Алексей Котельников

Алексей Котельников

Четвёртое измерение № 9 (285) от 21 марта 2014 года

Слёзы раненого солнца…

 

Ленинградский метроном

 

мимо арки, мимо старых зданий

я спешу… спешу к себе домой.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

под ногами тяжесть мостовой.

 

эх, дойти б до Площади Восстанья.

только б не упасть на полпути.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

я дойду! я обещал дойти!

 

там в квартире пятилетний Ваня

спрашивает маму про еду.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

потерпи, братишка. я иду.

 

мама не ответит и не встанет.

я несу тебе её «обед».

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

а сегодня маме сорок лет.

 

главное, не потерять сознанье.

почему в глазах темным-темно?

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

будем жить, Ванюшка, все равно!

 

ты пойдешь на первое свиданье

сразу, как немного подрастёшь.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

отчего в ногах такая дрожь?

 

боль в груди, и всё плывет в тумане…

грейся, Ванька, там, в печи трюмо.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

лишь бы ты…

дождался.

лишь бы…

смо…

 

…А город спит

 

закрыт подъезд от холода вселенной.

стемнело. задремал на пятом лифт.

дверной замок не новый, но надменный,

как подобает, строг и молчалив.

 

уже угомонился кот соседский,

и только одиночество одно

заваривает кофе по-турецки

и смотрит в чёрно-белое окно.

 

от ледяных перин планета пухнет,

заглядывая в тысячи квартир…

кофейник, блюдце, чашечка и… кухня,

в которой сфокусировался мир.

 

а город спит. и небо без движенья.

лишь фонари, устав от холодов,

выгуливают собственные тени

на поводках трамвайных проводов.

 

Полумёртвый сезон

 

надеваю хрустящую осень с чужого плеча,

а за мокрым квадратом – тропинки уснувшего мира.

проиграла листва ноябрю с результатом «ничья»,

и стирает хай-тек потускневшие краски ампира.

 

надеваю холодную осень с чужого плеча,

но идти никуда не хочу и курю по привычке.

на столе, где ни разу ещё не «горела свеча»,

нет ни чистых листов, ни свечи, ни обугленной спички.

 

надеваю нескладную осень с чужого плеча,

глядя, как индевеет разорванный в клочья папирус,

и бросаю короткое лето к ненужным вещам –

лето, взятое в детстве

на веру.

на счастье.

на вырост.

 

Привет, отец!..

 

Привет, отец! Конечно – не пустой… Как обещал, привёз ведерко с краской. Ах, ты об этом… Папка, боже мой – конечно, взял и водки, и колбаски. А у тебя здесь тихо. Хорошо. Ни городского шума, ни заводов. Всю жизнь свою ты сетовал на то, что был Москвой оторван от природы.

Да, путь к тебе съедает много сил. Дай отдышусь и «накачу» с дороги; и то, что я тебе не говорил, скажу сегодня в пьяном монологе. Напомню без упрёка НАШИ дни, когда встречались мы по воскресеньям; как ждали щёки пухлые мои колючих губ тепла прикосновенья. Поведаю про старенькую мать, про сына и московскую погоду, про то, как много раз хотел сказать, что я любил тебя все эти годы.

Я буду говорить под благовест про то, что шесть десятков – это мало… и чувствовать, подкрашивая крест, горячий взгляд с холодного овала.

 

* * *

 

до забвенья – шаг,

за спиною – стон,

отчего в ушах

колокольный звон?

 

если грешен миг,

значит грешен век.

и тускнеет лик.

и на Пасху – снег.

 

Я не стану молить...

 

Я не стану молить о бессмертье своём,

пусть закончится всё по-земному…

По-земному листва загорится огнём,

или спрячется ветер в солому.

 

А сегодня стучит по орешнику дождь,

вспоминает о лете осина,

и сосна, ощущая осеннюю дрожь,

прячет гордость за хвойной гардиной.

 

Под холодной луной мы идём не спеша,

разрывая ночи оболочку,

и опять… и опять на изломе ковша

раздвоилась зелёная точка.

 

Прекращается дождь. Под ночным янтарём

тихо дремлют блестящие крыши…

Я не стану молить о бессмертье своём,

даже если мой голос услышат.

 

И однажды весной… да, конечно, весной

улечу я с полуденной тенью

на двойную звезду, где, как в жизни земной,

снова стану твоим отраженьем.

 

За сопками…

 

Там, в глубинке, где давно плутают лешие,

старый дом стоит за сопками кудлатыми.

То ли рос он из земли на радость грешникам,

то ль сама земля рождалась под окладами.

 

Время-мастер сруб еловый разукрасило,

дом болеет – не один, похоже, век ему.

Эх, подправить бы причелины, балясины,

заменить бы дверь, повал – да, видно, некому.

 

Дремлют сучья под перилами костлявыми,

У крыльца скрипит сосна в плену овсяницы.

Дом не спит… и с новорожденными травами

он здоровается, будто бы прощается.

 

Отражаются в глазницах окон выбитых

разноцветные картины жизни прожитой:

сенокос, крестины, лошади на выгоне,

клевер; местные, пропахшие рогожею;

палисадник, тенью яблони застеленный,

жатва, пот, Покров с антоновкой и солодом

и хозяин… тот, последний из расстрелянных,

отпускавший много лет грехи и бороду.

 

Осыпается труба и тихо охает,

ведь порой своим дымком касалась месяца.

И глядит сосна на падающий охлупень,

да покачивает веткой, словно крестится.

 

Над…

 

Марк Захарович Шагал

Плыл по жизни – не шагал.

Вадим Егоров

 

Хочешь, взлетим над городом?

Хочешь, взлетим над прожитым?

Да? Значит, с лёгким шорохом

Шаг – и под нами прошлое.

 

Видишь, дождями залиты

Крыши, дороги, дворики.

Бродят по свету Гамлеты

Тропами бедных Йориков.

Всюду пруды-оладушки,

Рельсы ползут упрямые

К той, что зовётся Аннушкой,

К той, что зовётся Анною.

Омут внизу рябиновый

Ждет белоснежной магии.

Станет вода руинами,

Что-то сошьют Акакию.

 

Лики.

Виденья.

Облики.

Воздух до боли питерский.

Сны притаились в облаке.

Долго парим над Витебском.

Кто-то, закинув голову,

Годы толкает с паперти,

Чтобы, взлетев над городом,

Нас написать… по памяти.

 

Мурлычет кот…

 

Мурлычет кот на тёплой батарее,

В закрытое окно стучится ветер,

А мы глядим сквозь стекла на аллею,

Опутанную сумрачною сетью.

 

Во тьме Луна натянута на пяльцы,

Ворчун-ноябрь заносчив и несносен,

А мы, касаясь маятника пальцем,

Все так же верим в бесконечность вёсен.

 

Идут часы над буковым комодом,

В водовороте стрелок тонет время,

А мы с тоской поглаживаем годы,

Листая чёрно-белые мгновенья…

 

На старых фото – выцветшие пятна…

Исчез босой малыш, бегущий к ниве,

И нам теперь становится понятным,

Что объектив не так уж объективен.

 

Мурлычет кот на тёплой батарее,

В закрытое окно стучится ветер,

А мы… стареем чуточку быстрее,

Чем подрастают и взрослеют дети.

 

Баба сеяла горох

 

баба сеяла горох

в серый глиняный горшочек.

там, где раньше был цветок,

окопались восемь точек.

 

сквозь разбитые очки

баба видела картину:

переспелые стручки

превращались в кашу с «дымом».

 

«Разложу вкусняшку я

по тарелочкам и блюдцам.

Удивится вся семья –

все…

кто жив…

когда проснутся…

Выйду с кашей за порог,

угощу соседей наших.

Жаль, куда-то вышел Бог,

я ему оставлю кашу

и пойду кормить солдат –

слабых, вымокших до нитки.

И сильнее загремят

в Петропавловке зенитки.

А потом вернётся Бог

и тарелочку попросит».

 

баба сеяла горох

было ей неполных восемь.

 

Тогда...

 

«…А помнишь, как на островке

росли песочные холмы,

как ливни прятались в реке,

стуча по отраженью тьмы?..

Как появлялись города,

в стране осыпавшихся скал?

Ты помнишь?»

«Помню, ведь тогда

ещё никто не умирал».

 

«А сено? Помнишь, как оно

вдыхало сонную зарю,

и как проросшее зерно

толкало Землю к сентябрю?

Как в поле буйствовал прибой,

Как тени уносились в высь?

Ты помнишь?»

«Да, ведь мы с тобой

тогда ещё не родились».

 

Геометрическое

 

углы и ребра – это не для нас.

милее тот, что гладок и не груб.

мы гладим шар, уже в который раз

не ведая, что в нем ютится куб.

не видит света глянец плоскостей,

здесь синтез многогранности и тьмы.

и восемь растопыренных локтей

упёрлись в лоск сферической тюрьмы.

в ней нет ни пуповины, ни пупа;

мы гладим шар… мы гладим круглый труп.

но, вдруг, однажды треснет скорлупа,

и с жаждой к жизни вылупится куб.

углам и рёбрам – слава и почёт.

ура! даёшь кубический пиар!

но кто бы знал, что крепнет и растёт

в утробе куба первозданный шар.

 

И вновь…

 

Так было… так будет: за болью – усталость,

За мигом – года, за вопросами – лица.

Привычно. И то, что в веках повторялось,

Конечно, опять и опять повторится.

 

В невидимой прорези звёздной копилки

Исчезнет до завтра всё та же монета,

И, в стынущий город упёршись затылком,

Прошепчет кому-то прохожий: «Ну, где ты?».

 

Над крышами снова поднимется парус

Из вечно-холодного тёмного шёлка,

Вдохнут мостовые летящий стеклярус,

И скажет прохожий: «Осколки… осколки».

 

А город, покрытый гусиною кожей,

Повалится навзничь на окна и двери,

И, как Режиссёр, одинокий прохожий

Прошепчет: «Не верю… не верю… не верю…».

 

Так было… Так будет «на долгие лета»:

Посыплется снег – непременно за ворот,

И вновь не ответит на тихое: «Где ты?»

Потерянный в замершем времени город.

 

Здесь

 

здесь тихо дремлют облака на дне колодца,

и цапля моется в прохладном хрустале…

здесь век за веком слёзы раненого солнца

грибным дождём летят к измученной земле.

 

к полям опять спешат ветра с опушки леса,

и в сотый раз им шепчет сгорбленная рожь:

«скажите людям: вас не ждут в раю небесном,

ведь рай земной давно «ушёл» за медный грош».

 

но здесь, как прежде, над рекой звенят стрекозы,

парят кресты, в бурьяне прячется зола…

 

а по крестам стекают солнечные слёзы

и застывают, превращаясь в купола.