Алексей Котельников

Алексей Котельников

Все стихи Алексея Котельникова

Баба сеяла горох

 

баба сеяла горох

в серый глиняный горшочек.

там, где раньше был цветок,

окопались восемь точек.

 

сквозь разбитые очки

баба видела картину:

переспелые стручки

превращались в кашу с «дымом».

 

«Разложу вкусняшку я

по тарелочкам и блюдцам.

Удивится вся семья –

все…

кто жив…

когда проснутся…

Выйду с кашей за порог,

угощу соседей наших.

Жаль, куда-то вышел Бог,

я ему оставлю кашу

и пойду кормить солдат –

слабых, вымокших до нитки.

И сильнее загремят

в Петропавловке зенитки.

А потом вернётся Бог

и тарелочку попросит».

 

баба сеяла горох

было ей неполных восемь.

 

Геометрическое

 

углы и ребра – это не для нас.

милее тот, что гладок и не груб.

мы гладим шар, уже в который раз

не ведая, что в нем ютится куб.

не видит света глянец плоскостей,

здесь синтез многогранности и тьмы.

и восемь растопыренных локтей

упёрлись в лоск сферической тюрьмы.

в ней нет ни пуповины, ни пупа;

мы гладим шар… мы гладим круглый труп.

но, вдруг, однажды треснет скорлупа,

и с жаждой к жизни вылупится куб.

углам и рёбрам – слава и почёт.

ура! даёшь кубический пиар!

но кто бы знал, что крепнет и растёт

в утробе куба первозданный шар.

 

 

За сопками…

 

Там, в глубинке, где давно плутают лешие,

старый дом стоит за сопками кудлатыми.

То ли рос он из земли на радость грешникам,

то ль сама земля рождалась под окладами.

 

Время-мастер сруб еловый разукрасило,

дом болеет – не один, похоже, век ему.

Эх, подправить бы причелины, балясины,

заменить бы дверь, повал – да, видно, некому.

 

Дремлют сучья под перилами костлявыми,

У крыльца скрипит сосна в плену овсяницы.

Дом не спит… и с новорожденными травами

он здоровается, будто бы прощается.

 

Отражаются в глазницах окон выбитых

разноцветные картины жизни прожитой:

сенокос, крестины, лошади на выгоне,

клевер; местные, пропахшие рогожею;

палисадник, тенью яблони застеленный,

жатва, пот, Покров с антоновкой и солодом

и хозяин… тот, последний из расстрелянных,

отпускавший много лет грехи и бороду.

 

Осыпается труба и тихо охает,

ведь порой своим дымком касалась месяца.

И глядит сосна на падающий охлупень,

да покачивает веткой, словно крестится.

 

Здесь

 

здесь тихо дремлют облака на дне колодца,

и цапля моется в прохладном хрустале…

здесь век за веком слёзы раненого солнца

грибным дождём летят к измученной земле.

 

к полям опять спешат ветра с опушки леса,

и в сотый раз им шепчет сгорбленная рожь:

«скажите людям: вас не ждут в раю небесном,

ведь рай земной давно «ушёл» за медный грош».

 

но здесь, как прежде, над рекой звенят стрекозы,

парят кресты, в бурьяне прячется зола…

 

а по крестам стекают солнечные слёзы

и застывают, превращаясь в купола.

 


Поэтическая викторина

И вновь…

 

Так было… так будет: за болью – усталость,

За мигом – года, за вопросами – лица.

Привычно. И то, что в веках повторялось,

Конечно, опять и опять повторится.

 

В невидимой прорези звёздной копилки

Исчезнет до завтра всё та же монета,

И, в стынущий город упёршись затылком,

Прошепчет кому-то прохожий: «Ну, где ты?».

 

Над крышами снова поднимется парус

Из вечно-холодного тёмного шёлка,

Вдохнут мостовые летящий стеклярус,

И скажет прохожий: «Осколки… осколки».

 

А город, покрытый гусиною кожей,

Повалится навзничь на окна и двери,

И, как Режиссёр, одинокий прохожий

Прошепчет: «Не верю… не верю… не верю…».

 

Так было… Так будет «на долгие лета»:

Посыплется снег – непременно за ворот,

И вновь не ответит на тихое: «Где ты?»

Потерянный в замершем времени город.

 

Ленинградский метроном

 

мимо арки, мимо старых зданий

я спешу… спешу к себе домой.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

под ногами тяжесть мостовой.

 

эх, дойти б до Площади Восстанья.

только б не упасть на полпути.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

я дойду! я обещал дойти!

 

там в квартире пятилетний Ваня

спрашивает маму про еду.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

потерпи, братишка. я иду.

 

мама не ответит и не встанет.

я несу тебе её «обед».

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

а сегодня маме сорок лет.

 

главное, не потерять сознанье.

почему в глазах темным-темно?

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

будем жить, Ванюшка, все равно!

 

ты пойдешь на первое свиданье

сразу, как немного подрастёшь.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

отчего в ногах такая дрожь?

 

боль в груди, и всё плывет в тумане…

грейся, Ванька, там, в печи трюмо.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

лишь бы ты…

дождался.

лишь бы…

смо…

 

Мурлычет кот…

 

Мурлычет кот на тёплой батарее,

В закрытое окно стучится ветер,

А мы глядим сквозь стекла на аллею,

Опутанную сумрачною сетью.

 

Во тьме Луна натянута на пяльцы,

Ворчун-ноябрь заносчив и несносен,

А мы, касаясь маятника пальцем,

Все так же верим в бесконечность вёсен.

 

Идут часы над буковым комодом,

В водовороте стрелок тонет время,

А мы с тоской поглаживаем годы,

Листая чёрно-белые мгновенья…

 

На старых фото – выцветшие пятна…

Исчез босой малыш, бегущий к ниве,

И нам теперь становится понятным,

Что объектив не так уж объективен.

 

Мурлычет кот на тёплой батарее,

В закрытое окно стучится ветер,

А мы… стареем чуточку быстрее,

Чем подрастают и взрослеют дети.

 

Над…

 

Марк Захарович Шагал

Плыл по жизни – не шагал.

Вадим Егоров

 

Хочешь, взлетим над городом?

Хочешь, взлетим над прожитым?

Да? Значит, с лёгким шорохом

Шаг – и под нами прошлое.

 

Видишь, дождями залиты

Крыши, дороги, дворики.

Бродят по свету Гамлеты

Тропами бедных Йориков.

Всюду пруды-оладушки,

Рельсы ползут упрямые

К той, что зовётся Аннушкой,

К той, что зовётся Анною.

Омут внизу рябиновый

Ждет белоснежной магии.

Станет вода руинами,

Что-то сошьют Акакию.

 

Лики.

Виденья.

Облики.

Воздух до боли питерский.

Сны притаились в облаке.

Долго парим над Витебском.

Кто-то, закинув голову,

Годы толкает с паперти,

Чтобы, взлетев над городом,

Нас написать… по памяти.

 

Полумёртвый сезон

 

надеваю хрустящую осень с чужого плеча,

а за мокрым квадратом – тропинки уснувшего мира.

проиграла листва ноябрю с результатом «ничья»,

и стирает хай-тек потускневшие краски ампира.

 

надеваю холодную осень с чужого плеча,

но идти никуда не хочу и курю по привычке.

на столе, где ни разу ещё не «горела свеча»,

нет ни чистых листов, ни свечи, ни обугленной спички.

 

надеваю нескладную осень с чужого плеча,

глядя, как индевеет разорванный в клочья папирус,

и бросаю короткое лето к ненужным вещам –

лето, взятое в детстве

на веру.

на счастье.

на вырост.

 

 

Привет, отец!..

 

Привет, отец! Конечно – не пустой… Как обещал, привёз ведерко с краской. Ах, ты об этом… Папка, боже мой – конечно, взял и водки, и колбаски. А у тебя здесь тихо. Хорошо. Ни городского шума, ни заводов. Всю жизнь свою ты сетовал на то, что был Москвой оторван от природы.

Да, путь к тебе съедает много сил. Дай отдышусь и «накачу» с дороги; и то, что я тебе не говорил, скажу сегодня в пьяном монологе. Напомню без упрёка НАШИ дни, когда встречались мы по воскресеньям; как ждали щёки пухлые мои колючих губ тепла прикосновенья. Поведаю про старенькую мать, про сына и московскую погоду, про то, как много раз хотел сказать, что я любил тебя все эти годы.

Я буду говорить под благовест про то, что шесть десятков – это мало… и чувствовать, подкрашивая крест, горячий взгляд с холодного овала.

 

Тогда...

 

«…А помнишь, как на островке

росли песочные холмы,

как ливни прятались в реке,

стуча по отраженью тьмы?..

Как появлялись города,

в стране осыпавшихся скал?

Ты помнишь?»

«Помню, ведь тогда

ещё никто не умирал».

 

«А сено? Помнишь, как оно

вдыхало сонную зарю,

и как проросшее зерно

толкало Землю к сентябрю?

Как в поле буйствовал прибой,

Как тени уносились в высь?

Ты помнишь?»

«Да, ведь мы с тобой

тогда ещё не родились».

 

Я не стану молить...

 

Я не стану молить о бессмертье своём,

пусть закончится всё по-земному…

По-земному листва загорится огнём,

или спрячется ветер в солому.

 

А сегодня стучит по орешнику дождь,

вспоминает о лете осина,

и сосна, ощущая осеннюю дрожь,

прячет гордость за хвойной гардиной.

 

Под холодной луной мы идём не спеша,

разрывая ночи оболочку,

и опять… и опять на изломе ковша

раздвоилась зелёная точка.

 

Прекращается дождь. Под ночным янтарём

тихо дремлют блестящие крыши…

Я не стану молить о бессмертье своём,

даже если мой голос услышат.

 

И однажды весной… да, конечно, весной

улечу я с полуденной тенью

на двойную звезду, где, как в жизни земной,

снова стану твоим отраженьем.

 

* * *

 

до забвенья – шаг,

за спиною – стон,

отчего в ушах

колокольный звон?

 

если грешен миг,

значит грешен век.

и тускнеет лик.

и на Пасху – снег.

 

…А город спит

 

закрыт подъезд от холода вселенной.

стемнело. задремал на пятом лифт.

дверной замок не новый, но надменный,

как подобает, строг и молчалив.

 

уже угомонился кот соседский,

и только одиночество одно

заваривает кофе по-турецки

и смотрит в чёрно-белое окно.

 

от ледяных перин планета пухнет,

заглядывая в тысячи квартир…

кофейник, блюдце, чашечка и… кухня,

в которой сфокусировался мир.

 

а город спит. и небо без движенья.

лишь фонари, устав от холодов,

выгуливают собственные тени

на поводках трамвайных проводов.