Алексей
Васильев

Автобиография

Мне жизнь дала из непочатой пачки

Всё полной мерой на моей Руси.

И в синеву

Глаза мои испачкав,

Рукой махнула: пристально неси.

О прошлогоднем снеге не жалею,

Хотя порою и взгрустнёшь слегка,

Что молодость с погонами старлея

Мне машет из далёка-далека.

Да, жизнь…

Она идёт не по заказу.

Нехорошо.

А может хорошо,

Что в возрасте Христа я стал запасом

И на завод слесарничать пошёл.

Затем пошло, поехало, помчалось…

Дробил каменья,

Просеки рубил,

Мёрз на снегу, но что бы ни случалось,

Я жизнь любил

И Родину любил –

Суровую, как крайний белый север

Сибирский,

Гретый костровым огнём,

В котором допетровская Расея

Стремилась

И в которой мы идём…

Под неумолчный гром аэродромов

Мы прём

Передовые всех времён…

С лопатою, кувалдою и ломом.

С обрывками корчагинских знамён…

Припомнилось, как матерились бабы –

Лопатили на фабрике завал –

Сюда бы, бля, начальников,

                                      Сюда бы…

И крыли всю верхушку – наповал.

…О, автоматизация процессов,

Сними с нас примитивный груз забот!

На бал труда,

Как юную принцессу,

Тебя ждёт телогреечный народ.

Пусть женщины

Иванов нам рожают,

Посколько в семьях наших недород.

Пусть вызреют

В правительстве умы,

И вместе с ними поумнеем мы…

В России, как и прежде: «Две напасти:

Внизу – власть тьмы,

А наверху – тьма власти».

Аритмия

Ворвалась, как пожар, ненадолго

Поутру засеменила смущённо.

В маяту семейного долга –

Обручённого, обречённого,

Предсказуемого до старости,

До глубоких морщин и креста.

Ночь была греховной и радостной,

Словно праздник среди поста.

Заметает следы метель.

Остывает моя постель.

Помню нежность твою без края

И лица в слезах не забыть.

Шёпот: «Лошадь я ломовая.

Дай хоть ночь жеребёнком побыть…»

Заметает следы метель.

Остывает моя постель.

Кто-то что-то украл,

Но себя я не чувствую вором.

Если радость была,

То какая же в этом вина?

Что ж в глазах моих грусть,

Будто три мушкетёра

Допивают в таверне

Последний бочонок вина.

Заметает следы метель.

Замерзает моя постель.

В больнице

Г. Большаковой

Какое страшное кино!

В ушах звенит, в глазах темно –

Как в поезде мелькают сутки,

Уколы, капельницы, утки…

Жив или нет, не понимаешь…

Но постепенно оживаешь…

А древо жизни зелено:

Берёт, берёт своё оно!

И ощущая сил приток,

Ты видишь стройность женских ног,

За вырез платья взгляд суёшь…

Тьфу, чёрт, да ведь опять живёшь!

* * *

Весёлый полдень застит мгла

Из глубины озёрной сини.

Тревогу бьют колокола:

Спасайте, женщины, Россию!

Россия. Колокол, Родная

Земля отцов. Их кровь и пот.

На поле русском –

                           рожь без края,

А в семьях русских – недород.

Всё меньше глаз озёрной сини.

Всё меньше радости в заре.

Спасайте, женщины, Россию,

Рожайте русичей земле!

Внучонку Петьке

Где-то в Устюжне, у печки

Петькин дедушка сидит,

А в Челябинске у Петьки

Пипка взрыва вверх глядит.

Связью родственной гордясь,

Дед кряхтит:

– Скажи на милость.

Как в качели получилось –

У внучонка поднялась,

А у деда опустилась.

Налицо взаимосвязь.

* * *

Всё, что позади и впереди,

Что клялось, лгало и отрекалось,

Всё – Россия! Всё – вот здесь, в груди, –

Широко, как Волга, расплескалось.

Ни от государственных светил,

Ни от тюрем, нет, не отрекаюсь…

Всё – Россия. Всё – вот здесь в груди…

* * *

Высокий полдень застит мгла

Из глубины озёрной сини.

Тревогу бьют колокола:

Спасайте, женщины, Россию!

Россия. Колокол. Родная

Земля отцов. Их кровь и пот.

На поле русском – рожь без края.

А в семьях русских – недород.

Всё меньше глаз озёрной сини.

Всё меньше радости в заре.

Спасайте, женщины, Россию,

Рожайте русичей земле!

Гимн женщине

Я видел женщину,

Как морем явленную

Не мне обещанную,

Такую яблоневую!

Летели руки,

Как две дороги, –

Во все разлуки,

Во все тревоги…

И всё светилось,

И всё светало,

И пахли губы

Снегами талами.

…Меня не будет –

Я снегом стаю.

Жизнь – это здорово,

Но будет точка.

Она ж красивая и молодая

Пойдёт ступеньками

Вот этих строчек.

Она останется.

Такая яркая!

Лучами солнца

Насквозь просвеченная,

Сама, как солнце.

Да будут яблоневые

Ложатся ветви

На плечи

Вечно!

* * *

Если в поле пожар, то в дыму березняк,

Как белеть, если рядом алеет?

И гружу чью-то боль я в себя, как в рюкзак,

И становится мне тяжелее.

Исходили немало мои сапоги,

Но по-прежнему что-то мешает

Жить спокойней других,

Жить уютней других,
Жить труднее других – разрешает.

И идти одному, и нести одному,

Не прося ни крупинки за это.

Был бы Бог, я бы скинул на шею ему

Эту «сладкую» ношу поэта.

* * *

Жизнь моя идёт к исходу вроде

И с печальным днём накоротке,

Развожу тюльпаны в огороде,

Сею звёзды ночью на реке.

И всё чаще во сне о белом стерхе,

В белом танце, льющим белый свет,

На диване, отвернувшись к стенке,

Я кручу провидческий сюжет:

Ухожу под крылья-укрывала

За последний белый перевал.

Это жизнь меня отцеловала.

Это я её отцеловал.

* * *

Здесь сегодня мужские думы горьки.

А в мечтах – Ленинград и Киев.

И лежат на тяжёлом столе кулаки,

И бугрятся мысли тугие.

Здесь туманы дымов развешаны,

Здесь характеры угловаты…

Говорят мужчины о женщинах

На своём языке грубоватом.

Домостроем ещё завещано,

До сих пор в силе право угрюмое, –

И мужчина с мужчиной о женщине

Говорят грубее, чем думают.

О таких, что без боли целованы,

Разговор не бывает трудным…

Только счастье другой подковано,

Что задела душевные струны.

Слово – словом, музыка – музыкой,

Только сила не им дана

Расцветать в грубоватом мужестве.

И висит над столом тишина.

Тишина. Только воздух ртом.

Тишина. Тает курево в пачках.

Тишина. Молчат о большом.

Видно, словом бояться испачкать.

Угловато отчёркнуты губы.

Папиросы застыли во рту…

И уходит в отставку грубость,

Обнажая сердец чистоту.

* * *

Михайле Кудрину

Здравствуй, чадо неопохмелённое!

Обувайся. Надевай лицо.

У меня в кармане

                Есть… Зелёная…

Надо ж оживать, в конце концов…

Отлетит с пивной бутылки крышечка,

Зажурчат во рту

Ручьи весенние.

И, глядишь, уже полегче дышится…

Опохмел

       похож на Воскресение

А затем

С душевным уважением:

Не взаглот,

           с тараночкой на зуб,

По второй –

Для пластики в движении

И сердечной мягкости в глазу.

Выстроятся рядышком бутылочки,

Тихо улыбнётся небосвод…

Утренним туманом

                боль в затылке

По реке Ворожее уплывёт.

И пойдём мы

           выше колоколен,

Чтоб видней – земля и небеса!

Понимая, как глухой Бетховен

Музыку бессмертную писал.

Зимняя молитва

От горя и печали

Черна страна снегов.

Куда прикажешь чалить?

Не видно берегов.

И мчится ветром зимним

Мольба по всей Руси:

О, Господи, прости мне!

О, Господи, спаси!

Кумиров сотворили,

А библию – под стол,

Сто вёрст наговорили

А слышен только стон.

И мчится ветром зимним

По нищенской Руси:

О, Господи, прости мне!

О, Господи, спаси!

Прижмёт – и сразу к Богу,

Отпустит – сам с усам…

Корявую дорогу

Исправишь только сам.

И мчится ветром зимним

По воровской Руси:

О, Господи, прости мне!

О, Господи, спаси!

Харон на переправе

Сломал весло и зол.

К потерянной державе

Похмельный час пришёл

И мчится ветром зимним

По спившейся Руси:

О, Господи, прости мне!

О, Господи, спаси!

Выходим на дорогу

Мы все по одному.

Ведёт дорога к Богу,
А больше ни к кому!

И мчится ветром зимним

По матушке-Руси:

О, Господи прости мне!

О, Господи, спаси…

* * *

И смех, и грех районный вытрезвитель –

Ночлег короткий жданных, но не званых.

Короткий разговор. Сержант-блюститель

Пошарит, как в своих, в твоих карманах.

И в камеру, как в яму, где живая

Клокочет масса – вырваться из стен.

Где, как в гостиницах, мест вечно не хватает,

Но где всегда хватает места всем.

В углу согнувшись корчится геолог.
Бедняге трудно, высказаться хочет,

Но что-то непонятное бормочет

И числится под кличкой «бормотолог».

Накрывшись раздербаненным пальто

И в потолок уставив взор туманный,

Вздыхает кто-то: «Взяли ни за что.

Хватают просто так, абы для плану».

Ночь напролёт шофёр в углу орёт,

Он чувствует себя невиноватым,

И от обиды всех и вся несёт

Неповторимо крепким русским матом.

С четвёртой койки всхлипом речь слышна.

Огромный парень как дитя рыдает –

Его сюда направила жена,

Сегодня к ней любовник прилетает.

А у дверей, настырный и колючий –

Не катаньем добьётся, так нытьём, –

Сантехник у дежурного канючит

Чинарик. И к утру возьмёт своё.

И так всю ночь. Не устают вопить

Больные люди в камере унылой.

Эх, если б

Всей Россией бросить пить!

Чего бы было… Ой чего бы было!

* * *

Извини, что я тебя обидел,

Извини, что в прорве бед и дел

Я любовь надуманную видел,

А большой любви не разглядел.

И когда, как хлюст самодоволен,

О другой почти шутя сказал,

Я был поражен, какою болью

Полоснуло по твоим глазам.

А потом, и веря и не веря,

В тишине, раскаяньем томим,

Слышал, как за тонким всхлипом двери

Хрустнул снег под валенком твоим…

* * *

Н. Смирновой

Мне февраль дорогу заметелил,

Ночевать в заимке довелось.

Женщины в избе при свечке пели

Светлое и русское до слёз.

Может, им не пелось, а молилось,

На огонь оплавленный дыша,

Только вдруг взяла и отделилась,

К песне потянувшись, отделилась,

Крыльями взмахнув, моя душа.

Объяснил мне позже умный критик,

Что, поскольку глазом не видна,

Нет её, души, но как не быть ей,

Если в человеке есть она!

По земле гуляет снежный ветер,

Над землёю ходят облака,

И живёт душа на белом свете,

Не короткий век,

А на века.

* * *

Юле Васильевой

Молодеют и сходят с ума

От себя,

           от ручьев,

                         от капели…

Потемнели снега и дома.

И глаза у людей

                      потеплели.

Мягче давят

                 на плечи года,

И в глазах

              озорство закипает.

Под лежащие камни вода –

И под них

             в эти дни

                          подтекает.

Но толкует и булькает пусть

Водополье,

               сорвавшись с ночлега.

Колет сердце

                  весенняя грусть

Острым блеском

                      последнего

                                     снега.

Или это угадана грусть

Чья-то:

Кто-то вдали

                  за годами,

Вспомнив,

             шепчет меня наизусть

Позабытыми мною

                         губами:

Что-то ночью стучалось в окно

На четвёртый этаж

                          и просилось –

Знать, душа

                угадала давно,

То, что мыслям ещё и не снилось.

Ну а может быть, сны – это сны

И не стоят раздумья, заботы?

Всё что есть

                 от предчувствия что-то

В ветровом половодье

                              весны.

Монолог обозлённого инвалида

Я сегодня грибов не несу,

Хоть в лесу грибов и не счесть.

Шибко много людей в лесу.

Очень хочется людям есть.

Костыли мои скрип да скрип,

Я под ёлочки глядь да глядь,

Но опять из под носа гриб

Увели, растакую мать!

Я в правительство напишу.

Пусть там думают что-нибудь –

Целый день по лесам шуршу,

Измотался, а толку – чуть.

Там в правительстве уйма лбов.

Пусть решат вопрос без затей –

Или чтобы больше грибов,

Или чтобы меньше людей.

Монументальное

Архитектору Евгению Ермолаеву

С привычкой спутать божий дар

Дурак и тот уже не сможет…

Семья… Она на «Солнцедар»,

Любовь… Она

           на спирт похожа!

Пусть я обвешан, чёрт возьми,

Как штурмовой матрос патронами,

Моими четырьмя детьми

И не моими, грешен, жёнами.

Люблю пленительный момент!

Полёт! Удача!

             Туз козырный!

И… стоит, как монумент,

При въезде в город Мирный!

Мужики

Мы – мужики! Морщины, как кора.

Девятый пот. Строка в строфу не лезет.

В ней звончатая удаль топора

И блеск смолы на тонком тёплом срезе.

Мы – мужики… Земле поклон наш низкий…

Десятый пот. Работа и кровать.

У наших жён объём груди российский

А если и не так, то наплевать:

Весёлую рубаху в праздник дай-ка

Да двух друзей, да денег на пропой,

Да чтобы баба, словно балалайка

Играла под распахнутой рукой!

Друзья, работа, чарка и Россия,

И больше нам не нужно ни черта…

Мы – добрые. Мы искренне простые.

И может в этом наша красота?

Но в дни беды, когда народ дуреет,

И всё вокруг не по-людски идёт,

То постоять за матушку-Расею

Сама Россия матушка зовёт.

Тогда душа широкая замкнётся,

Сомнётся, исказившись красота.

Терпенье наше зверем обернётся,

И страшной станет наша доброта…

Костями хрустнув, как сухой валежник

Пойдёт мужик ломить сквозь ярость глаз.

И сердце, шевельнувшись по-медвежьи,

С его плеча слепую ярость даст.

Щетина шевельнётся на загривке,

Разрушит и растопчет города…

Святые звери! Варвары святые!

Не дай Бог детям видеть нас тогда…

* * *

Над полями, над грядками узкими,

Ноги врозь и задницей к небу –

Вижу памятник женщине русской,

И земле, и картошке, и хлебу.

А просёлками, как покусанные –

Чёрта купит, Христа продаст,

Мчатся родненькие, тоже русские,

Вставив доллары вместо глаз.

И скрутилось вдруг всё воедино,

Понеслось то ли в рай, то ли в ад

Вырожденье, безверье, седины,

Анекдоты и слёзы, и мат.

То ли впишемся, то ли врежемся

В огневую звезду чудес.

Воскресенье. Россия. Держимся

На гвоздях, вколоченных в крест.

Наталья

Золотым огнём цветов

Тайга подсвечена,

И душа моя в июле расцвела.

Приходи ко мне,

Наталья,

Нынче вечером.

Потолкуем про сердечные дела.

         Каждый нерв мой

         Нынче в радости повальной

         Приходи, да не опаздывай, смотри.

         По щебёнчатой по улице центральной

         Дом пятнадцатый, квартира номер три.

Ты на плечи мне

Положишь руки лёгкие,

Улыбнёшься,

Ни полслова не сказав.

Станут близкими

Далёкие-далёкие

Две весёлые звезды

В твоих глазах.

         Я искал их,

         Эти звезды,

         В травах утренних.

         Чёрной ночью

         В Белом море их искал.

         И нежданно, и негаданно в Якутии

         Вдруг нашёл,

         Да лет на двадцать опоздал.

Голова моя

Покрылась густо проседью –

Белым следом

Неотысканной любви.

И неловко,

Когда рядом с этой осенью

Рассыпные

Золотистые твои.

         Потому-то и весны

         Не получается.

         Разучилась

         Быть бездумной голова.

         И подспудно

         В горькой радости

         Рождаются

         Невесёлые осенние слова:

«Всё проходит.

Ничего нет в жизни вечного.

Сеет дождичек

За стёклами окна.

Не ходи ко мне,

Наталья,

Больше вечером,

Опоздавшая

На двадцать лет весна».

* * *

Нине Головиной

Не каждому дано за горизонт смотреть,

Пить снежное вино и гимны солнцу петь,

На нервах тонких жил, забравшись в вышину,

Небрежно положить под голову луну,

А утром выключать неверный звёздный свет

И женщину искать, которой в мире нет.

О Родине

Я люблю этот город:

И церкви, что смотрятся в речку,

И его тишину,

Но,

Давно городской человек,

В мире этих людей.

Прилепившихся к собственным печкам,

Ощущаю себя –

Что попал в восемнадцатый век.

          Стародавних фигур

          Не коснулась железная бита.

          В деревянных домах

          По часам деревянным живут.

          Земляков называю я

          Аборигенами быта.

          И они меня, видимо,

          Просто бродягой зовут.

Да, я снова уйду,

Выбирая маршруты по силе,

Голубое пространство

На вдох и на выдох дробя…

Кто вкусил молодым

Бесконечных просторов России –

Для того журавли

Постоянно дорогу трубят.

          Но однажды…

          Однажды, когда запотевшие льдины

          Закряхтят и сломают

          Бессильный апрельский запрет,

          И вода подхлестнёт

          Под высокое горло плотины.

          И трава на пригорках

          Зелёной щетиной попрёт,

          Как измученный странник,

          К ручью прикипевший губами,

          Оторвать не умеет

          Иссушенных жаждою губ,

          Так земле своих предков,

          Припав к ней.

          Как к старенькой маме,

          Я приду и скажу,

          Что уже без неё

          Не могу.

* * *

Ой ты, Катька из промтоварного,

Скольких, Катька, ты отоваривала!

Отоваривала, приговаривала:

«Все вы, гады, с одной колодки –

Бескозырки, шляпы, пилотки,

Все одним вы деланы лаптем,

Всем цена вам в базар – полтина,

А тебя я затем пустила,

Чтоб не спать с тобою, а плакать…»

И добавила робким шёпотом:

«Дай рубаху, что ли заштопаю.

Чай согрею, картошки пожарю –

Эвон, скулы одни торчат…

Очень, очень поэтов жаль мне,

Как обманутых сельских девчат…»

Ой ты, Катька, из промтоварного,

Скольких, Катька, ты отоваривала!

Сколько было их, перебыло,

По ночам прибегали от жён,

Всех по тридцать минут любила,

Я сегодня к тебе пришёл.

Вот лежишь, прижавшись к стеночке,

И робеешь, совсем, как девочка.

Я тебе говорю о вечности,

О любви, о ревности, злобе…

Катька, милая, как доверчиво

Ты слова красивые ловишь!

И, упав головою на руки,

В светлый, лунный угол глядишься,

И торчат из-под синей маечки

Острым-острым углом ключицы.

…Небо синее, как косынка,

Утро звонкое, словно сосны,

А в глазах твоих – две слезинки,

Словно два огромные солнца.

Первые слова

(Стихотворение в двух частях с эпилогом)

Славе Лобачёву

1.

У костра сидело трое,

А четвёртый, с бородою,

Грязный палец в грязь совал

И чего-то рисовал.

Жизнь в пещерах не конфетка –

Наши древние прапредки

Стыд сказать,

Но грех таить,

Не умели говорить.

Но однажды солнце встало,

Всё вокруг затрепетало,

Что-то сделалось в крови,

Хоть помри, а говори.

БА – привстал в восторге первый.

БУ – приподнял зад второй.

БЫ – подпрыгнул третий нервно,

А который с бородой

По-медвежьи на дыбы

Встал и рявкнул:

БА-БУ-БЫ.

2.

У костра сидели трое,

А чётвертая с метлою,

В чём мамаша родила

Пыль пещерную мела.

Жизнь в пещерах не находка –

Эти древние красотки

Стыд сказать, но грех таить,

Не умели говорить.

Но однажды солнце встало,

Всё вокруг затрепетало,

Что-то сделалось в крови,

Хоть помри, но говори.

МУ – раздался голос первой,

ЖА – жужжание второй,

БЫ – вскочила третья нервно,

А которая с метлой

Встала нежно на дыбы

И пропела: МУ-ЖА-БЫ!

Эпилог

Задают вопрос наивы:

Кто кого увёл под ивы?

Где нашёл, да как нашёл…

Верьте, было хорошо.

Что положено – случилось.

Жизнь, как видите, продлилась

И костры зовут опять

Тёмным предкам подражать.

Письмо в комитет по распределению

жилплощади от демобилизованного дважды старшего и трижды просто

лейтенанта Васильева

Василию Оботурову

Последняя надежда

Держи меня, поэзия, держи,

Не дай вцепиться в огненную гриву

Той тройки, что несёт всю Русь к обрыву,

Сокрытому за зарослями лжи.

Держи меня, поэзия, держи!

* * *

Приемля жизнь какой дана.

Тщету и суету её приемля,

Высаживаешь стёкла из окна

Взлетаешь ввысь

И сверху видишь Землю!

Летишь…

Но связь с землёй не разорвать

И падаешь в холодную кровать…

Разбиты окна…

Бродят сквозняки…

Вставлять стекло?

Но не поднять руки:

Противно думать о земном себе,

Ведь был к небесной приобщён судьбе…

* * *

Промелькнёт душа, как тень от птицы,

Зарастёт могильный холм травой.

Жалко Музу.

Долго будет биться

Горькой, неутешною вдовой.

Прощание с деревней

За берёзовой синью озёр,

Где о ком-то тоскует

          кукушка,

Косогор и ещё косогор

А за ним и моя деревушка.

Огибает деревню река,

И живут здесь, как древние

          вехи,

Три старухи и два старика

Да петух холостой –

          для утехи.

В города поуехал народ,

Позабиты крест-накрест

          окошки.

Лишь у крайнего дома цветёт

Огород – пара соток

          картошки…

Сколько их на России моей

По Шексне,

          Енисею,

                    по Лене.

Позаброшенных богом людей,

Позабытых людьми деревенек.

За какую такую вину

Одиночество в дар получили?

На себе протащили войну

И до вузов детей дотащили!

Набегает слеза на глаза.

Извините меня, человеки…

Умирают кормильцы леса,

Усыхают поилицы реки…

Постою – и обратно на поезд.

От своих и от чьих-то грехов.

От оценки всех наших

          достоинств –

Укоряющих глаз стариков…

За березовой синью озер,

Как услышишь в июле кукушку,

Поверни на второй косогор,

Поклонись на свою

деревушку.

* * *

Разломная и смутная пора,

Разоблаченье мёртвых, перепалки.

А бодрый марш с тюремного двора –

Как пианино на заросшей свалке.

И нужно

Криво сшитое пороть.

Опять переосмысливать эпоху.

Россия, сохрани тебя Господь,

Поскольку власти в этом смыслят плохо.

Но, даже оставаясь не удел,

Покинув строй шагающих послушно,

Безбожно оставаться равнодушным,

Когда выводят время на расстрел.

* * *

Росой и сеном пахнет слово.

Красны река и берега.

И словно красные коровы,

На красном выгоне стога.

И если в этот вечер – встреча

Через разлуку в двадцать лет,

То зажигает дивный вечер

Звезду, которой ярче нет.

И если в этот красный вечер

Лежать в стогу щека к щеке, –

Светлы, как свадебные свечи,

Стволы берёз в березняке…

Русское абстактное

Владимиру Белякову

А гули-гули-гуленьки

Гуляли голы-голеньки,

Но мы искусным дударем

Опять обзавелись.

А нужно бы былиночку

Вот к этой вот фиговинке

Да примотать верёвочкой  

И было б зашибись.

Спрямляя загогулинку,

Остаться бы здоровеньку,

Но с неба гуси-лебеди

Опять оборвались.

А нужно-то былиночку

Вот к этой вот фиговинке

Тонюсенькой верёвочкой

И было б зашибись.

А утром гули-гуленьку

Направили на боенку,

По клюву отоварили

И сходу – дербалызь!

Зачем теперь былиночку

Вот к этой вот фиговинке

Приматывать верёвочкой,

Чтоб было зашибись?

А солнышко-то тёплое,

А травка-то зелёная,

А речка-то блескучая

И быстрая, как жизнь.

И незачем былиночку

Верёвочкой – к фиговинке.

Покуда сетит солнышко.

Возьми и улыбнись.

* * *

С приполярной алмазной земли

Самолёт поднимается к звёздам.

Самолёт, самолёт, привези,

Привези мне на север берёзу!

Посажу её там, где окно, –

Пусть зелёной листвою лопочет

И стоит, как живое письмо

Из далёких есенинских вотчин.

С нею мне не страшна мерзлота,

Лишь бы белой рукою махала,

Да стояла, как совесть, чиста

Над седыми снегами Айхала…

* * *

Свежи, как в юности, желанья,

За кои и хвалён, и бит…

А вот в графе «Воспоминанья»

Не лёгкий прочерк – крест стоит.

Хотя когда-нибудь, не скрою,

Собрав внучат под общий кров,

Как говориться, стариною

Тряхну и выдам – будь здоров!

Как жил легко и бесновато,

Болезни спиртом выгонял,

Как сочинял стихи кувалдой

И песни ломом сочинял.

Как наше племя обживало

Страны финансовый оплот,

Как спины солнце обжигало,

А сапоги вмерзали в лёд.

Рубли не стали капиталом

За честь копить их не считал.

Считал, когда их было мало,

А много было – не считал.

Не горлопанил нагло: «Дай мне!»

Знал в слове толк и в деле прок.

И внуки мне, от бабки втайне,

Нальют под самый ободок.

* * *

Любимой собаке Апшерону

Трудно нарушить законы природы.

Тронется лёд и порвётся гондон,

Для освежения местной породы

Прибыл московский кобель Апшерон.

Жёлтый и белый прикус экстерьера,

Жёлтый и белый, пушистый, как шмель.

Он откликался на клич – Кобельеро

И обижался на кличку – Кобель.

Сучки судачат на автовокзале –

Этот нарушит мещанский застой.

Вслед за собакою прибыл хозяин –

Трижды женатый и вновь холостой.

Юность и молодость канули в Лету,

Непредсказуемым курсом рубля.

Ветер весенний гоняет по свету

Тени хозяина и кобеля.

* * *

Упасть спиной в ромашки луговые,

Прислушаться к журчанью ручейка…

А облака-то, Господи, какие!

О Господи, какие облака!

         И нет тебя. Есть только ощущенье,

         Что в этот миг ты путь свой завершил

         И растворился, став соединением

         Земли и неба, тела и души.

* * *

Ирине Беляковой

Уползу в безрассудные дали,

Где туманы и камни молчат,

Чтоб не видеть – слепых обсчитали,

Чтоб не слышать – слепые кричат.

Звонкий колокол в небушке бьётся,

Сам себя добела раскачав,

И сдаётся мне,

Ох, как сдаётся,
Что слепые и в небе кричат.

Устюжна

Устюжна, а может быть, Устюжна,

Зелена как щи из щавеля –

Редкая зелёная жемчужина,

Русская железная земля.

Где дымятся бани по субботам,

Не гудят, пугая поезда,

Где алеют клюквою болота

И светла в здоровчике вода.

Где проснёшься, выспавшийся сладко,

С криком петухов и пеньем птах,

Где старушки о восьмом десятке

Думают ещё о женихах.

Где валун, дремуч и бородат,

Как Иван Четвёртый смотрит строго,

Где течёт широкая вода

С ласковым названием Молога,

Где летят, летят в потоках света

Новь и старь, как символы основ.

Блёклый флаг над крышей горсовета

И кресты соборных куполов.

Где ещё давным-давно когда-то,

В годы смут, в полузабытый век,

Над враги свои и супостаты

Пращуры одерживали верх.

Где под небом хмурого полёта,

Ржавым светом выплыв из трясин,

Подсказали рыжие болота

Первое железо на Руси.

Где, куда б меня не заносило,

Возвращаясь через много дней,

Восхищаюсь неизбывной силой

Дедины и отчины своей.

Устюжна, а может быть, Устюжна,

Зелена как щи из щавеля –

Редкая зелёная жемчужина,

Русская железная земля.

* * *

Человек выходит из тайги –

За спиною рюкзачонок тощий.

Сочиняй-ка, тёща, пироги!
Затопи парную баньку, тёща!

А жена?

Жену увел пижон…

На чужих хлебах легко пижонам…

Нынче тёщи стали лучше жён –

Горя не досталось нашим жёнам.

* * *

Е. Груздевой

Я видел женщину – как морем явленную,

Не мне обещанную, такую яблоневую!

Струились волосы, бежали волнами.

В глазах глубоких мерцали зёрна

Того, что будет, того, что выше

Любых прелюдий и формул книжных.

Летели руки, как две дороги,

Во все разлуки, во все тревоги…

И всё светилось, и всё светало,

И пахли губы снегами талыми.

Меня не будет, я снегом стаю.

Жить – это здоров, но будет точка.

Она ж – красивая и молодая,

Пройдёт ступенями вот этих строчек!

Она останется, такая яркая,

Лучами солнца насквозь просвеченная…

Сама, как солнце.

Да будут яблоневые

Ложиться ветви ей на плечи вечно!

* * *

Я от земли. Я трезвый человек.

Но был как громом поражён, не скрою,

Что в этот деловой двадцатый век

Со мною вдруг

Произошло такое…

Скрипучий снег.

Полночность синевы.

Гостиница. Мы у дверей закрытых

Остановились. Постучались Вы.

Дежурная откликнулась сердито.

Вы знаете –

Мной овладел испуг:

Откроют дверь, потом захлопнут грубо –

И Вас не станет.

Как же так?

И вдруг

Поплыло всё.

Остались только губы.

Вы помните тот первый поцелуй?

Он был как предложенье продолженья

Готового захлопнуться сближенья.

Спасибо Вам, за этот поцелуй.

Я ждал всю ночь,

Чтоб день скорей прошёл:

Счастливый день

Весенней встречи с Вами.

И он пришёл.

Так было хорошо.

Как никогда, наверное, не станет!

Светило солнце робко и несмело,

А снег дышал

Предчувствием травы

Как важно,

Чтобы в жизни что-то грело:

Надежда,

Солнце,

Мама

Или Вы…

Что может слово,

Пресное насквозь?

А как иначе рассказать об этом

Как сердце

Красным соболем

Неслось

По белу снегу

Вслед за самолётом!

Любимая! Хорошая! Родная!

Я всё сказал.

О чём ещё сказать?

Мы встретимся когда-нибудь. Я знаю,

Я руку Вам хочу поцеловать.

Я плыл Вилюем

Сияло небо
Холодно и ярко,

Гляделась в воду

Тихая тайга.
Я плыл Вилюем

В надувной байдарке,

Неслышно обгоняя берега.

Сквозила синь

Сквозь листья

Рыжей осени,

И выдра,

Отряхнувшись впопыхах,

Поспешно удирала

Вверх по осыпи

С трепещущейся рыбиной в зубах.

А на угорьях,

Крыльями забухав,

Полупудовой тяжести полна,

Нет-нет
Да и взрывалась копылуха,
Дремучая
Как мох на валунах…

Менялись

Очертанья берегов.

Летели листья,

Жёлтые, как осы.

Республика
Алмазов и снегов

Прокручивала снова

Кадры «Осень».

И так плылось
В соседстве с этой тишью,

Без анекдотов
Сплетен,

Без пальбы,

Что было, если вслушаешься,

Слышно,

Как прорастают
Поздние грибы.

И жить хотелось

Благостно и просто –
Без суеты и мелочных забот,

Закрыть глаза,

Забросить к черту вёсла

И плыть,

Куда кривая приведёт…

Уже давала

Знать себя усталость,

Но рядом,

Параллельно,

Обок с ней,

Во глубине меня

Моё менялось

И становилось

Чище и светлей.

А я всё плыл,

Светло и одиноко,

Глазами – даль,

Губами – воздух пил.

И становилось видно так далёко,

Как будто раньше

Я незрячим был.

Тогда в глуби

Пугающим наплывом,

Удачу

И позорище

Суля,

Большая тема,

Как большая рыба,

Качнулась,

Плавниками шевеля…

* * *

Я, конечно же, не вечен,

Но пока не вышел срок,

Славлю груди, попку, плечи!

Славлю

Ноги в потолок!

Наплевать на пересуды –

Сарафанное вранье!

Катька – прелесть!

Катька – чудо!

Катька – золото моё!

Этот шёпот безголосый,

Где смешались

Ты и Я…

Улетаю с Катькой в Космос!

До сви-

           да-

                ния,

                      Земля!

* * *

Татьяне Звизжёвой

– Эх, Танюша!

– Вы чего?

– Да ничего…

Круглый говор стороны твоей озёрной:

Белоозеро… Нанизаны три О,

Как баранки на верёвочки узорной.

И от музыки твоих певучих слов,

От движений адекватного овала

Я догадываюсь, сколько мужиков

Особливо по весне не засыпало.

Поднимаюсь на горушку не спеша

В автопарк, где приютилась ваша лавка.

Здравствуй, Таня, светлая душа!

Ты поокай для меня

          Из-за прилавка.