Алексей
Казарновский

В городе

Снежного вечера рваные полосы

Хлещут наотмашь и ранят глаза.

Город усталым надсаженным голосом

Стонет, срываясь на гулких басах.

Небо померкшее, иссиня-чёрное,

В узких просветах меж кромками крыш.

Окна ночные, на свет обречённые.

Что это? Питер, Варшава, Париж?

Вспышки рекламные сумрак изрезали,

Мозг обжигая, врезаются в грудь.

Ночь покалечена, стал ей протезами

Свет фонарей, ядовитый, как ртуть.

Боль, отражённая зеркалом вечера,

Впитана в плоть этих каменных стен.

В лицах, как старая плёнка, засвеченных,

Полубезумный бессмысленный тлен.

Что это? Бред или злое пророчество,

Иль откровенье на самом краю?

Неодолимая тьма одиночества

Не выпускает добычу свою…

Имя матери

Он вспоминает детство, отчий дом,

Айову, Иллинойс, Флориду.

Полёт не близок! Думай о своём,

Пока в ночи скрываются из виду

Огни на острове, где ветер и прибой…

И так, наверное, каждый в экипаже…

Несёт машина груз привычно свой

И имя на зеркальном фюзеляже.

Написанная краской на борту

Художника нехитрая работа

Таит в себе тепло и доброту

Ведь это имя матери пилота.

По борту справа светится восток,

Скользит зелёный отблеск по экрану.

Радист пилоту передал листок:

Погода в норме, всё идет по плану.

Плеснуло солнце, засияла даль,

Души коснулась сладкая истома.

Он про себя подумал: «Всё же жаль,

Что мы сейчас с ребятами не дома!»

И улыбнулся, повторяя вновь

Хорошее название самолёта.

В нём слышались надежда и любовь,

Ведь это имя матери пилота.

Всему свой срок. Открыт совсем не вдруг

Пандоры чёрный ящик, и беда

Скользнула в бездну сквозь открытый люк.

Машина безучастно, как всегда,

Чуть дрогнула в момент освобожденья.

Вираж, пилот стирает пот с лица,

Под ними город в утреннем движении,

И трепетно пульсируют сердца

Секундами обратного отсчёта…

Раздастся эхом в тысячах скорбей

Простое имя матери пилота,

Которую зовут Enola Gay…

Итака

..............«Одиссей отправится на Итаку

...............остров что остался в далёком прошлом»

..................................Рустам Карапетьян

 ***

Ветер скользит по кронам,

В солнечных бликах море,

Бродят стада по склонам,

Полдень струится зноем,

Не Одиссей ли это,

Слушая шум прибоя,

Грезит, блуждая где-то

В прошлом, где пала Троя?

Ловкий творец победы

Смотрит устало-строго,

Знал он триумф и беды,

Долгой была дорога,

Пройдены расстояния,

Видено всё на свете

Бронзовым изваяньем

Стал за тысячелетья.

 ***

Здесь же и Пенелопа

В море глядит с тоскою.

Что за пути и тропы

Манят её героя?

Руки подруг случайных,

Сладкоголосое пенье…

Как избежать отчаянья?

Где почерпнуть терпенья?

Лживой молвою праздной,

Не отравить бы душу,

В будущий светлый праздник

Веру бы не разрушить.

Сколько по божьей воле

Времени пролетело?

В сердце застыли боли,

Бронзою стало тело.

***

Воздух дрожит неверно

Над мостовой нагретой.

Берег, вокруг – таверны,

Улицы в пятнах света,

Дремлет в тени собака,

Бродят туристы праздно…

Видишь ли ты, Итака,

В час, когда звёзды гаснут,

Давней эпохи были

Сквозь пелену столетий?

Жёны в слезах застыли,

Машут с причала дети.

Небо пылает ало,

Парус подняли люди…

Троя ещё не пала

Всё ещё только будет…

Мартовское

Когда во тьме, в ночи сердитой

Раздастся громкий вой котов,

Ты этот зов природы дикой –

Свирепый, беспощадный зов –

Услышишь, в память предков веря,

Как в неизбежную напасть,

В себе самом почуешь зверя,

Зевнёшь, разинув грозно пасть.

Махнёшь хвостом нетерпеливо

(он стал вдруг быстро отрастать),

И, выгнув спину горделиво

Начнёшь ковёр когтями драть.

Потом посмотришь за окошко,

Где так заманчиво темно,

Где бродят мартовские кошки,

И сиганёшь через окно...

Мокрой улицы кусок…

Мокрой улицы кусок,

Перекрёсток, два трамвая…

Тьма подходит, обрывая

День, как высохший листок.

Час за часом он пролистан,

Мокрый вечер входит в раж,

Кистью импрессиониста

Нарисует пейзаж.

Небо без аквамарина

Беспросветно, словно бред.

И бездушная витрина

В лужи льёт фальшивый свет.

Шаг за шагом, понемножку,

Из неведомых краёв

Ночь крадётся, точно кошка

К стае мокрых воробьёв.

В ней тревог метанье злое,

Тёмных призраков балет

Без иллюзии покоя,

Без убежища от бед.

Время крутит вечный ворот,

Словно злой упрямый гном.

Что там? – Вечер, мокрый город,

Дождь и осень за окном…

Молитва

Сохрани, – молю я Всевышнего, –

От соблазнов, греха и порока,

От ненужного и от лишнего,

От судьбы и от веры пророка,

От дремучести православия,

От бесцветности протестантства,

От невежества и тщеславия,

От кликушества и сектантства.

От двуличности католической,

От бездумности жизни в стаде.

Дай мне боже задатки личности

Не гордыни ущербной ради,

Не для чванства, и не для корысти,

Не для ложно понятой святости.

Охрани меня от предвзятости,

От глухой иудейской косности

И буддийской бесплодной кротости.

Дай мне выпить чашу мою до дна,

Дай мне силы свой крест самому нести,

И да будет цель впереди видна,

И да хватит сил до конца пути.

И избавь меня, боже правый,

От наивной веры беспечной,

От пустой ненадёжной славы

От придуманной жизни вечной!

Пусть минует меня твоя гроза,

Дай мне жить и умом, и трудом своим,

Твоего быть достойным образа,

Ибо создан твоим подобием...

Падение храма

Не спасли иудеи ни город, ни Храм.

Натиск войск чужеземных свиреп и ужасен.

В час крушенья надежд, в этой драме из драм

Голос Господа неразличим и не ясен.

Победители, алчной надеждой горя,

Божьи кары презрев и возможные беды,

С вожделеньем сорвали покров с алтаря

В торжестве безоглядном желанной победы.

И кощунственный жадный безжалостный взгляд

Заскользил там, где тени замешаны густо,

Ожидая найти здесь упрятанный клад,

Но увиделось вдруг, что святилище пусто…

Понял тут грозный перс, сын пределов иных,

Из которых войной застелилась дорога,

Что алтарь не хранилище кладов земных,

А жилище бесплотного вечного бога.

Удивлённый, он долго смотрел на алтарь,

Мял сомненья свои словно влажную глину:

Ладно, богу не нужен презренный металл,

Но зачем же он дом и народ свой покинул?

Патмос

На гребне зубчатые стены,

Вокруг сосновый светлый лес,

И облака, как клочья пены,

Плывут под куполом небес.

Игра цветов в изломах линий,

А воздух чистый как роса,

И в море, в безмятежной сини,

Спокойно дремлют паруса.

Всё растворяется в блаженстве

И снится сон в земном раю

О божестве и совершенстве,

О счастье в благостном краю.

И странно думать, что за строфы

Здесь рождены в иные дни.

Виденье грозной катастрофы

Через века несут они.

Был страшный миг в пещере тесной,

Когда раздался божий глас,

И монолит тяжелый треснул,

И светоч дрогнул и погас.

И слову с трепетом внимая,

Увидел в страхе Иоанн

Пучину ада, кущи рая,

Последний день земель и стран.

Он слышал стоны и рыданья

И видел, словно жуткий бред,

Как погибало мирозданье

В свирепой веренице бед.

И мир, казавшийся нетленным,

Сгорал как тысяча огней.

Настал последний день вселенной

И зла, что угнездилось в ней.

И то, что предрекли пророки

Ещё в какой-то давний век,

Свершилось – наступили сроки,

И время прекратило бег…

Лениво солнце полдень плавит,

Паря над лесом и водой.

Какой контраст блаженной яви

С давно обещанной бедой!

Мы беззащитны – космос грозен,

И мир наш хрупок, как стекло.

И этот свет, и шёпот сосен,

И дня, и ночи волшебство

Так эфемерно-ненадёжны,

Но победит ли страх мечту?

Вздыхаешь радостно-тревожно

И веришь в эту красоту.

Прокажённый король

Помутился от зноя измученный разум,

Тяжелы по горячей пустыне шаги,

А король наш с младенчества болен проказой,

И страну непрестанно терзают враги.

Наши люди и кони поникли от жажды,

Смертоносна безводной пустыни юдоль.

Наши деды пришли в эту землю однажды,

Где лишь мёртвый песок да колючая соль.

В пелене миража скачут воины эмира,

И пылит под желтеющим небом земля,

Эти грозные тени враждебного мира,

Как проказа, что скоро убьёт короля.

В одеянии белом он едет меж нами.

В мёртвых пальцах его не живет даже боль.

Но, как в прежние дни, развевается знамя.

С нами вера и наш прокажённый король…

Путь на Тенерифе

В этот день океан нам готовил сюрприз.

Утром дул чуть заметный ласкающий бриз,

Море тихо качалось, беззвучно, как тень.

Начинался спокойный безветренный день.

И казалось, что нам он ничем не грозит,

Хоть склоняли над нами тяжёлый гранит

Гран Канарии кручи, как чёрные грифы,

И был скрыт за туманом вдали Тенерифе.

А потом из-за острова яростный норд

Стал нещадно трепать наш зарифленный грот,

И, подвластные ветру и дикой волне,

Загудели, подобно басовой струне,

Вант стальные упругие гулкие тросы.

Лодка, пену цепляя окованным носом,

Танцевала под их музыкальные риффы.

И открылся в туманной дали Тенерифе.

Далеко позади скрылись берег и порт.

Экипаж, словно точно звучащий аккорд,

Как бы бешеный норд океан ни месил,

Был созвучием веры и воли, и сил.

Вопреки океанской свирепой волне

Мы друг в друге уверены были вполне

И стояли надёжно, как пальцы на грифе.

И всё ближе и ближе был к нам Тенерифе.

Наши дни скоротечны. Любой переплёт,

Будто рыбы летучей недолгий полёт,

Если смотришь назад, но минута как год,

Если яростно море у борта ревёт,

И качается палуба, словно весы.

За кормой вместе с милями тают часы…

Вот и мол, и причал, и прибрежные рифы.

Через восемь часов нас встречал Тенерифе.

Русь святая

Кто этот призрачный венец

Тебе поднёс и не помешкал –

Глупец, мудрец или подлец?

Ферзём назначенная пешка –

«Святая Русь»! Ну, не насмешка ль?

В разбеге лет такие встречи

В душе твоей нашли причал,

Что их заряд противоречий

Враждою яростных начал

Весы столетий раскачал.

Из века в век случайно ль, в срок

Всё шла живая вереница,

И в ней сменялись люди, лица.

Дурак, подонок ли, пророк –

Диапазон весьма широк.

Тот святость чистую искал,

Преодолев свирепость страсти,

Терпя лишенья и напасти,

В лесах или средь диких скал,

Предвосхищая идеал.

Другой твердил, что строит храм,

А возводил вертеп убогий,

В котором бесы – полубоги

Блюли пустых обрядов хлам,

И вера вырождалась там.

А третий обличал пороки

И возводил фантомы планов,

И строил новых истуканов,

И верил в то, что близки сроки

Когда иссохнут зла истоки.

Но хлеб не заменяют словом,

А жизнь сложнее всякой схемы,

И допотопные проблемы

Висят над поколеньем новым

К ним, как и прежде, не готовым.

Не близок путь к вселенской славе

В рутинной тягостной работе.

Тобой рождённый плоть от плоти

В побед и бед бурлящем сплаве

Превозносить тебя не в праве!

… Как, впрочем, и хулить не в праве…

Семь баллов

Семь баллов, скажу вам, ребята, – не шутка.

Тревожная тьма, непроглядная ночь

И, если не выдержит наша скорлупка,

То кто-нибудь вряд ли сумеет помочь.

Мерцает во мраке картушка компаса,

На качке вертясь как полуночный бес,

И светится тусклая млечная трасса

Над мачтою в пропасти чёрных небес.

А ванты гудят под порывами ветра,

И лодка врезается в гребень волны.

Тревожно, и так далеко до рассвета,

А, впрочем, и он не сулит тишины.

И кажется, сгинул весь мир в катастрофе.

Исчезло пространство, а времени бег

Застрял в бесконечности, чёрной, как кофе,

И яхта – последний вселенский ковчег.

И нервные шутки в двух метрах от ада

Бросаем мы ветру и грозной волне,

Хоть знаем, что это всего лишь бравада,

По сути, людей сухопутных вполне.

А яхту лихое дыхание шторма,

Как сорванный с ветки осенний листок,

Кренит, и швыряет, и треплет упорно,

И гонит всё дальше на юго-восток.

Туда, где над морем взъерошенным ветром,

Над краем воды, чуть заметно для глаз

Разбавлена ночь электрическим светом,

Где остров и тихая гавань для нас.

Туда, где нас ждет благодатная Тира,

Желанный, но, вроде бы, призрачный дом,

Осколок погибшего, кажется, мира,

В реальность которого верим с трудом.

Но как бы судёнышко наше не било

Свирепое море, качая весы,

Пройдут, унося наши бодрость и силы,

В упрямой борьбе со стихией часы.

И там, у причала далёкого порта,

Где берег пьянит ароматами трав,

Задремлет пучина, вздыхая у борта,

Забыв свой крутой и неистовый нрав…

Семь баллов, скажу вам, ребята, – не шутка.

Тревожная тьма, непроглядная ночь…