Баба сеяла горох
баба сеяла горох
в серый глиняный горшочек.
там, где раньше был цветок,
окопались восемь точек.
сквозь разбитые очки
баба видела картину:
переспелые стручки
превращались в кашу с «дымом».
«Разложу вкусняшку я
по тарелочкам и блюдцам.
Удивится вся семья –
все…
кто жив…
когда проснутся…
Выйду с кашей за порог,
угощу соседей наших.
Жаль, куда-то вышел Бог,
я ему оставлю кашу
и пойду кормить солдат –
слабых, вымокших до нитки.
И сильнее загремят
в Петропавловке зенитки.
А потом вернётся Бог
и тарелочку попросит».
баба сеяла горох
было ей неполных восемь.
Геометрическое
углы и ребра – это не для нас.
милее тот, что гладок и не груб.
мы гладим шар, уже в который раз
не ведая, что в нем ютится куб.
не видит света глянец плоскостей,
здесь синтез многогранности и тьмы.
и восемь растопыренных локтей
упёрлись в лоск сферической тюрьмы.
в ней нет ни пуповины, ни пупа;
мы гладим шар… мы гладим круглый труп.
но, вдруг, однажды треснет скорлупа,
и с жаждой к жизни вылупится куб.
углам и рёбрам – слава и почёт.
ура! даёшь кубический пиар!
но кто бы знал, что крепнет и растёт
в утробе куба первозданный шар.
За сопками…
Там, в глубинке, где давно плутают лешие,
старый дом стоит за сопками кудлатыми.
То ли рос он из земли на радость грешникам,
то ль сама земля рождалась под окладами.
Время-мастер сруб еловый разукрасило,
дом болеет – не один, похоже, век ему.
Эх, подправить бы причелины, балясины,
заменить бы дверь, повал – да, видно, некому.
Дремлют сучья под перилами костлявыми,
У крыльца скрипит сосна в плену овсяницы.
Дом не спит… и с новорожденными травами
он здоровается, будто бы прощается.
Отражаются в глазницах окон выбитых
разноцветные картины жизни прожитой:
сенокос, крестины, лошади на выгоне,
клевер; местные, пропахшие рогожею;
палисадник, тенью яблони застеленный,
жатва, пот, Покров с антоновкой и солодом
и хозяин… тот, последний из расстрелянных,
отпускавший много лет грехи и бороду.
Осыпается труба и тихо охает,
ведь порой своим дымком касалась месяца.
И глядит сосна на падающий охлупень,
да покачивает веткой, словно крестится.
Здесь
здесь тихо дремлют облака на дне колодца,
и цапля моется в прохладном хрустале…
здесь век за веком слёзы раненого солнца
грибным дождём летят к измученной земле.
к полям опять спешат ветра с опушки леса,
и в сотый раз им шепчет сгорбленная рожь:
«скажите людям: вас не ждут в раю небесном,
ведь рай земной давно «ушёл» за медный грош».
но здесь, как прежде, над рекой звенят стрекозы,
парят кресты, в бурьяне прячется зола…
а по крестам стекают солнечные слёзы
и застывают, превращаясь в купола.
И вновь…
Так было… так будет: за болью – усталость,
За мигом – года, за вопросами – лица.
Привычно. И то, что в веках повторялось,
Конечно, опять и опять повторится.
В невидимой прорези звёздной копилки
Исчезнет до завтра всё та же монета,
И, в стынущий город упёршись затылком,
Прошепчет кому-то прохожий: «Ну, где ты?».
Над крышами снова поднимется парус
Из вечно-холодного тёмного шёлка,
Вдохнут мостовые летящий стеклярус,
И скажет прохожий: «Осколки… осколки».
А город, покрытый гусиною кожей,
Повалится навзничь на окна и двери,
И, как Режиссёр, одинокий прохожий
Прошепчет: «Не верю… не верю… не верю…».
Так было… Так будет «на долгие лета»:
Посыплется снег – непременно за ворот,
И вновь не ответит на тихое: «Где ты?»
Потерянный в замершем времени город.
Ленинградский метроном
мимо арки, мимо старых зданий
я спешу… спешу к себе домой.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
под ногами тяжесть мостовой.
эх, дойти б до Площади Восстанья.
только б не упасть на полпути.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
я дойду! я обещал дойти!
там в квартире пятилетний Ваня
спрашивает маму про еду.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
потерпи, братишка. я иду.
мама не ответит и не встанет.
я несу тебе её «обед».
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
а сегодня маме сорок лет.
главное, не потерять сознанье.
почему в глазах темным-темно?
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
будем жить, Ванюшка, все равно!
ты пойдешь на первое свиданье
сразу, как немного подрастёшь.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
отчего в ногах такая дрожь?
боль в груди, и всё плывет в тумане…
грейся, Ванька, там, в печи трюмо.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
лишь бы ты…
дождался.
лишь бы…
смо…
Мурлычет кот…
Мурлычет кот на тёплой батарее,
В закрытое окно стучится ветер,
А мы глядим сквозь стекла на аллею,
Опутанную сумрачною сетью.
Во тьме Луна натянута на пяльцы,
Ворчун-ноябрь заносчив и несносен,
А мы, касаясь маятника пальцем,
Все так же верим в бесконечность вёсен.
Идут часы над буковым комодом,
В водовороте стрелок тонет время,
А мы с тоской поглаживаем годы,
Листая чёрно-белые мгновенья…
На старых фото – выцветшие пятна…
Исчез босой малыш, бегущий к ниве,
И нам теперь становится понятным,
Что объектив не так уж объективен.
Мурлычет кот на тёплой батарее,
В закрытое окно стучится ветер,
А мы… стареем чуточку быстрее,
Чем подрастают и взрослеют дети.
Над…
Марк Захарович Шагал
Плыл по жизни – не шагал.
Вадим Егоров
Хочешь, взлетим над городом?
Хочешь, взлетим над прожитым?
Да? Значит, с лёгким шорохом
Шаг – и под нами прошлое.
Видишь, дождями залиты
Крыши, дороги, дворики.
Бродят по свету Гамлеты
Тропами бедных Йориков.
Всюду пруды-оладушки,
Рельсы ползут упрямые
К той, что зовётся Аннушкой,
К той, что зовётся Анною.
Омут внизу рябиновый
Ждет белоснежной магии.
Станет вода руинами,
Что-то сошьют Акакию.
Лики.
Виденья.
Облики.
Воздух до боли питерский.
Сны притаились в облаке.
Долго парим над Витебском.
Кто-то, закинув голову,
Годы толкает с паперти,
Чтобы, взлетев над городом,
Нас написать… по памяти.
Полумёртвый сезон
надеваю хрустящую осень с чужого плеча,
а за мокрым квадратом – тропинки уснувшего мира.
проиграла листва ноябрю с результатом «ничья»,
и стирает хай-тек потускневшие краски ампира.
надеваю холодную осень с чужого плеча,
но идти никуда не хочу и курю по привычке.
на столе, где ни разу ещё не «горела свеча»,
нет ни чистых листов, ни свечи, ни обугленной спички.
надеваю нескладную осень с чужого плеча,
глядя, как индевеет разорванный в клочья папирус,
и бросаю короткое лето к ненужным вещам –
лето, взятое в детстве
на веру.
на счастье.
на вырост.
Привет, отец!..
Привет, отец! Конечно – не пустой… Как обещал, привёз ведерко с краской. Ах, ты об этом… Папка, боже мой – конечно, взял и водки, и колбаски. А у тебя здесь тихо. Хорошо. Ни городского шума, ни заводов. Всю жизнь свою ты сетовал на то, что был Москвой оторван от природы.
Да, путь к тебе съедает много сил. Дай отдышусь и «накачу» с дороги; и то, что я тебе не говорил, скажу сегодня в пьяном монологе. Напомню без упрёка НАШИ дни, когда встречались мы по воскресеньям; как ждали щёки пухлые мои колючих губ тепла прикосновенья. Поведаю про старенькую мать, про сына и московскую погоду, про то, как много раз хотел сказать, что я любил тебя все эти годы.
Я буду говорить под благовест про то, что шесть десятков – это мало… и чувствовать, подкрашивая крест, горячий взгляд с холодного овала.
Тогда...
«…А помнишь, как на островке
росли песочные холмы,
как ливни прятались в реке,
стуча по отраженью тьмы?..
Как появлялись города,
в стране осыпавшихся скал?
Ты помнишь?»
«Помню, ведь тогда
ещё никто не умирал».
«А сено? Помнишь, как оно
вдыхало сонную зарю,
и как проросшее зерно
толкало Землю к сентябрю?
Как в поле буйствовал прибой,
Как тени уносились в высь?
Ты помнишь?»
«Да, ведь мы с тобой
тогда ещё не родились».
Я не стану молить...
Я не стану молить о бессмертье своём,
пусть закончится всё по-земному…
По-земному листва загорится огнём,
или спрячется ветер в солому.
А сегодня стучит по орешнику дождь,
вспоминает о лете осина,
и сосна, ощущая осеннюю дрожь,
прячет гордость за хвойной гардиной.
Под холодной луной мы идём не спеша,
разрывая ночи оболочку,
и опять… и опять на изломе ковша
раздвоилась зелёная точка.
Прекращается дождь. Под ночным янтарём
тихо дремлют блестящие крыши…
Я не стану молить о бессмертье своём,
даже если мой голос услышат.
И однажды весной… да, конечно, весной
улечу я с полуденной тенью
на двойную звезду, где, как в жизни земной,
снова стану твоим отраженьем.
* * *
до забвенья – шаг,
за спиною – стон,
отчего в ушах
колокольный звон?
если грешен миг,
значит грешен век.
и тускнеет лик.
и на Пасху – снег.
…А город спит
закрыт подъезд от холода вселенной.
стемнело. задремал на пятом лифт.
дверной замок не новый, но надменный,
как подобает, строг и молчалив.
уже угомонился кот соседский,
и только одиночество одно
заваривает кофе по-турецки
и смотрит в чёрно-белое окно.
от ледяных перин планета пухнет,
заглядывая в тысячи квартир…
кофейник, блюдце, чашечка и… кухня,
в которой сфокусировался мир.
а город спит. и небо без движенья.
лишь фонари, устав от холодов,
выгуливают собственные тени
на поводках трамвайных проводов.