Алексей Исхаков

Алексей Исхаков

Четвёртое измерение № 27 (411) от 21 сентября 2017 года

Квантовая частица

Плацебо

 

Веришь в то, что воздушные массы становятся ветром
от того, что деревья качаются, машут листьями.
В то, что крик петуха вызывает волну рассвета.
Что размеры пути не зависят от километров,
а источник тревог порождается глупыми мыслями.
Веришь в жизнь, как в отзывчивый берег, колодец ответов.

Ты берёшь и глотаешь распахнутым настежь окном
миллионы причин, бесконечную дозу, не меньше.
Иногда запиваешь, бывает, сидишь за столом
и живёшь, если только ты в это действительно веришь.

 

Механическое

 

Опираясь опереньем на воздушные потоки
механическая птица вымерзает до каркаса.
В атмосфере назревает смутный план антициклона.
Дом на северо-востоке
спит кирпично-жёлтой массой,
разметавшись этажами по лицу микрорайона.

На пятнадцатом светает, люди кончили недавно
механически сближаться, в циферблате мнутся сутки.
Громко цокает будильник под давлением пружины.
На развалинах дивана
прорастают две забудки.
Во дворе уже грохочет соло мусорной машины.

Ледяное время года разместилось на обложке.
Электрическая тяга гонит поезд-календарь.
Чай в стеклянном переплёте, подстаканник, мелочь ложки –
механическое счастье, дребезжащая деталь.

 

* * *

 

Скрип континента. Изношенная верста
будит соседей как клавиша-половица.
Шторы ли, шторм, задёрнуты координаты.
Выйти украдкой на берег, дожить до ста
сам себе ношей и транспортной единицей.

Время гудит как натянутые канаты.

Путь норовит из-под ног как висячий мост.
В песке попадается всякое, жемчуг – реже.
Но если бы девять жизней коту под хвост,
одну бы я постоянно шёл побережьем.

 

Ужин

 

Скоро кошки окажутся серыми, солью торца
проступает кирпичное, тихо отдельно стоящее
иссечённое окнами здание. Вот кто-то встречный,
не настолько чужой, чтобы прятать в проёме лица
хоровод заключений. Вот ключ от почтового ящика –
атрибут ожидания. Плоскости с письменной речью
абсолютно не пересекаются с линией сердца.
Частота сокращений точней выражается в герцах.

В тёмном времени капли минут – быстросохнущий клей.
Горизонт зарастает под вечер картонными башнями.
Кто-то близкий рисует глаза на оконном стекле
и готовит разлуку на тихом огне «по-домашнему».

 

Точка

 

А жизнь захлопывает дверь за дверью.

Уже и не помнишь где, а главное, как
звали соседей по общежитию,

старых друзей, продавщиц, собак.
Тёплые пальцы матери исчезают в морщинах, дрожит губа.
Фотоснимки желтеют и рвутся на листья в тени столба.
Затекает рука в неестественно плавный жест.
Уменьшается сумма от перемены мест,
и слагаемые причитания строчкой вниз
опускаются в мясорубку случайных лиц.
Время как вор запихало тебя в карман
и несёт украдкой через посты.
Каждый сам облаял свой караван,
свалку чудес, бытовой пустырь.
Спиралевидно идут часы –
стрелки короче, а дни горят
светом посадочной полосы.
Мы долетались.
И ты
и
я.

 

Югэн

 

малозначительна и тяжела
пауза у заики
в ужасе дикции простоязыким
легче найти слова

в слабой защите открытых дверей
судорожна готовность
медленно резать часами неровно
тёплую массу дней

дует в решётку обугленных букв
ветер из междустрочья
в белой ладони обтянутой ночью
холод сжимает звук.

 

Инсталляция

 

Нарастающий свет. Полоса стабильного горизонта
потрескивает статическим электричеством.
Сверху идёт волной листовая сталь
посеревшего неба. Сотканный из азота
и кислорода, воздух, пугая своим количеством
начинает просвечивать как вуаль.

Люди идут, населяют какие-то пункты.
Зевают, размахивают полотенцами
и постоянно не обретают счастья,
разменивая свои вечности на продукты
сгорания. Время казаться младенцами...

Немного отвлёкся, значит, про птиц сейчас я –
птицы крупнеют, становятся ощутимее,
если подставить, ладонь обрастает гнёздами
(в каждом рассвете всегда есть что-то весеннее).
Всей этой лирикой, физикой, даже химией
веет с таблички, пришитой тусклыми звёздами,
с надписью «Утро случайного воскресенья».

 

Караваджо

 

Мир как убежище, щель между светом и тьмой.
Парус уплывшей фелюги восьмые сутки
реет в полотнище моря, зовёт с собой.
Только источник пронзительно сверху слева
льёт на портрет потомственной проститутки,
с которого смотрит мадонна, не королева.

Так само понятие хлеба зреет зёрнами на ладони,
наливается каплями твёрдости в скошенном колоске.
Одинокая выпуклость жизни пятном на темнеющем фоне
«не написанного никогда». Только высохшая фелюга
остаётся истошно лежать на горячем солёном песке.
Но её всё равно не догнать, балансируя в центре круга.

 

От мая

 

От самого мая до мая
протискиваться сквозь грозы, ломая
приобретённую ложность своих суставов.
Смотреть с точки зрения вниз, иногда устало
прижавшись щекой к застеколью родного края.

Раскачивать маятник с амплитудой
«от мая до мая».
Сновать в лабиринте с маневренностью трамвая,
тактильным слоном аккуратничать в лавке с посудой,
торчать в котловане жилья как забитая свая.

В сезон, огрубевшие лица с себя сдирая,
отчаянно корчиться, пережидать в «Кагоре»
трансличностный переход. Там, где чуть живая
вода, собирать маяки на заброшенном море
от мая до самого мая.

 

Внутренняя звезда

 

Где-то внутри. Так глубоко внутри,
что и представить не хватит воображения,
падает в бесконечности, падает и горит
самым внимательным светом твоя звезда.
С первых секунд тишины твоего рождения
до миллиардов лет твоего «всегда».

Вот и моя мигает из глубины,
но с расстояния сорока световых
приблизительно лет, так нечётко видны
мелкие буквы её ко мне обращения.
Ей ведь там тоже непросто, а для двоих
не предоставили нам подходящего измерения.

 

Зимоход

 

Януарий шагал по земле, спотыкался и пел:
«Я иду по земле, спотыкаюсь, пою и метелю.
Взгляд мой бел...»
Под ногами хрустели недели
и пейзаж чёрно-белого снимка в руках леденел.

Трансплантолог Изида, нарушив ладонью сугроб,
изваяла из снега подробное членораздельное.
Рассмеялась. Какая-то тётка наморщила лоб
непослушными складками. Тихо коптила котельная –
в облаках теплотрассы подтаял смешной снегантроп.

Робкий звук, пробираясь по воздуху, тонко застыл
напряжённой струной между точками хрустализации.
Распластавшись над крышами, небо, лишённое сил
бредит птицами, не подлежащими эвакуации
на какой-нибудь юг.

 

Светло

 

Всё равно светло. Эта взвинченная монета
остаётся орлом или решкой, пока в полёте.
Вы живёте или ещё не совсем живёте...
В состоянии ли у Шрёдингера планета?

Всё равно светло. Старый лодочник крошит время,
высыпает остатки-недели, часы, минуты.
Неокрепшие стаи мальков, изменив маршруты
возмущают полоску воды, разгоняя тени.

Всё равно светло. C расстоянием рвутся нити
устаревших давно невербальных коммуникаций.
Промолчав у прибоя, у пены цветущих акаций,
напишите два слова: «Пожалуйста, сохраните».

Всё равно светло. Улыбнуться и крикнуть в небо.
Непогода ответит резко, континентально.
Как же просто: легко, свободно и не летально
проходить дождём по сырому берегу слепо.

 

Чувство меры

 

Нарисуйте границу фломастером на стене.
За стеной никто не заметит, что есть граница.
Так же густо течёт проспект, размывая лица.
Так же окна рисуют свет на жилом валуне.
Ты и здесь, и в то же время в какой-то волне
Ощущаешь себя как квантовая частица.
Если ты не измерен, то просто размазан вовне.

Пробиваясь из лобных или височных долей,
Начинают расти паруса и улавливать ветер
Неосвоенной жизни, порывы всего на свете.
И «плывёшь», не касаясь фарватером минных полей
Осторожных границ, проблесково-тревожных огней,
Потихоньку лавируя в вяжущем этикете…

Или сразу же с места срываешься с якорей.

 

Проблемы коммуникации у китообразных

 

Грегори Бейтсону

 

Ловко поддев плавником неровность волны
мягко вспорол границу воды и неба
с гидродинамикой всё у дельфина отлично
как у акулы только не так свирепо
увлечённый непостижимостью глубины
оторвался от стаи как это бывает обычно
и пропал в глухомани сенсорной тишины.

Сваливает без разбора то там  то тут
тёмное море свои многотонные складки
территорией поглощаются все попытки
отыскаться даже киты и косатки
не услышат тем более не поймут
только ветер качает этот пустынный, жидкий
невнимающий мир обрывает неба лоскут.

Сквозь условность широт он пронзителен и напрасен
различает только внутри аритмичный стук
вот и ты как дельфин одинок и китообразен
всё плывёшь и кричишь: «Уловите мой ультразвук!»

 

Туман

 

Вздрагивает туман. Вечер. Табачный дым.
В воздухе над столом прячется эта схема:
можно не пить вино, можно не быть другим.
До тошноты верна чёткая теорема.

Не растворить себя, прошлое выдаёт
шероховатый след на голубом асфальте.
Нам обжигать горшки, переползать широт
мелкое декольте на подневечном платье.

Выскажи скорость рук, высеки алфавит,
высуши наугад мокнущее запястье.
Сваленный кое-как, наперекор лежит
сбивчивый человек, переходивший счастье.