Алёна Овсянникова

Алёна Овсянникова

Четвёртое измерение № 15 (435) от 21 мая 2018 года

Избавление от стыда

Бачата

 

Лишь один только взгляд на неё обжигал ему роговицу.

Близость тел разливалась по жилам текилой, текла внутри.

В знойном ритме бачаты не струсить, не остановиться.

В этом танце сплетаются бёдра, от пота влажнеют лица.

Если можешь ‒ танцуй. Если хочешь ‒ потом умри.

 

На плечах коричным загаром вальяжно лежало лето,

Руки двигались в такт, загорелые ноги взбивали пыль,

Пыль висела в воздухе, в солнечных пятнах света...

Это счастье ‒ до первого полицейского пистолета,

До ножа в переулке или безжалостных рук толпы.

 

Паводок

 

Негаданность, нежданность, несказанность...

Из берегов, как вешняя вода,

Стихи выходят, тихие, казалось,

Снося мосты, столбы и провода,

Срывая напрочь крыши, и ‒ о, да! ‒

Терзая душу и волнуя плоть.

Ах, как же слово может уколоть,

Разбередить подчас былую боль,

Возвысить человека над собой,

Раскрыть ли наготу, задёрнуть полог...

На свете ни один метеоролог,

Как, впрочем, неметеоролог тоже

На счастье наше, предсказать не может

Такого наводнения... Есть данность ‒

Несказанность, негаданность, нежданность.

Мы как земля, покорна и тиха,

Принять готовы паводок стиха.

 

Вселенные

 

Если, как ты говоришь, мы вселенная, то, что случилось с нами,

Можно вполне описать законами всяких термодинамик.

У меня в руках Полозкова и чашка, у тебя Ортега-и-Гассет.

Как бы страсть ни горела, однажды она погаснет.

Тишина между нами стынет, холод тягуч и жуток.

Исчерпались запасы тепла, арсеналы обычных шуток.

За окном другая вселенная улиц, деревьев и старенького трамвая

Продолжает нестись в темноте, нагреваясь и остывая.

 

Almost farewell

 

...И даже если это законы жанра,

и даже если просто не удержала,

и если мембрана мобильного чуточку дребезжала,

то теплея сочувствием, то обнажая жало,

и если нет его больше под этой сенью,

и если, минуя крест, это вознесенье...

Куда ни глянь ‒ остаётся дешёвый пластик и made in China.

И всё равно никто не поймёт. Печально.

 

Рождественский шар

 

Посмотри-ка на этот стеклянный шар ‒

Сотни мелких снежинок лежат на дне.

Шар прозрачен, и нет в нем особых чар.

Так и чувства покоятся в тишине.

 

Но однажды кто-то сильной рукой

Так встряхнёт этот шарик, что в тот же миг

Понесутся снежинки немой пургой ‒

Изнутри будет взорван страстей тайник.

 

И не будет покоя, не будет сна.

И захочется снова сжигать мосты.

Ведь стеклянная сфера слишком тесна

Этой буре, где в каждой снежинке ‒ ты.

 

Крестик серебряный

 

Нет, не броди в ней терпким вином, не броди, 

Не возникай в электрической полночи желтоватой 

Даже как призрак... Твой крестик серебряный в чёрной поросли на груди, 

Бледный круг света от лампы сорокаваттной, 

Где-то по радио надрывается Паради, 

Снег накрывает город несладкой ватой... 

Сладко, несладко... Кому это знать дано? 

Женское сердце к уловке лежит обманной. 

Крестик серебряный... Боже мой, как давно. 

Можно бы вспомнить, зимою какого же года, но... 

Снег накрывает город небесной манной. 

Всё решено. Всё, конечно же, решено.

 

Избавление от стыда

 

За окном прорезает молния

Неприкаянных туч стада. 

В тесной комнате ‒ церемония

Избавления от стыда. 

Ни сюсюканья, ни тетёшканья. 

Мёртв ‒ воскресни. Слепец ‒ прозрей. 

Пальцы справились бы с застёжками

Без волнения чуть быстрей. 

Их неправильными глаголами

Не унять, не предостеречь. 

Двое видят друг друга голыми. 

Возникает иная речь, 

Им понятная лишь, наверное, 

Ночь скользит по бедру бедром, 

Подступает проникновение, 

Как ушей достигает гром.

Сжался стыд до размеров атома, 

Тело к телу, глаза в глаза...

...Поздней карой невиноватому

В заоконье грозит гроза.

 

Я сейчас разревусь

 

Я сейчас разревусь. Это зимнее небо, нависшие тучи,

Этот серый, недевственный снег и машинная гарь...

Где ты нынче, мой призрак, мой свет, мой голландец летучий?

Ты всегда порывался помочь. Вот теперь ‒ помогай.

Помогай. Заржавел календарь, ощетинились будни,

День короче, чем вспышка твоей зажигалки в июльской ночи.

Я молилась когда-то тебе, мускулистому смуглому Будде.

Ты молчал, как положено Будде. Теперь не молчи.

Не молчи. Изреки что-то мягким своим баритоном,

Поцелуй меня в щёку, прижми на секунду к груди...

Помоги мне ещё раз взлететь над проспектом бетонным.

Очаруй, завлеки и согрей. И с рассветом уйди.

 

Shape of my heart

 

Холод стены ощущается под спиной 

через пару секунд, но чёрт бы с ней, со стеной, 

с сердцем, с дрожащими пальцами, с головой... 

Пёс соседский надрывно воет, и этот вой ‒

леденящая душу прелюдия к долгой ночи. 

Неизвестность ‒ вот самая страшная кара для одиночеств... 

Ладно, если б ушёл случайный, но этот ‒ твой. 

Без него бесконечны ночи, а дни длинны, 

На тебе никакой особенной нет вины... 

Полбокала красного, сигарета и свет на кухне... 

На рассвете осеннем фонарь потухнет, 

И наступит утро, а в нём разольется Стинг. 

Кто ещё одиночества суть постиг? 

И уж если всему суждено пожаром заполыхать, 

То под Shape of my heart.

 

Пашке

 

В весенней шири, сырой и волглой,

Встаёт заря, золотит края

У облаков над замёрзшей Волгой.

Синхронно с ней поднимаюсь я,

И, утопая в твоей рубашке,

Изюма слаще и кураги,

Иду на кухню... Не зря же Пашке

Друзья завидуют и враги.

Мой мир осмыслен, мой день осознан,

Как мощный форт средь развалин он.

Меня ты, Пашка, однажды создал,

Как Галатею Пигмалион,

Как Бог Адама, как Винчи Мону,

Но я не вещь на стене дворца,

Могу свободно, бесцеремонно

Направить руку и мысль творца.

Я в этой жизни, увы, недлинной,

Всех оставляющей в дураках,

Хочу быть глиной, послушной глиной

В умелых, сильных твоих руках.