшего одну из тайн мироздания. Наверное, так оно и было.
После аварии я больше не могла уснуть. Наверное, последствие шока. Вот уже несколько дней я встаю тихонько ночью и иду купаться. Несмотря на то, что ещё весна, море уже тёплое. Я осторожно вхожу в воду, боясь нарушить тишину, боясь побеспокоить что-то, сама не знаю что, может быть, морских жителей, или небо, или само море. Я плыву медленно, совершенно расслабляюсь, обо всем забываю, полностью отдаваясь стихии, как будто море мой настоящий дом, как будто тут моя настоящая жизнь. Может быть, это тоже последствие аварии, раньше плаванье на меня так не действовало.
Я доплыла до буйка и схватилась за него руками. Море тихонько шептало у самого берега, на небе громоздилась большущая луна. Я не чувствовала ни малейшей усталости, наоборот, какая-то свежая, новая энергия постепенно наполняла меня. Впереди была бесконечность, которая словно магнитом тянула меня к себе.
Обернувшись, я посмотрела на берег. У самой кромки воды стояла мама и улыбалась. Её жёлтый ночной халат казался белым в лунном свете. Она махала мне рукой.
Господи, какое это было облегчение – снова увидеть улыбку на её лице. Значит, всё закончилось, она меня простила, и всё опять будет по-старому.
Я тоже стала махать ей рукой. Мне захотелось обнять её, сказать, что я ужасно рада, что она больше не сердится, и что я люблю её, и что-нибудь ещё в этом роде, но почему-то я прокричала, что доплыву до корабельного буя и вернусь. Мама продолжала улыбаться, и я поняла, что она ничего не имеет против этого.
Ещё немножко помахав ей, я оттолкнулась от буйка. Я плыла, и мне казалось, что с каждым движением я становлюсь всё сильнее и сильнее. Должно быть, так чувствуют себя дельфины.
Чем дальше от берега я отплывала, тем тише становилось вокруг, пока не исчезли все звуки и не стало казаться, что тишина тоже звук, густой, абсолютный, всюду проникающий и всё наполняющий звук. В моей голове тоже стало тихо, все мысли лежали где-то на самой глубине сознания, а может быть, и моря.
Медленно и плавно возник передо мной большой, едва покачивающийся буй. Его железная субстанция казалась какой-то антиматерией на живом, таинственном теле моря. Я ухватилась за нижний канат, опоясывающий его, и посмотрела на берег. Мама всё ещё стояла там, но её фигурка стала маленькой, и лица совсем было не видно. Перед тем как поплыть обратно, я посмотрела в сторону горизонта, который, казалось, был совсем близко и за который с самого детства так хотелось заглянуть. Он представлялся границей этого мира и чего-то такого, что даже не возможно представить, но обязательно хорошего, волшебного. И тут вдруг я вспомнила.
Я вспомнила
Я поняла
Что случилось
Я ехала домой ночью после бара совершенно не в себе выпив слишком много оттого что было слишком больно и было темно и плохо освещена дорога и орала музыка и я орала вместе с ней когда я почувствовала что машина летит к обочине не вписавшись в поворот и я давлю на тормоз но от этого окончательно теряю управление и вдруг машина переворачивается и ещё и ещё ужасные толчки и удары и пространство которое только что было правильной гладкой страницей вдруг мнётся и корёжится какой-то чудовищной силой и я внутри этого ужасного кома раздавленная словно муха под башмаком я ничего не вижу только чувствую как смятый железный ком давит на меня со всех сторон проникает в моё тело чувствую вкус и запах железа это становится невыносимо
И тут я услышала как кто-то сказал
Она умерла
Я вспомнила и тут же почувствовала, как всё только что заново пережитое, словно тяжёлое пальто, соскользнуло с меня и ушло на морскую глубину, навсегда меня освободив от более ненужного груза. А ещё я поняла, что мама грустила вовсе не из-за машины, а из-за меня, что в действительности после того, как я умерла, меня видела только Малышка и что сегодня мама тоже увидела меня. Тогда я осознала всем своим существом – чем бы оно теперь ни было, – что я не потеряю их никогда, что я связана с ними невидимой нитью, прочнее которой нет ничего.
И я поплыла дальше, и дальше, и дальше, я плыла и вспоминала всю свою жизнь, и, вспоминая, становилась свободной. Я плыла в сторону горизонта, чтобы, наконец, заглянуть за него.
Анастасия Андреева
Рисунки автора
© Анастасия Андреева, 2013–2014.
© 45-я параллель, 2014.