Семь
Звёзды встали в каре. Ворожу на пороге.
И мерещатся мне долгополые боги –
то лукаво шипят, то надменно смеются,
выпускают котят пить из белого блюдца
долговую тоску моего междуречья,
раздают по куску – семь имён человечьих.
Мелко-мелко дрожат семь листов на осине,
семь белёсых котят горбят зябкие спины.
Им бы тихо лежать в уголочке за печью,
да никак не сглодать семь грехов человечьих.
Вот уж в блюде луна омывает отроги,
где-то в области дна усмехаются боги.
Семь усталых котят спят, накрывшись хвостами.
Видно боги хотят, чтобы дальше мы сами.
Заговорное
Сестре
Там, где выходят из грязи тёмные князи,
на глубине колодца –
папка за нас с тобой бьётся.
Сумерки сажу творожат. Ох, помоги ему, Боже,
там, где мне не достать…
Грешные мы, но всё же, похолодевшей кожей
чувствуем благодать.
Господи, дай ему вилы,
Господи, дай ему заступ –
тёмный колодец осилить,
нас защищая...
Настом
выстели путь-путину, чтобы ходил посуху…
Во имя Отца, и Сына, и святого Духа.
* * *
«Земля была безвидна и пуста».
Но кто-то был до мига сотворенья:
плевал мальчишка косточки с куста,
вскипало пенкой бурое варенье,
неведомое порождало гул.
Широкой алюминиевой ложкой
отбрасывая к краю плодоножки,
верховный Некто на жаровню дул.
Над варевом вздымался пар густой.
Торжественно субстанцию мешая,
нас вынул Он и вытолкнул из рая
в безвидный мир. Безвидный и пустой…
И мы поплыли по чумной воде,
два маленьких чахоточных растенья,
как водится – по кругу, по теченью,
прилипшие до самоотреченья
друг к другу, вопреки беде.
* * *
Когда бог маленький, он носит валенки,
копает палочкой в сырой проталинке,
а после топает (в руке коробочка)
к сухой завалинке кормить воробушков.
Глядит внимательно, глазами Бога –
кого по матери… кому немного
отсыплет радости. А нам, скорбящим,
всё это кажется ненастоящим.
А бог не вредина и в этом истина!
Он недоеденных козявок выпустит
туда, где мокрая земля кукожится –
авось, да выживут, авось размножатся…
* * *
Невыразительный рассвет,
нехитрый кров, простая пища,
непритязательный сосед,
душа – пустое пепелище.
Но где-то в тёмной глубине
её, распадом не задетый,
внутри (а может быть вовне?)
ребёнок маленький раздетый
с восторгом роется в пыли,
кого-то ждёт, чего-то ищет
и отпускает корабли
сквозь дырочку в подвальном днище.
Ему, по сути, дела нет
до суеты – блаженны дети...
Неизъяснимо чист и светел
невыразительный рассвет.
* * *
Вот дом. Вот сад.
Дорога к дому.
Туман смакует самосад,
верста клянёт свою Коломну
и выгибается назад.
А нам с тобою нипочём
её махнуть и переплюнуть.
Твоё плечо, моё плечо
и месяц в небе юный-юный.
Мы утопили корабли
в прибрежном шорохе осоки.
Сидим на краешке земли
и не загадываем сроки.
Всё просто – Бог над головой
в протоке паруса полощет.
И кажется, ему впервой
покойно. Ведь никто не ропщет.
* * *
Я кутаю яблони, словно детей готовлю к прогулке неблизкой.
По капельке свет отползает с ветвей вовнутрь оловянного диска,
плывущего медленно в белой пыли привычной дорогой на запад.
А саженцы малые, как журавли, пружиня мосластые лапы,
того и гляди упорхнут к облакам, взмахнув на прощанье дерюгой.
Но разве поднимется чья-то рука сдержать их стремление к югу?
Случится такое, я в землю врасту и стану глядеть, обмирая,
как кустик незрелый курлычет во льду, а сад, словно дикая стая,
встаёт на крыло и зовёт за кордон. Вот корни, державшие мёртво,
срываются с дёрна, не чуя урон, и в папиной куртке потёртой
взлетает вожак у села на виду, скрывается прочь за оградой…
Я кутаю яблони в нашем саду. Я, папочка, знаю – так надо.
Предзимье
Скоро, мой милый, кружа невесомо шёпотом сна,
станут выклёвывать белые совы с гулкого дна
глиняной чаши с краем щерблённым – полной луны,
осени поздней пустую полову. Плоть тишины
лёгкою тенью метнётся по крыше, в подпол спеша
мамкою, самкою – серою мышью, прятать мышат
в луковых косах, пыльных бутылях, в шорохе трав.
Совы расправят белые крылья. Вновь ледостав
выпрямит реку, властно сминая гребни волны.
Милый, я знаю, белая стая здесь до весны –
в окна заглядывать, сумерки скрадывать, сыпать перо.
Надо ли дальше судьбу предугадывать?
Нам повезло...
О грызунах и ракообразных
Приучай себя жить первозданно и просто.
открывай по теплу все задвижки, все лазы.
Видишь – тянется нить? Слышишь – щёлкают кросна?
Грызунов не пугайся и ракообразных –
трёх упругих мокриц, что похожи на блёсны.
Дай им час, не таясь, по сырым половицам,
выползать на просвет, по-мокричьи молиться,
пересчитывать лапки и скудные вёсны.
В кладовой, разгребая истлевшую вату,
сознавая, что мир твой – отрезок, не боле,
между крайних других, ты забудешь о горе,
восполняя покапельно эту утрату.
Вот она, благодать и присутствие свыше –
между старых картонок с потёртыми швами
Бог задумал в тряпье узелок с малышами…
На плаву твой ковчег, коль плодятся в нём мыши.
Домотканое
Как хорошо – я нынче не бегу
из края в край. Ношу себя степенно
через порог и снова к очагу.
Как будто зреет семечко вселенной
внутри меня, его я берегу –
не расплещу, не разбужу до срока.
Я предаюсь спасительным вещам –
встречаю утром зарево с востока,
кормлю огонь, уснувший по печам.
И так легко и радостно плечам,
что не лежит на них тоска-морока.
Что ни случится – будет всё от Бога.
Но бог покуда дремлет на шестке,
уткнувшись носом в домотканый коврик.
Снежок неспешно пеленает дворик,
и ангел тихий бродит налегке.
* * *
Для жертвенной крови сойдёт и малина.
Не будет поминок, не будет помина.
Не будет печали, и боли не будет.
Лишь ягоды мякоть на треснувшем блюде.
Пусть мне говорят, что плохая примета
ущербные чашки в утробе буфета
годами хранить, любоваться и верить,
что близкие люди присели за дверью,
степенно ведут разговоры о жизни,
не ведая скорби, не помня о тризне,
свершившейся многие годы назад.
Я знаю, весной приподнимется сад
на цыпочках. Тонкие ветви протянет,
всплеснёт ими, словно руками, и камень,
который на сердце, рассыплется в крошку.
Осталось немножко…
© Алена Рычкова, 2012–2013
© 45-я параллель, 2013.