Игра снов
За что, кривому солнцу вопреки,
одной строкой пробиты две щеки:
от боли даже хрипу невпротык –
пусть вырвет зубы, только не язык!
Пусть по усам, пока могу терпеть,
течёт, как мёд, расплавленная медь.
Там свищет Свифт, светает рано там,
а на ветвях: аппорт и джонатан.
Лежит на кочке, выполнив скачки,
лягушка, как забытые очки.
Звенит, с утра не попадая в тон,
натянутая леска плеска волн.
Падёж скота, винительный коттедж...
Грядёт июль, и запах лип не свеж.
В гнездо заглянешь за пожарный щит –
миноискатель жалобно пищит!
Такая музыка
Свален у забора птичий щебень,
прямо в лужу годовых колец.
В городской окраине ущербной
застоялся дождь, как холодец.
Жизнь не вызывает аппетита
хоть ползёт из новой скорлупы
по асфальту, набрана петитом,
как на пачке гречневой крупы.
Выгребаем, в будущее вперясь,
так лососи трутся борт о борт –
кажется, торопятся на нерест,
по идее – прутся на аборт.
Снова всё весомо, зримо, грубо:
Из кармана вытянув кастет,
композитор дал роялю в зубы,
вот и льётся музыка в ответ.
Время Байкала
...лучше гор могут быть только море...
Изъездишься – в пыль, посещая священный Байкал,
в попутном кафе принимая бурятские позы,
где в кожу асфальта простор, как гвоздей, навтыкал
былинки стихов и отточия чеховской прозы.
Здесь быть осторожным природа заставит сама –
устало забулькивать пивом вечернюю копоть:
сплетаясь, ползут два ужа – Баргузин и Сарма
сквозь девичий стыд чабрецом истекающих сопок,
им время – людей будто крошки сдувать со стола,
высасывать с болью траву-камнеломку из трещин,
пока напрягает двуглавую мышцу орла
урла облаков, и сама от натуги трепещет.
Как тянетсявремя, когда погружается в сон
холодное море, в укусах огней поселковых...
Шагами наладишь цепную реакцию псов
на свору ворон, пролетающих, словно подковы!
Тяжёлому солнцу недолго в разливе берёз
моторной ладьёй, не знакомой с законами Ома,
на грани провала греметь на подшипниках гроз
с охапкой сетей, что не терпится бросится в омуль...
Случайная связь
Мы с тобою – большая компания,
будто пули в двустволке, вдвоём –
на каком этаже мироздания
лифт по кнопкам пластмассовым бьём?
Чёрный вакуум тросами клацает,
вероятность осечки – пошла...
Словно душу холодными пальцами
расцарапал, а кровь не пошла!
Дорога на Лумбини
Любит дождь обрывы штопать –
сам, бродяжка, бос и рван…
Лезут в гору шерпы в шортах –
до свидания, Читван!
Склон – заплата на заплате,
зажелтел в терассах рапс.
Только тучи рвёт Парвати
и бросает клочья в нас!
И блестят, полны тумана,
на уступах сквозь кусты
тонкостенные стаканы
запотевшей высоты.
Перевал. Автобус «Тата»,
у жаровен моют рис.
Мост над речкой на канатах
оттолкнулся и повис.
Букли листьев отшумевших
в перевязанных дровах –
парики у тихих женщин
на упрямых головах:
так по воздуху ступая
проплывают, на весу –
дай им волю – Гималаи
на затылках унесут!
Ганга, девушка непали,
что там у тебя в огне?
Режь имбирь с гвоздикой али
пища Будды не по мне?
Я к тебе летел из пушки
отдохнуть от новостей…
Выпив ракши (где же кружка?)
мы простимся: «намастэ»!
В пути
За шторкой в ладошки играется Ладога.
Качается месяц, что вышел из моды.
Я жив, наконец, и на плечиках пагоды
дождался плащом подходящей погоды.
Любезно звенеть подстаканником некогда,
поэтому страх за планету неведом –
начищенной фиксой, как рыбкой из невода,
сверкнул и прикинулся добрым соседом.
В цыплёнка вонзилась попутчица Люда –
уверена, что я не вру – маневрирую.
Усталого неба не мыта посуда
и выпь из болота непьющих нервирует…
На полках скрипят молодые соседи –
на Север спешат, предварительно выпив,
где трутся об ось восковые медведи,
как будто вправляют хронический вывих.
Верхний Услон
Мы у пивных палаток били тару,
винтами лодок путались в сетях!
Как раненый боец на санитарах,
висел в зените коршун на локтях.
Былая нежить вынырнет нахально,
и снова опускается в кессон...
Сухой овраг, как кашель – бронхиальный,
и дым костра – поваренный, как соль...
Враги успели скурвиться и спеться...
Вдруг бывший клуб обрёл иконостас,
где колокол забит до полусмерти,
и бабье лето на дневной сеанс!
Эффект красных глаз
За окошком, в прорехи черёмух
лезут тонкие пальцы огней.
Провожаешь гостей незнакомых,
замерзая в снегу простыней,
иероглиф любви, эге-гейша,
ночь разлуки ещё не мораль
пусть отравится бабой простейшей
не простивший тебя самурай –
он презреньем к судьбе прорезинен,
недоступен, как громоотвод.
На трубе добрый филин Феллини
сочиняет как раз Амаркорд...
или – злая сова Куросава
точит клюв, точно нож для суши...
Кто спасителем явится самой
несейчасной японской души?
В западне бьётся западный ветер
сердцем трепетных гадин – гардин.
Красноглаз, чисто выбрит и смертен,
успокойся, он тоже – один!
Долгие проводы
Не говори, что время позднее,
вот верный признак потепленья –
снег, свежевыпавший из поезда,
мои разбитые колени.
К чему влюблённым мудрость ворона?
Важней ушные перепонки.
Тебе за пазуху даровано
спокойствие души ребёнка:
там сохнет лук в чулке за печкой.
дверь открывается со скрипом,
печалится, что зябнут плечи,
сверчок, владеющий санскритом.
А твой герой не вяжет лыка
в разгар свечи и ночи жалок...
В углу шотландская волынка
стоит снопом из лыжных палок.
Он из фольги приклеил фиксу,
обиженную скорчил рожу.....
Что из того, что счастье близко,
когда сейчас – мороз по коже!
Завтрак на закате
Под козырьком накапливая впрок
людей дождя, качается на месте
трамвайной остановки поплавок,
когда весь мир – театр военных действий,
ему не отвертеться от винта
разъятых в бесконечности галактик –
меняет закулисный инвентарь
Вселенная, как выцветший халатик,
чтоб каждый показал во что горазд:
как альтер эго Стивена Сигала,
Снегурочка, в прикиде «адидас»,
поит коня троянского мангала –
какое счастье сверзиться с котурн,
сорваться в трезвость, не меняя позы!
У ангелов сегодня перекур
поэтому и вспыхивают звёзды,
сгорают со стыда стада комет....
Расхожий гений, что бы не кумекал,
не спрашивай, по ком звонит омлет –
всё плагиат уже от древних греков!
Кто вспомнит о тебе, что был таков
большой и белый, как глоток кефира?
Но водяные знаки облаков
ещё не признак подлинности мира!
Прощание в июле
В работе лепнина тумана,
достаточно ила с песком –
скользить по наклонной туда нам,
вцепившись в перила пустот.
Эпоха застыла нелепо,
но ты продолжай, как привык,
стекло запотевшего лета
нести на ладонях прямых.
В покоях берёзовых просек
увидишь сквозь линзу слезы –
распорота молния в профиль
на мокрой газете грозы!
Началом июльского блуда
копи благодарность судьбе…
А та, что вернётся оттуда
подарит надежду тебе!
Кладбище метафор
Кенарем распеться не успею –
опера повесилась на гласных...
Кто бы помнил, что стряслось с Помпеей,
если бы у Плиния не астма!
Видишь, в закромах духовной пищи,
уцелел один словарь толковый,
потому что, где светлее, ищем
между строк, а днём – согнём в подкову.
Научившись воровать и красться,
сыт одним, что вечности потрафил,
с бодуна, плеснул в четыре краски
скан воды на кладбище метафор!
Потому что сердце, как бутылка,
бьётся, а стакан души залапан.
Велика печаль скрести в затылке,
где и так полно уже царапин...
Вопль
Снова номер неправильно набран.
Цифровыми измученный гостами,
я соврался, веду себя нагло –
сочини меня заново, Господи!
Понимаю, не Гайдн или Мендель
что-то вроде на уровне Листа бы...
Ты не слышишь меня или медлишь –
или вновь быть боишься освистанным?!
Мораль
Вот будущего классика тетрадки…
святой воды ему не пить с лица:
Герасим-сим не топит му-мулатку
Мазай-за-зайцами плыть ленится.
Не у него ли в рубище колодца
в жару темно от звёзд наверняка?
Неве, чтоб уползти туда придётся
разжать мосты, как челюсти жука.
В его столбцах проклюнутся ли всходы
колючей проволоки из семян?
Пора, выходит прошлое из моды –
и фантик благодатью осиян!
А ты рискни надменно отмолчаться,
когда всё на планете этой влом –
клонируй стволовые клетки счастья,
но будь поаккуратней со стволом.
Стихи
С комаром у виска надоедливым ночь коротаю:
многоточие звёзд бесконечно, луны запятая
из диктанта залива, а там золотые лягушки
осыпаются в воду как будто плеснули из кружки.
Что не скажешь, в сравненьи с «Энигмой» светил – всё коряво…
Вспыхнул ветер неоновой лампой в испуганных травах.
Вот затикал сверчок спусковой и в тылу побережья
по сигналу его – диверсантов-стогов перебежки.
Всё, что зрело вокруг и случилось с тобой не напрасно,
в закоулках души обнаружит прибор инфракрасный.
Вот рука погрузилась в скопление кнопок и клавиш…
И теперь, как всегда – не поймёшь ничего, не исправишь.
Последний блин
Всё кажется твоя рука мне
сигналит с катера платком…
Вода изранена о камни
и притворяется глотком.
А мне чего-то очень жалко,
как заболевшего щенка…
Бежит, подпрыгивая, галка
со спичками от коробка.
Покрышкой на цепи отмечен,
причал – терпению цена!
А вот и мать домой, под вечер,
ведёт за ухо пацана.
Бросаю камушек по глади –
его проглатывает рябь.
Как это выразить в тетради,
выстраивая буквы в ряд?
Воздушным поцелуем с пальцев
и я надежду упустил…
Куда же – за мои шестнадцать –
горячий «блинчик» укатил?
Дорога
Опять к тебе с обочины опасной
раба любви с надеждой руки тянет...
Из-за спины её разметка трассы
короткими строчит очередями.
Хоть грешников рассадит по ранжиру
мир хаоса, что всё-таки Евклидов –
не отыскать местов для пассажиров,
которые с детьми и инвалидов.
Упрёшься в пень, но выйдешь за кавычки
копны люцерны, пущенной на силос,
и некому нарочно чиркнуть спичкой,
чтоб осознать, какая тьма сгустилась...
Не моё кино
К асфальту фонарями приторочен –
растянут снег и соткан в полотно.
Запущено в прокат до часу ночи
прогулки черно-белое кино.
Известно, чем закончится картина,
понятно, кто кого уговорил!
Помогут ли уплыть из карантина
спасательные пачки балерин?
Курилка жив! В чести герой вчерашний –
нашёлся гардеробный номерок!
Мосты не разведут, как прежде, шашни –
и небо не провалится у ног.
Надеждою на лучшее измотан,
по-прежнему натужен в кураже,
гоняет Джека до седьмого пота
а тот не пишет Идена уже….
Первое свидание
Треплет ветер вихры и одежды,
эхом горло полощет вокзал.
Ты прозреешь, как прежде, но прежде
ожиданьем сломаешь глаза,
прокопчён, будто штамп на открытке –
на перроне долгот и широт:
не хватает дождя под микитки
часовой у Никитских ворот.
Вставлен в солнце левее грудины
ртутный градусник башни ТВ,
На батуте весенней рутины
кувыркаться с девчонкой тебе –
но, ресницами ветер листая,
разглядев её из-за угла,
от любви испугался растаять
и сбежал от чужого тепла!
Яша
Сутулая фигура речи –
выходит Яша на крыльцо:
полощет чаем – нёбо лечит,
ободранное леденцом.
Хватает голыми руками
пилу крапивного листа.
Добро должно быть с Мураками,
а не считалочка до ста!
Довольно глокую кудрячить,
храпеть у бокра на бедре!
Играет ливень кукарачу
на перевёрнутом ведре.
Дверь, закусившая газетой,
шутя, расклинила косяк...
У Яши пятый день с соседкой
не получается никак –
«... и кюхельбеккерно и тошно...» –
гласит наколка на плече.
Печётся по нему картошка,
и дым валит из СВЧ!
Небо вокруг
Двигались по солнечному кругу:
разрывные цепи, хоровод…
Штандр-штандр, где моя подруга?
Гуси-гуси, лапчатый народ!
Помнишь в небесах разводы мела…
Каждый на рассвете – новосёл!
Целоваться в губы не хотела –
просто не умела, вот и всё!
Как же – заграбастал первый встречный!
Обещал – всё будет хорошо?
Помнишь, май просыпал нам на плечи
сумерки, как мятный порошок?
Покупали марочные вина,
клеили конверты языком!
Вечности замедленная мина
тикала у мыса Меганом –
мы, над ней ступая осторожно,
в этой бездне видели с моста:
Ференц Лист, срывая подорожник,
зачитался музыкой с листа!
Привет Тютчеву!
Люблю грозу в конце июня,
когда кипит в саду вода,
когда пускают окна слюни
и днём темно как никогда…
Сломив сопротивленье Ома,
природной физики азы,
дождь отрясает клубни грома
с трепещущих корней грозы!
Тогда и выстоять не страшно
былинкой в этом кураже.
Сирени гречневая каша
готова к ужину уже…
Крещенские морозы
Заставляют забыть об обеде,
вылетая из клавиш упруго,
неразлучные «буки» и «веди» –
невдомёк отдохнуть друг от друга.
Монитор, ослепительно липкий
продолжает подобием клона
добавлять в вечереющий «Липтон»
электричество вместо лимона.
Выходи из купели вне жанра –
так пчела, в полосатой попоне,
оставляет дрожащее жало,
разжимая кулак – на ладони.
Тонко блеет пурги ностра коза –
рубит ветки берёз, как мачете.
И цыганские ноздри мороза
рвёт заточенный коготь мечети.
Вот с постиранным возится баба –
ей прищепками щёлкать не просто –
притворилась Андреевским флагом,
расправляя хрустальную простынь!
Свобода
Всё останется в теле:
рук усталых ломы,
две берцовых гантели
и чугун головы.
Злые гроздья свободы
где, условно ничьи,
на ветвях небосвода
громоздятся грачи.
Пусть – ни дома, ни мысли
над тяжёлой водой,
все извилины выси
до последней – с тобой!
Нет нужды материться
и обиды терпеть….
Ты летаешь, как птица,
только некуда сесть!
Деревяшка
Как ты, молекулами хлеба
выкармливая мелких птиц,
деревья прорастают в небо
и падают оттуда ниц.
Встречает гладь реки скитальца
плашмя, а не моги, родной,
ходить по клавишам на пальцах
над перевёрнутой водой!
Обрыва каждый пень скуратов –
бросает клубни кулаков
в живот, податливее ваты.
Ушёл в себя – и был таков…
Покамест обмирает сердце,
загривок загодя намыль –
ужо умерит пыл терпельца
казённой мешковины пыль,
оформит перечень историй
остаток рощи небольшой…
Деревья умирают стоя
у человека над душой!
Начало света
В настроении паническом
перед стужей ноября
бьётся чижик электричества
в нервной клетке фонаря,
а внизу метлою шаркает –
в телогрейке старичок,
перекинув рваным шарфиком
первый снег через плечо!
Малость
Дождь доносы печатает нудно,
ну и ты по стеклу барабань!
На суку, где болтался Иуда,
астраханская сохнет тарань.
Банка с пивом, разбитая осень –
пусть её киноварь в монтаже.
Всё любви у Всевышнего просим,
невдомёк, что любимы уже…
Подмостки лета
Разбита в кровь макушка лета,
и на коленках пузыри…
Сухарь штакетника шкелета
грызут крапивы упыри.
Июль на летний трон помазан,
пол неба – тёртый промезан…
Шуршит в овраге протоплазма –
а то засада партизан.
Вот вышел трагик с того Фета
со шпагой молнии в руке,
чтоб громкий дождь на сваях света
прошёлся дурнем по реке.
Ещё клубника в поле зрима,
за ней тряпичный лес повис…
Всё – фальшь и нежить, кроме грима –
и жесть гремит из-за кулис!
© Алексей Остудин, 2006–2011.
© 45-я параллель, 2011.