Монолог гладиатора
Я глохну от аплодисментов римлян!
Всё в честь мою — и рёв, и рык, и визг...
От гула воздух словно бы задымлен,
и, как сквозь дым, большие пальцы — вниз!
Мне смерть привычна. (Как предсердье ноет...)
Товарищ вздрогнул... всё! Он недвижим.
Песок в крови. Клинок мой чёрен... Но ведь
моей рукой распорядился — Рим!
Кумир толпы и раб роскошной черни,
в братоубийстве я поднаторел.
Не время ли задуматься: а чем не
арена — Рим? Просторней нет арен!
Настанет час — меня постигнет участь
моих друзей, и, скорчившись у ног
удачливого брата, я, не мучась,
скончаюсь... Но воскресну — дайте срок!
Обрюзгший Рим, растёкшийся, как студень,
по ложам золотым! Макаешь в кровь
свой хлеб? А я — точу кинжал! И будет
мой хлеб от крови вражеской багров!
Стоглазый зверь! Моё попомни слово:
сквозь гул трибун, сквозь рёв, и смрад, и мрак
мне ясно виден день отмщенья злого,
день торжества... О, где же ты, Спартак?!
Перевёл Георгий Яропольский
* * *
Зима. Засыпан снегом двор.
Белым-бело…
Сквозь марево на склоны гор
глядит село.
Припомнилось: кружился снег,
шла ураза…
Седой старик-сосед навек
закрыл глаза.
Сегодня тоже снег густой
валит, кружит.
Под выбеленной им плитой
старик лежит.
В тот день на кладбище мело,
нам застя взор.
Смотрело грустное село
на склоны гор.
Перевёл Хыйса Джуртубаев
День-двойник
Тихо падает снег на деревья.
Тихо падает снег.
Сквозь туманные полосы мрея,
горы мерят нам век.
Ураза была, помню, в начале,
когда умер старик.
Мы на кладбище долго молчали.
Каждый что-то постиг.
День-двойник: как тогда, так и ныне
снег неслышно кружит,
а на кладбище, в белой пустыне,
тот старик возлежит.
Умер он в уразу — на деревья
падал медленный снег;
сквозь туманные полосы мрея,
кто-то мерил нам век.
Перевёл Георгий Яропольский
Старая песня
Крестьянин, от трудов коряв,
работал, не жалея сил.
Но, урожая не собрав,
безвестно умер, как и жил.
В последний миг подумал он:
«Одно и то же: жизнь – и сон».
Воитель грозный и тиран,
увитый лаврами кумир,
гроза и бич соседних стран, –
в урочный час покинул мир.
Перед кончиной понял он:
«Одно и то же: жизнь – и сон».
«Спасёт вас лишь любовь одна!» –
учил он, а каков итог?
Смотрела грустная луна,
как на кресте страдал пророк.
И в смертный час подумал он:
«Одно и то же: жизнь – и сон».
Меня могила не страшит,
уверенно гляжу вперёд.
Ещё звезда моя горит,
но знаю я, что в свой черёд
расстанусь с жизнью, убеждён:
«Одно и то же: жизнь – и сон».
Перевёл Хыйса Джуртубаев
Джентыльмен
1
Порой рассказ — езда по бездорожью,
ухабы да колдобины — беда!
Рассказчик правду смешивает с ложью,
в итоге: не айран и не вода.
Но мы сегодня выберем не бричку,
попробуем Пегаса оседлать,
а чтоб сказал читатель: «Исполать!» —
в айран не будем добавлять водичку,
ну разве что лишь капельку, чуть-чуть —
чтоб не спеша усваивалась суть.
2
Сюжет, поверьте, будет не затаскан.
Итак, бисмилляхи! Вперёд, поэт...
Давным-давно (начну подобно сказкам)
жила вдова по имени Жаннет.
Хоть ей годочков далеко не двадцать,
красивый вид её ласкает взор,
а ласки бесподобны до сих пор:
куда за ней молоденьким угнаться!
(Я с потрохами выдал себя вмиг,
но чёрт не дремлет, тянет за язык.)
3
Любимым местом в мире, как ни странно,
был для Жаннет шахтёрский городок.
Песок на берегах крутых Баксана
хранит следы её девичьих ног.
Прелестница здесь тихо расцветала,
и с завистью смотрели все ей вслед,
когда красотка в восемнадцать лет
по улице не шла, а — выступала!
Но годы мчатся, не остановить,
как вспомнишь, право, неохота жить.
4
Совсем недавно стан её был тонок,
волной струился шёлк её волос,
сравнить с чем бровки, знает и ребёнок,
в такую и влюбиться не вопрос!
Но красоту не вденешь, как заколку,
мы все об этом знаем по себе,
путей обратных нет ни в чьей судьбе,
от вздохов-ахов — никакого толку:
ведь красота — что дым, и на лету
развеивает время красоту.
5
В отель «Эльбрус», стоявший под горою,
явился путник — черноус, высок.
Но был сезон, и нашему герою
там хмуро указали на порог.
Жаннет в тот час калиточку белила.
«Хозяйка, в гости примешь ли меня?
Не спал в постели вот уже два дня...»
Жаннет сейчас же парня оценила:
«Найду, пожалуй, для тебя кровать.
Условие одно: не приставать!
6
«А так — ночуй... Довольно места в доме...»
Обрадованный парень ей в ответ:
«Я — джентльмен, воспитан я и скромен,
поверь, причин меня бояться нет».
Всё выставила, чем была богата,
на стол Жаннет. Закуски и вино
отменны были. Как заведено,
о том о сём болтали... Виновато
вдова вдруг воркотню оборвала
и, пожелав приятных снов, ушла.
7
Легли. Но ни ему, ни ей не спится:
ведь лунный свет — вместилище грехов,
которому неведома граница —
сам дьявол с ним тягаться не готов.
Горы посеребрённая вершина
видна в окне. Спеша издалека,
шумит в ночи немолчная река —
ей век шуметь, такая уж судьбина.
Но мы не уподобим ей рассказ,
чтоб не сбежал читатель наш от нас.
8
Так, не смыкая глаз, они лежали,
зря колдовали лунные лучи.
Из невообразимой глядя дали,
дивились им созвездия в ночи.
Но всё всегда становится на место,
и сон сморил под утро молодца.
Жаннет же размышляла без конца,
что за напасть такая — джентыльменство.
(Ну и героя выбрал ты, поэт!
Геройства в нём, пожалуй, нет как нет.)
9
Не любят петухи ночёвок длинных,
чуть свет — и наступает их пора.
Уходит ночь от криков петушиных,
и тишь спешит укрыться со двора.
Вдова встаёт привычно с петухами —
корм своре кур, что тот ещё оброк;
несётся с гор прохладный ветерок,
чтоб сосны, в нём ожив, благоухали,
и щебет птиц, встречающих рассвет,
ласкает слух задумчивой Жаннет.
10
Как сладко нежить девушку в объятьях
в тот час, когда горланят петухи!
Мгновенья счастья — если же убрать их,
то жизнь ничем не лучше требухи!
Пивал и я из чудного колодца:
с красавицей пускаясь в долгий путь,
ей гладил беломраморную грудь,
не мысля о запреты уколоться, —
так я в любовь уверовал и тем
сберёгся от бесчисленных проблем!
11
Но где вы, буйство юное и свежесть?
Плетясь по жизни с горем пополам,
сегодня мы и ангелов так нежить
не в силах, — как говаривал Хайям!
В чьих снах распутных наш огонь так ярок,
что с плазмой лишь его сравнится пыл?
А ныне мы — как уголь, что остыл,
в глазах весёлых девочек-балкарок.
Достоин порицанья дряблый плод —
идёт на убыль бедный наш народ.
12
Пора закончить это отступленье,
не то рассказ грозит сползти в кювет…
Разгара петухов достигло пенье,
а горы эхо шлют ему в ответ.
Петух моложе лезет вон из кожи,
до неба докричаться тщится он,
проткнуть писклявой песней небосклон,
петух постарше расстарался тоже.
Сердясь на них, пёс поднял громкий лай:
всяк занят делом, шуму — через край.
13
Ну, музыка! Что гладить против шёрстки!
И мёртвый встанет — верится порой.
Хотя перины были и не жёстки,
с рассветом пробудился наш герой.
«Хозяюшка, — повежливей быть хочет, —
не чересчур ли много петухов?»
Ответ вдовы был, помнится, таков:
«Петух не кукарекает, а топчет,
а эти, хоть виагрой их корми,
сплошь джентыльмены, леший их возьми!»
14
«И это всё?» Да, мой рассказ окончен,
длинней пусть сочинит другой поэт.
Добавлю лишь: герой наш счастлив очень —
трёх сыновей дождался от Жаннет
и рядом с ней, пока не будет дочки,
не думает на лаврах почивать.
Рассказ мой — крик души: и мне подать
такую, как Жаннет, без проволочки!
Мать у меня давно одна живёт
и ждёт снохи уже который год.
15
Немало тех, кто от восторга млеет,
назвать мечтая зятем Байзуллу.
Есть девушка, которая сумеет
вонзить в собратьев зависти иглу
своим со мною нежным обхожденьем,
а у неё, естественно, есть мать:
коль к ней однажды я приду как зять,
то руки мы от радости возденем,
друг с другом будем ладить как никто
и вместе проживём лет этак сто!
Перевели Хыйса Джуртубаев,
* * *
Отобрали белые вершины,
из родимых мест навек изгнали.
Гибли мы, но песни были живы,
наши песни оставались с нами.
Нынче же все сёла как немые,
не услышать песен, хоть ты тресни.
Что поделать, времена иные:
отбирать умеют даже песни.
Перевёл Хыйса Джуртубаев
Прощальная песня
В пределах Юга есть гробница,
где древний теплится завет;
в гробнице Севера хранится
тот дух, какого больше нет.
Ни северянин, ни южанин,
обеих сторонюсь гробниц;
старинной думою ужален,
я не паду пред ними ниц.
Спущусь с балкарских гор, и осень
мне на ухо шепнёт: «Спеши...»
Уйду, длиннобород и грозен,
туда, где степь и – ни души.
Холодной ночью буду греться
в обнимку с золотом луны;
рёв зверя, птичий гомон сердцу
окажутся вполне ясны...
Но по прошествии столетий
вернусь в дремотную страну,
и голос мой вонзится плетью
в лопатки сумраку и сну:
«Несчастные и нечестивцы!
Ни на земле, ни в небесах
у вас нет Бога – пусть же снится
Он вам в непостижимых снах!»
А сам, перед дорогой дальней,
черту всему, что жизнью звал,
я песней подведу прощальной,
без слушателей и похвал.
Перевёл Георгий Яропольский
© Али Байзуллаев, 1970-2011.
© 45-я параллель, 2015.