Алексей
Караковский

You make me real

Мне часто снится шествие печальных животных,

чьи тёмные глаза выразительней, чем у детей и женщин.

Недоваренный рис раскладывается по тарелкам,

мы садимся за длинный стол, но трапезы не будет.

Они заглядывают мне в душу и многозначительно молчат.

Наверное, я никогда не смогу им объяснить, где я был

столько лет, в самые трудные дни их бесприютной жизни.

Марина уходит от Димы.

Дима уходит в армию.

Их дочь уходит из дома.

Кто-то из них уходит в монастырь,

и время – время тоже уходит.

Наша тихая Родина так велика,

что этот дождь всегда найдёт себе пристанище

на её овдовевшем лице, изрытом морщинами и окопами.

Мы вытрем капли крови и отправимся дальше,

к месту нашего окончательного умиротворения,

если, конечно, нас не задержат неотложные дела

и условия продлённых трудовых договоров.

Серёжа любит Катю.

Катя любит финики и кино.

Их сосед ежедневно любит свою жену –

какая, к чёрту, может быть звукоизоляция

в нашем насквозь дырявом мире?..

Чёт, нечет, не всё ли равно, когда в дело вступают

обворожительные звёзды телеэкрана,

делающие всегда правильный выбор?

В подсознании я потребляю столько зубной пасты,

что места для мозгов уже не остаётся,

раздражение накапливается, и новые семь строчек

становятся для меня тем же, что и предыдущие пять.

Исмаил ухаживает за Варварой,

Варвара ухаживает за спатифилумом,

они вместе хаживают в бильярд,

и родители Вари не против мусульман,

если они не чеченцы, не хачи и не паршивые ублюдки.

Настало время постмодернистских выкидышей,

когда не веришь мельчайшим проявлениям невинности.

«Хочу семью, детей и счастья» – «А зачем?...».

Конечно, всё не так плохо – но как об этом не думать,

когда каждую осень воздух горчит одиночеством?

Не забудь поменять «квадратные» скобки на «фигурные»

в демонстрационной версии своей любви.

Таня хочет Таню.

Ваня хочет Ваню.

Зрители хотят реалити-шоу и биг-мак на ужин.

Животные сходят с ума и тоскливо умирают

здесь же, в прямом эфире.

Баллада о герое

Ты рождён не для всех, и ночная звезда

возвестила о родах святые места,

но узрели её лишь верхушки деревьев и трав.

Что случилось потом – не отыщешь концов,

твой отец лишь презрительно плюнул в лицо,

но ты ушёл от отца, в чём ты прав так же, как и не прав.

Ты опасен, как чёрт, для обычных людей,

ты уводишь с собой их наивных детей,

ты исчадие яда, пророк, искуситель, злодей!

Пусть брусчатка холодная – подиум твой,

ты играешь с гитарой, и этой игрой

ты наполнен, ведь миру запомнится только герой.

Ты поёшь не для всех, и мажорный аккорд

в литургии твоей крепок, словно кагор,

и органная хворь хлещет горлом, но голос твой хрипл.

Рок-н-ролльною скорбью визжит микрофон,

темнота вокруг сцены с обеих сторон,

но зато под прожектором прётся расслабленный пипл.

Ты уходишь с концерта, как падают в транс,

и на транспорт не хватит прайсов в сотый раз,

и случайные люди проводят тебя в тарантас,

чтоб на кухне с утра из объятий герлы

ты опять никому не звонил до поры,

пребывая в краях, где летаешь лишь ты и орлы.

Ты живёшь не для всех, без училищ и школ,

как монах одинок, гол, как голый король,

но монархам дерзит чересчур благородная стать.

А когда от тебя уходила жена,

ты с улыбкой шептал глупых муз имена

и не верил, что музы, как жёны, способны предать.

Относясь к своим женщинам так, как к словам,

ты в них верил, лишь если читал по губам,

но любить, как и верить, на свете нельзя пополам.

И когда участились концовки годов,

ты открыл, что не так уж силён и здоров,

и не молод уже для концертов, дорог и орлов.

Ты умрёшь не сейчас, и не важно уже,

что найдёшь ты в наркотиках или ноже,

жизнь – мгновение, но и мгновение — целая жизнь.

Смерть тебя слишком рано ударит под дых,

в чём впервые с тобой уравняет других,

смерть единственный друг, терапевт, бытовой реализм.

Графоманы смеялись, когда ты ушёл,

всем как будто бы стало опять хорошо:

ты, как прежде, герой – узаконен, известен – и что?

Но когда всё закончится так, как всегда,

перестанут ходить в город твой поезда,

в этом небе опять загорится ночная звезда,

в этом небе не раз загорится ночная звезда!

Безопасность

Тётя Катя каждый вечер на старенькой кухне

собирает любителей водки

и ведёт разговоры за жизнь.

Врач поведал, что спала тётя Катя не с теми –

и детей уже точно не будет:

вдруг кого-то родит не того.

Мальчик Вася раз в неделю торчит на футболе,

после матча он лупит ногами

исторически вечных врагов.

Ну и славно — в крайнем случае, Вася подохнет,

и уж точно, что он не возглавит

государственный переворот.

Дядя Коля обожает смотреть порнофильмы,

покупая их пачкой на рынке,

что находится в центре Москвы.

Очень славно, что он дрочит целыми днями,

ведь зато ни убийств, ни насилий

он, конечно, не совершит.

Безопасность – это наш добровольный экзамен,

это значит, что каждый на месте,

это значит, что всюду есть власть.

Безопасность – это долг, наслажденье и счастье,

это гордость за Родину, это

то, зачем продолжаем мы жить.

Вспомни о доме

Ты такая же, как все – дура,

Я, должно быть, не умён тоже,

Только где мне взять такого друга, как ты,

Моя хрупкая жизнь.

Замерзает в декабре утро,

Я почувствую его кожей,

Льдинки в сердце и на крышах точат ножи.

Вспомни о доме, когда

В гостиничном кране замёрзнет вода,

Долгие проводы, становится холодно,

Дальние поезда.

Если ты ещё не спишь,

Возвращайся в Воронеж или в Париж,

Жизнь без известий, старые песни,

Капли капают с крыш.

Хочешь мира – будь готов к драке,

Я смотрю на мир вполне гордо,

Мы с тобою будем счастливы ещё один миг,

Моя грустная тень.

Нам с тобой поют хвалу собаки,

Задирая до небес морды,

Но на деле эти песни совершенно не те…

Вспомни о доме сейчас,

Когда город остаётся без нас,

Какая разница, раны затянутся –

Значит, повезёт в другой раз.

Последние дни зимы

Уже подсчитаны и учтены,

Пора возвращаться на нужные станции

Контурной карты страны.

Не сумею проронить слова,

Если нам не повезёт снова,

В этом нету ничего злого…

Почему ты молчишь…

Дождь

Дождь, скользкое небо.

Мы сидим у окна, между нами туман.

Скажи, что ты любишь; скажи, ненавидишь,

я пришёл просто так,

и день – всё летит к чёрту!

Рыба, селёдка, мокрая тварь,

не смотри на меня прокуренным глазом!

Вся эта жизнь – бесконечный январь,

если её потребовать сразу,

Это долгая гордость квартиры, сданной в наём,

это правила места, чтобы остаться вдвоём…

Я люблю твои руки…

На сердце тоже растут волдыри,

но то, что внутри, редко лезет наружу,

рассветный будильник не видит зари,

зато каждый день забирается в душу.

Вероломное счастье не делать ошибок при всех,

ненадёжные пальцы скрывают и слёзы, и смех…

Мы умрём словно дети…

Дождь, мокрое счастье.

Последний подъезд пред началом весны.

Скажи, мне, что будет; ударь – на счастье,

чересчур мало лет,

и снег… снег на деревьях!..

Если утром унылым…

Если утром унылым проснёшься один,

телевизор в углу, на столе анальгин,

чай вчерашний остыл, пусто в банке сардин –

значит, дело, действительно, плохо.

Жизнь предельно скучна и предельно проста,

и пока твоя совесть, как в детстве, чиста,

недостаточно белая скатерть листа

вся насквозь с ощущеньем подвоха.

Кто другой бы, возможно, достал пистолет,

коротка жизнь поэта, когда ты поэт,

а такие, как ты, покупают билет,

с удовольствием рвя эти цепи,

чтоб увидеть Кульджинский полуденный тракт

и крестьян, надрезающих опийный мак,

чтобы славить закат в Заилийских горах

и сухие аральские степи.

Если б ты, что возможно, родился другим,

то тебя окружали друзья и враги,

и повсюду ступали бы их сапоги,

попирая и радость, и горе,

но теперь ты один, и карельский прибой

отрезвит, накрывая тебя с головой,

и сосна повенчает навеки с волной

бесконечного Белого моря.

Так хватай же скорей, вечный странник, суму,

в этом мире нельзя унывать одному,

равнодушие – смерть, не позволь же ему

жить от вешалки до гастронома,

ты пройдёшь по стране от пустынь до морей

и вернёшься назад, чтоб мудрей и добрей

быть до смерти своей и достигнуть скорей

своего настоящего дома…

Зал ожидания

Они едут на концерт памяти Виктора Цоя –

двое подростков с большим чёрным знаменем,

пересаживающиеся с поезда на поезд,

как озябшие синицы с ветки на ветку,

и хотя никто из них раньше не забирался так далеко,

остаётся всего лишь два часа до Твери,

да и первые контролёры уже пройдены.

«Доберёмся как-нибудь», – говорит Паштет,

«Конечно, доберёмся», – отвечает Майки,

и мальчишкам становится немного спокойнее.

В тамбуре людно, и гитара передаётся по кругу,

как бутылка с портвейном в руках клинских грузчиков,

отмечающих Новый Год здесь же, в соседнем вагоне.

Тверь, новая электричка и девчонки-попутчицы:

«А мы хиппи, давайте вместе хипповать!»,

снова гитара и темы для разговоров вровень до Бологого,

где, как известно, полдороги, и остаётся две пересадки.

«Первый раз едете, мэны? А мы третий!» –

«Так вы, герлы, тут, наверное, каждый километр знаете!»

В поезде на Окуловку обычно так мало людей,

что поневоле кажется, будто ты едешь где-то далеко,

а на улице мороз, собаки мёрзнут, звенят стёкла,

и сельских алкоголиков находят под утро

с вечными добрыми улыбками на посиневших лицах.

Станция и ночь появляются за окном одновременно.

За четыре дня до Рождества повсюду пусто,

а в зале ожидания пахнет перегаром и опасностью.

Майки здесь самый старший, он лучше всех знает,

как беречь приятеля и, конечно, этих девочек,

которые так хороши, что в свои шестнадцать лет

даже ещё и не знаешь, что с этим делать.

Далеко за полночь двое подвыпивших граждан

вваливаются вовнутрь и, непринуждённо падая на пол,

с интересом разглядывают компанию с гитарой.

Один из них знал в армии пару аккордов,

и, кстати, есть бутылка, из-за которой Верка

их и прогнала с шурином ночью с кухни –

вот дура, будто не знает, что есть вокзал.

«Девчонки, давайте знакомиться!

Пацаны, забацаем "Владимирский централ"!»

Майки понимает, что до электрички три часа,

уходить отсюда решительно некуда,

а вот, кстати, и водка, и вода из колонки –

нехитрая зимняя трапеза.

К утру энтузиазм, опьянение и усталость

приходят к общему знаменателю –

вместе с электричкой на Малую Вишеру.

«Девчата, оставайтесь! Ну что вам, впадлу?», –

слышен отчаянный вопль с платформы,

и незнакомец с выправкой десантника,

невозмутимо закатывающий рукава,

уже спрашивает, не нуждается ли кто-нибудь

в его добровольной и бескорыстной помощи.

Они завернутся в чёрное знамя, чтобы согреться,

будут наперебой обсуждать поведение пьяных уродов

и сравнительные достоинства Цоя с Мориссоном,

потом доедут до Питера, обменяются телефонами

и расстанутся навсегда, никак не решив,

стоило ли так поспешно бежать из Окуловки

и не обмануты ли те двое, что остались там навсегда.

Они, в общем-то, никогда этого не узнают.

Засада

Я помню, как в моём микрорайоне менты

в опорном пункте вплоть до утра

глушили самогон и в ткацком общежитии

ходили проверять паспорта.

Мне кажется, что мир стал ещё более стар,

лишь я до сих пор так никем и не стал.

Засада!

Я не могу больше ждать,

и компромиссов не надо,

мне было лишь двадцать пять,

когда на улице дождь

размывал все устои моральных основ

и рушился мир наших вечных и мудрых отцов.

Знакомый по работе как-то раз нам приносил

совсем недавно вышедший диск,

волшебная программа моделировала счастье

на всю оставшуюся жизнь.

Мы ждали у стола вожделенный ответ,

и умный аппарат нам вдруг сказал, что нас нет.

Один мой приятель, сказал, что любовь

он сам встречал в продаже в метро,

конечно, консервант и идентичный натуральному вкус,

но удовольствие стоит того!

Он очень огорчён, что с зарплатой голяк,

всех баб не перетрахать и не выпить весь коньяк.

Казань

Лаокоон, где твои сыновья?

Всё, что родится, не будет жить долго,

Из подчинения вышла Волга,

Волга роднее, чем даже семья!

Бомбой раскрылся купол-цветок,

Вилами писано чьё-то имя

Это обычаи стали другими,

Мифы всё те же, и тот же их срок.

Книги сжигаются в среднем за час,

Если, конечно, в них нет предсказаний,

Если не липнет к твердыне Казани

Маленький, но столь опасный Свияжск!

Пусть в полоумных метаньях цариц,

Видится что-то от миротворенья,

Гёте сказал бы, что это лишь время

Ницше и вовсе б не стал говорить!

Все разрушенья коснутся лишь стен

Дождик апрельский – разрушить непросто…

Всё, что не спето, доснимет Тарковский,

Всё, что не видно, сыграет Колтрэйн!

Так не точи свой кухонный нож,

Разве лишь в этом твоя оборона?

В комнате рядом проснулся ребёнок –

Дети важнее, а ножик не трожь.

Как ни спеши, избежать перемен

Без одиночества вряд ли удастся,

Так получи свою долю авансом,

И ничего не требуй взамен!

Лаоокон, бесконечен поход

Не вынуждай в нём участвовать время…

Если мы сможем остаться всё теми же,

Солнце восстанет из тающих вод!

Ласточкин путь

Как всё же трогателен ласточкин путь…
Я – тот, кто верит в него всерьёз!
Сорвётся голос на фальцет, но белый венок
коснётся твоих волос,
и вдохновение всех стран соединяется
в единственной попытке рассмотреть океан –
я знаю, что их счастье в тот же миг я навыдумывал сам!…

И не наскучит никогда землетрясение,
ведь лепестки так стучатся в окно…
Я мимолётно провожаю иероглиф тебя –
он будет написан весной,
и воскресенья на холме увидеть тень
уже не важно, если там дистанция огня:
я знаю, эти армии явились посмотреть на тебя!

Так возвращается к истокам любовь,
так блудным детям пора по домам,
так появляется в норе мудрой нерпы тепло,
и слышно, как бьют зеркала…
Из заколдованных обломков зимы
как партизан, сложу сигнальный костёр, а потом
я выйду на посадочную полосу апрельским дождём…

Местные авиалинии

Пути миграции самолётов – как белые нитки,

скрепляющие пространство моей прекрасной жизни.

Картина эта столь величественна и невозможна,

что иногда, за пару тысяч километров от дома,

я восхищённо застываю, глядя на эти стежки.

В своей стране я всегда дома.

Я могу выйти на улицу, купить хлеба,

могу свалить куда-нибудь автостопом,

могу писать стихи, могу не писать,

могу просто сыграть для тебя блюз или польку –

неважно что, лишь бы ты была рядом.

Правда, меня раздражают газеты.

Толстые и белые, они шуршат под ногами,

предлагая незаменимые продукты и услуги,

интимно шепча о смерти, подкараулившей тебя

ночью за рулём на Ленинградском шоссе

или в салоне АН-28 местных авиалиний.

Но я иду по земле своими ногами,

и мне не нужно ни костылей, ни добрых советов –

я точно знаю: мы умрём нескоро и некрасиво,

от старости и усталости, выработав свой ресурс

на шёлковых швах великой небесной карты.

Кому нужна смерть, когда о ней говорят честно?

Хватит, девочка, не надо больше об этом.

Москва-1943

Я поняла: мне будет хорошо с тобой,

но ты иди, раз вызывает страна:

зачем любовь, когда ты отправляешься в бой,

забудь скорее меня, забудь скорее меня!

Иди, наш город нарисован на полях

тетрадей школьных, и пустых дворов

закрыты чёрные глаза.

Иди, мы заслужили победить свой страх,

на серых крыльях дальних поездов

дрожит тревожная звезда.

Вся эта ночь рассыплется в горячей золе –

ей безразлично всё то, что было с нами сейчас!

Конец войны желаннее для всех на Земле,

но он наступит без нас, он точно будет без нас!

Иди, у нас осталось только пять минут,

и звёзды пятятся куда-то вдаль,

но мы спешим за ними прочь.

Иди, любого воина, конечно, ждут,

и не вернувшихся не меньше жаль,

чем всех ушедших в эту ночь.

Не смотри на часы (вслед Лёшке Гладкову)

По всем приметам опять белая полоса:

в Москве полярная ночь – двадцать четыре часа,

блокада снега и ветра отрежет наш дом,

ты не смотри на часы, мы все отсюда уйдём.

Мы долго ждали конца вражды и войн на Земле,

какие войны, когда страну не видно в зиме,

и только верный автобус, как все чудеса,

соединяет маршрутом свои полюса.

Коммуникации порваны, помощи нет,

примета Нового Года – ночной президент,

для этой местности даже не делали карт –

прости, но что-то изменит, возможно, лишь март.

А в полночь здесь канонада, и в каждом дворе,

найдётся местный Мюнхгаузен верхом на ядре,

чтобы доставить письмо в небесный Страсбургский суд,

где нас, конечно, оценят и тут же спасут.

Не дай Бог выпадет шанс, ведь я ещё не готов

над праздничной распродажей фонарных столбов

подняться вешним салютом и тут же пасть вниз,

пусть всех спасёт алкоголь, и лишь друзей – антифриз.

Меня подводит термометр – тени тепла

напоминают нам всем, кого в чём мать родила,

но, знаешь, я всё же рад, что остаётся наш дом,

так ты не плачь, скоро март, и вот тогда мы уйдём.

Огромное и пустое

Огромное и пустое что-то,

как проспект Вернадского в восьмидесятые,

проникло в одиночную камеру моей памяти,

зажигая иллюминацию, игриво подсвечивающую

партийные лозунги над тоннелями и мостами.

Нечто, неосознанное и ужасное,

исподволь давит на мои одинокие сновидения,

заставляя бежать по ночным крышам

с запада на восток,

от мира к войне.

Самое страшное, что страна

обязана была знать своих героев,

и я до сих пор не могу понять,

как вся наша, в общем-то, тоскливая жизнь

могла поместиться между этими знакомствами,

и не вместить в себя больше ничего существенного –

что осталось бы сейчас, через двадцать три года.

Дни открытых дверей, о которых я сейчас говорю,

всегда начинались с поклонения идолам,

транслируемым по всем телеканалам

и погребаемым у кремлёвской стены, –

после окончания срока их гарантийного обслуживания.

Мы шли строем,

мы всегда шли строем, когда нам было четыре года,

но кто мог сказать, кто будет нашим врагом,

чем кончится эта война!

Язычество было господствующей религией,

и портреты шаманов вполне гармонировали

с нашими шаманскими заклинаниями –

пока цветы на Красной площади не кончались,

пока вечер не вытеснял прайм-тайм

осознанно добровольных демонстраций.

Эпоха единства и силы Духа

заканчивалась один раз в праздник –

праздничными стрельбами на Ленинских горах.

Сходились зрители, офицеры объявляли начало салюта,

и небо глухо гудело, когда в него стреляли в упор.

Через полчаса выстрелы замолкали,

зеваки расходились по домам до следующего шоу,

и только машины «Скорой помощи»

напоминали о безропотной жертве,

до сих пор распластанной над нашим городом –

несмотря на многочисленные ранения,

многие из которых несовместимы с моей жизнью.

Оккупация

Был день, когда я пожалел,

что в Москве нет музея оккупации,

как в Риге или Таллинне.

Это значит, что в нашем сознании

всё осталось, как было

двадцать лет назад.

Оккупация – продолжается.

Пейнтбол

Осенью каждый день заканчивается немного раньше.

Окружающая растительность похожа на территорию,

брошенную отступающим противником после оккупации.

Асфальт под ногами немного темнее неба над головой,

но демисезонная дорога домой всегда занимает

не больше шестидесяти минут.

Послушай, как на Таганке разворчался ветер –

он опять не может выбраться из воздухосборника.

У стен пронзительно пахнет аммиаком, и голуби

играют с прохожими в свой пейнтбол.

Под землёй

Глотаю холодный воздух

типичной московской осени,

боюсь не добраться вовсе,

но еду последним поездом.

Эти осенние девушки в метро,

читают Дэна Брауна и Шопенгауэра.

Длинные пряди их волос не достают до страниц,

обнажая волнующее пространство

между книгой и собой.

Прижаться к двери вагона,

наверное, было б здорово –

фотографов и спецкоров

в метро всегда было поровну.

Мне кажется, детей стало так мало,

что их никому уже не показывают,

они живут далеко-далеко, не подозревая,

что под землёй тоже есть жизнь –

и я снова чувствую себя обворованным...

Угроза личной свободе –

когда не уверен полностью,

но сверхпоездная скорость

важнее под этими сводами.

Когда я состарюсь, я вряд ли

буду так же мобилен, как прежде.

Но иногда я невольно мечтаю умереть

именно здесь, чтобы уравновесить

годы жизни, проведённые под землёй.

Подняться, как птица в небо

по трубочке эскалатора –

конечно же, крайне чревато

стать чем-нибудь вроде небыли...

Птицы ни для чего

          1.

Священное писание льётся и по сей день

своим хрустальным верлибром,

священное писание осчастливит всех тех,

кто удачлив наполовину,

устранит обидчиков и бывших мужей,

детям даст кусок хлеба и зрелищ,

на перекрёстке со сломанным светофором

укажет дорогу заблудшим таксистам...

Но, знаешь, эти птицы здесь ни для чего,

им не нужны священные книги,

и что бы ни случилось – знай, лети –

да береги свои яйца.

          2.

Калитниковского рынка невидная ось

словно проходит в центре гончарного круга.

Солнце без устали шпарит под Карачаровский мост

люди шляются, топча и толкая друг друга.

Где им прочесть токи нашего мозга,

где им расслышать голос из голосов!

Отпусти меня, человече, хоть это не просто,

отпусти, я хочу лишь освоить то, что не довелось:

небеснокрылый, воздухопёрый

нежным турманом выгнусь в дугу...

А знаешь, это особенно здорово –

целовать крылышки на бегу.

          3.

Я черноокий Аврелий, я без апреля маюсь,

я серокрылый тосканец, таскаю свои потёртые крылья,

нож из-под плаща – коготь страш-шный!!!

Берегись, душа, брата нашего, мы – безбашенны!

Наши женщины – в вечном трауре:

чёрных крыльев подолы волочатся по ветру...

Здр-равствйте, очень пр-риятно! Мы питаемся падалью!

до гортани откроются взгляду старушечьи вопли,

берегись, случайный прохожий, ворона одичавшего,

огрубевшие за зиму, мы вымерзли тыщами,

чтоб сейчас, пролетая над антропогенными башнями

прокричать тебе: ТВАРЬ, ТЫ ГОДИШЬСЯ В ПИЩУ!

          4.

Небесные конструкции покрыты

строительным лесом, строительным мясом,

небесные конструкции – это гостиницы

для перелётных переселенцев.

Конференция на телефонных проводах

никогда не будет понята теми,

кто изобрёл телефон –

конечно, для нас, для кого же ещё...

Дебаты, дебаты на солнечных пятнах –

о чём можно говорить у стадиона «Динамо»,

когда весна так пьяняща и счастье почти настоящее?

Конечно, о бабах.

          5.

Пошли на дело, солнце светит ахо –

во, пошли на дело, на крыль... й-йахх! Овод,

сгони его! Хлеб – преломи его!

Вина вина, благословение блага,

и знаешь, мой добрый бродяга,

всё ещё будет, ничего не закончится

по воображаемым параллелям

лети, моя лётчица-самолётчица!

бес в ребро, сон в руку, середина июля,

и твоя голубка останется с тобой навсегда –

просто сунь голову под крыло,

пора спать...

Пыль

Я поднимаю глаза на жёлтый ярлык на лбу,

Добровольно сдаю себя в плен, рисуя звезду на стене дома,

где пыль...

Я раскрываю свет на сотни солнечных дней,

Я убиваю бред во имя бреда другого в себе, где лишь...

Обращаются в пыль камни резных дорог,

Хрусталь разбивается, и – пыль, кругом одна пыль...

Один изловчится так, другой изловчится сяк,

А я остаюсь среди вас, ведь я лишь звезда на стене дома...

Священный четверг

Я могу совсем легко

Выйти в мир за флажки и письма друзьям,

Мой дивный Бог

Раздаёт всем подарки до Судного дня,

И я слежу за часами, ожидая весь день

Священного четверга,

Не решаясь от восторга забыть календарь

Предсказаний на этот сентябрь, а пока –

Я бросаюсь очертя

Голову, плечи и верное сердце тебе,

Кураж мой и тщета

Посвящаются воздуху, огню, земле и воде,

Пока нас не научат летать

Храбрые птицы, ищущие вечный покой,

Я хочу заварить в кружке чай

И, завесив окно, просто остаться с тобой.

Я хотел бы рассказать

Обо мне, о тебе, конопле или льне – всё в цене,

Конечно, просто лгать –

Очевидная данность и необходимость извне,

Заходя на посадку, стремительной птицей

Мой грех продиктует гимны церквей –

Небо мирит влюблённых, хотя их вина

Многократно сильней и больней.

Синицы

1.

Москва семидесятых навсегда осталась в моей памяти

при хорошей погоде – зимой и, особенно, летом.

Синицы и жуки были частью нашей большой общности.

Мы жили на одних и тех же одуванчиковых полях,

гуляли под одними и теми же деревьями.

Обезжиренная поверхность серых проспектов,

насильственное трудоустройство и безлюдье –

всё это было где-то далеко, на Волгоградском проспекте,

между автобусных остановок и добрых бабушек.

Ветки растущих у окна деревьев казались ближе –

до некоторых можно было дотянуться рукой.

Потом впервые наступила плохая погода,

семидесятые закончились и улетели в небо

вместе с Олимпийским медведем, синицами и жуками.

Я смотрел на них, как смотрят на воздушные шарики,

и махал правой рукой, левой размазывая слёзы –

ещё не зная, что жизнь, хотя и приходит один раз,

но никогда не заканчивается так просто.

2.

Буквально на следующий день пришли восьмидесятые,

и моему детству разом пришлось потесниться,

торопливо пряча игрушки и фантазии под кровать,

чтобы, не дай Бог, не остаться беззащитным в мире,

где синиц и жуков сменили очереди в магазинах,

талоны на сахар и визитные карточки покупателя.

Советская школа блюла свои пионерские галстуки –

именно их и запах старых газет я помню лучше всего.

Отсутствие хоть какой-нибудь вентиляции в раздевалках

прививало любовь к спорту, а плохое зрение

заставило перейти с вратарской линии в защиту.

Всё свободное время отдавалось войне за выживание.

За своё детство я изготовил и применил столько оружия,

что уже давно должен был получить максимальный срок

в этой огромной камере хранения дурных воспоминаний.

Постоянная готовность к бою стала привычкой,

и то, что началось в восьмидесятых избиением слабых,

закончились уже в девяностых – районом на район.

3.

Москва девяностых вернула хорошую погоду летом,

и я снова встретился со старыми друзьями.

Синицы, покинувшие город десятилетием раньше,

ещё не вернулись, но деревья снова зазеленели,

и улицы, в целом, настраивали на хорошее настроение.

Свободу усугубляла дешёвая выпивка и полное отчаянье,

при котором будущего не предполагалось просто потому,

что наше время тогда ещё не совершило ничего,

что могло бы предполагать у него добрые намерения.

Каждый день был прожит, как единственный шанс,

и рок-н-ролл спасал мир – практически до самого вечера.

Учебники не врут: это была настолько горячая эпоха,

что зажигались и гибли целые политические режимы,

а зимой не хватало снега для празднования Рождества.

Иногда я изучаю ожоги на своих ладонях, и думаю:

«А всё-таки как хорошо, что мы успели тогда согреться».

От этих лет, в сущности, ничего не осталось –

разве что поганое здоровье и старые фотографии.

4.

Двухтысячные года, или как их там принято называть,

прожиты мной пока ещё наполовину, но я уже вижу,

что пропустил начало этой эпохи, и теперь

могу лишь настороженно оглядываться по сторонам

в автобусе или переходя пешеходный переход

где-нибудь в Центре или даже здесь, на окраине.

Откуда-то взялись красивые, удобные магазины,

коротко стриженные девки в солдатских ботинках,

мальчишки, гордящиеся лишь мобильными телефонами,

мода на юных нимфоманок с фальшивыми педерастами,

и человеческое отношение лишь со страниц рекламы.

Когда я хочу поговорить со знакомыми деревьями,

я выхожу из дома и отправляюсь в старый парк:

не так давно сюда вернулись синицы, а на окраине города

были найдены останки Олимпийского медведя.

Мне кажется, этого вполне достаточно, чтобы понять,

что время, на самом деле, никого не предаёт, и потому

следующие десятилетия вряд ли погубят наших детей.

Советским поэтам

Вознесенский тихонько плавился в лучах

закатной бури, и Сибирь летела за окном,

стучалось сердце, и повседневный Первомай

на празднике разбитых зеркал ждал за общим столом.

Душа поэта обычно тёмная, как лес,

и Пастернак примером тому не стал, хотя мог и стать,

тушили свечи и жалкий джаз КПСС

был развлечением для тех, кому не надо рано вставать.

И, словно музыка серебряных пуль,

звучали крики сжимающих руль

василисков с седой головой

за Кремлёвской стеной.

Боже, ты сводишь меня с ума,

этот мир – война!

Маяковский, как водится, почти маяк,

светил во глубину эпох, чтобы путь озарить

пилигримам – во всех краях, во все века

желавших через боль постичь таинство святого пути.

Пустить корни и удалить излишний нерв

обременительно, пока нет повода для войны.

Добровольцы штрафных пехотных эстафет

нас всех научат, если не спать, хотя бы чётче толковать сны.

Даже Есенин, хоть однозначно умерщвлён,

как будто не был, никогда не скажет тайны, зачем

из впечатлений он предпочёл иллюзион

огней вечерних за окном и шизофренических сцен.

Убить негра, намного проще, чем чувствовать блюз,

чем играть джаз, любить жизнь и тоньше различать смерть –

в пылу болезни, когда малейший перегруз

оттенком света ввысоке искушает тебя прозреть.

Не знаю, где ты, последний праведный поэт,

Какой печальный «Метрополь» творишь и с кем,

Над всей планетой опять конца и краю нет

оптимистической весне, все начинают КВН,

И Евтушенко, и Солженицын, как канон,

когда ты прав, то вряд ли лет не хватит доказать правоту.

Один Высоцкий, хоть повсеместно утверждён,

уже не скажет ничего в голодную пустоту…

Стена Цоя

Братство по крови – пути знакомства по фенькам

на десятом ладу,

помнишь, как вдруг остановилась история

в девяностом году?

Рождённый беспризорником, не зная пути,

ты слушаешь свой рок – а, значит, можешь идти

на стену Цоя!

Дети окраин всегда остро чувствуют тех,

кто прикроет собой,

только не вздумай ослабить внимание,

жизнь – это уличный бой.

Нам некуда идти, и отступи хоть на шаг

почувствуешь, как вдруг упрётся чей-то кулак –

об стену Цоя!

Волки сходятся в стаи,

с неба слетаются птицы,

звери выходят из леса,

мы возвращаемся в город,

мы возвращаемся в город!

Может быть, летом белые ночи наступят,

и будет наш час,

мир хоть на малость, но станет взрослее

вечно не выросших нас.

Сколько их было, голодных волчат,

тех, что позвал напоследок Арбат

на стену Цоя!

Чаечка

Чаечка, любезная сестра,

Как поздно ты с небес на счастье прилетела,

Час пришёл, в дорогу нам пора,

От милой стороны к небесному пределу.

Белый лён и ароматный хмель

оставим дочерям в деревнях и посадах.

Океан – наш долг и наша цель,

Пусть души босиком – им ничего не надо.

Моряков в церквях не отпоют,

Семь ледяных морей восславят у утёса,

Скорбный труд – последний наш уют,

Увозят в облака небесные колёса.

Чаечка, солёная вода,

Да лёгкое весло – поморская свобода,

Мы с тобой уходим навсегда,

Оставив на земле детей, дома и годы…

Я хочу жить

В этой квартире старые вещи

сильней и тебя, и меня,

возможная ответственность за завтра

сложней, чем побег во вчера,

и мой ежедневный подъём на работу,

и твой променад в магазин –

сомнительный довод, что мы с тобой живы,

и я пою в этой связи,

что я хочу жить –

это значит больше, чем игра,

я всегда хотел жить –

сегодня, а не вчера,

я слышал, что скоро придёт конец света

или просто большая война,

но я знаю точно, что это случилось

без тебя и меня!

В час пик население данной страны

с немыслимым прежде трудом

готово демонстрировать своё единство

в метро, набитом битком,

и мы, подключившись по этим каналам

к подсознанию масс,

готовы к тому, что большое поглотит

обыденность маленьких нас,

только я хочу жить –

это значит больше, чем метро,

я всегда хотел жить –

только жить, не играя в кино,

я слышал актёры предельно богаты,

но даже если это не так,

количество мелочи для крупной рыбы –

опознавательный знак.

У нас было слишком тревожное детство

и юность не та, что у всех,

мы быстро менялись, и в общем хозяйстве

выжил лишь этот посев,

нам было нетрудно поверить друг другу,

намного сложней найти дом,

и всё, во что верю я в своей жизни,

далось мне с огромным трудом –

я всегда хотел жить –

это семя проснулось во мне,

лишь поэтому жить –

я не выстрелю в этой войне,

кто вытравил память, тот выбросит знамя,

и будет предатель вдвойне,

но только живые споют, кто из мёртвых

кем был в этой стране.