Алексей Григорьев

Алексей Григорьев

Все стихи Алексея Григорьева

21 октября

 

Всё? Ни фига не всё.
Дышит пока носопырочка,
Ветер листок несёт
Палевый с дырочкой.

Дождик в обед прошёл,
Словно себе царь,
Всё ещё хорошо,
Смерть отрицается.

 

68―08

 

Ирине Якшиной

 

Фонарики качаются и гаснут,
Шумит во мгле испорченный гидрант,
С божественною девою грудастой
Спешит в отель нетрезвый оккупант.

И чудится пражанам спозаранку,
Что на старинном Карловом мосту
Грохочут заблудившиеся танки
С таинственной звездою на борту.

Уходит ночь куда-нибудь в Гвинею,
А может быть, и вовсе – в Сомали,
Как водится, под утро каменеют
Славянские смешные Короли.

Стучатся молоточки колоколен,
Болтается кораблик вдалеке,
По Вышеграду бродит грустный Голем
С бутылкою «Гамбринуса» в руке.

 

 

* * *

 

Самолётик вспыхнул и растаял,
К солнцу прочертив несложный путь.
Говорят, душа не умирает –
Это мы проверим как-нибудь.

Лужица вишнёвого варенья,
Поздний свет и жёлтые цветы...
– Кем ты был в последний день Творенья?
– Тем же, вероятно, кем и ты –

Птицей, замолчавшей на закате,
Рыбой, опустившейся  в закат...
Это очень мучает, приятель,
Это очень трогает, камрад.

Мир звучит и тянется, как фраза,
Самолётик в небе чертит круг,
Вечность – ни фига не сложный пазл –
Восемь произвольно взятых букв.

Длится жизнь, как реплика простая,
Иногда, как музыка, звуча,
И никак поэзией не станет,
И никак не может замолчать.

 

август

 

Всё, что было тобой: и куст
жёлтых ягод, и кислый вкус
ранних яблок, кленовый ладан –
забывает тебя – и ладно.
Значит, снова ты вытек весь
сквозь листвы перезрелой взвесь –
зря погибшую роту капель
поднимает безумный Каппель,
проверяя на прочность слив
в том саду, где черно от слив
и петляет истоком Лета
под ногами в исходе лета.

 


Поэтическая викторина

алло

 

Алло тебе, любимая, алло.
На две страницы снега намело.
И буквы над замёрзшими кустами 
с воронами меняются местами.

Несу слова. А что еще нести?
Ты девочка, игрушка, травести,
озябший ангел над церковной крышей.
Мы поживём и, может быть, попишем.

Как вертится метельная праща!
Бог щурится, но снег не запреща…
Алло, родная, цигель ай люлю.
Мне кажется, что ты меня люблю.

 

ангел

 

Тихо в мире, очень тихо,
На часах четвёртый час,
Я ищу какой-то выход
И открыл на кухне газ.

Тихо в мире, тихо в мире,
Замолчали поезда,
Ангел бродит по квартире
Чуть заметней, чем всегда.

Ничего не происходит,
Крепко спит панельный дом,
По квартире ангел бродит
И сметает пыль крылом.

Бродит ангел тихо-тихо,
Тихо-тихо чушь несёт –

Мол, не выход этот выход –
Этот выход только вход.

 

была зима

 

Была зима, я тоже был зимой,
Я жил в себе, я брёл себе, я бредил.
Всходил январь в сиянии, и дети
Скользили по дорожке ледяной.

Была зима, и ты была в зиме,
К полуночи разламывалось небо,
Как чёрствый хлеб, и были быль и небыль
Неразделимы в снежной кутерьме.

Была зима, и кровь была вином,
И юноша таинственный и белый
Мне говорил: иди, исполни дело,
Вот хлеб возьми – покушаешь потом.

Была зима, наверно, даже в нём –
В том юноше. Кому докажешь это?
Снежинки, словно древние монеты,
Звенели под горбатым фонарём.

Была зима, как улица во сне –
Тревожною, пустой, заиндевелой.
Мы шли к её последнему пределу,
Вообразив, что движемся к весне.

 

в свой черёд

 

Закат окрашивал дома
Багровым отблеском распада,
Ты мне читала «Илиаду»,
Кончалась долгая зима.

Трамвай, как пустотелый конь,
Бежал один среди пожара,
Поверх руки моей лежала
Твоя  холодная ладонь.

Спешил на выручку апрель,
И снег летел трамваю в стёкла –   
За тело бедного Патрокла
Сражалась поздняя метель.

И жизнь текла, ломая лёд,
И чуть горчил портвейн «массандра»,
И, как пророчила Кассандра,
Всё завершилось в свой черёд.

 

вот

 

Вниз уползла ртуть,
Смолк за окном шум,
Может быть, как-нибудь
Я это опишу.
Может, начну так:
Шёл в феврале снег…
Только потом, да,
А не сейчас, нет…
Вечер, и мы в нём,
В чашке остыл чай,
Будем опять вдвоём
На целый свет молчать.
Дело идёт к весне –
Таял на днях лёд,
Стал бы тебе всем,
Да не срослось вот.

 

 

голубок

 

Чену Киму

 

Туда, где малый голубок
часами майскими,
подставив солнцу медный бок, 
без ветра мается
и между облак рыбаки,
как небо, древние,
сшивают ниткою реки
поля с деревнями –
туда и ты, стишок, скорей
метнись над кровлями
из недоделанной моей
клетухи кровленной,
чтобы вертел тебя в руках
и ладил к посоху
лишь тот, кто ходит в облаках
как будто посуху.

 

городок

 

Заставка в мониторе: городок,
Где дождик моросит в начале века,
Зелёное авто, библиотека,
И женщина выходит на порог.

На ратуше часы, на них второй,
Молочница с бидоном в переулке,
Девчушка с гувернанткой на прогулке,
Похожая на фантик золотой.

И пятнышко зонта над головой,
И бежевым окрашенные стены,
И юноша, убитый под Верденом,
Вернувшийся взглянуть на город свой…

Но это я придумал. «Фотошоп?» –
Мой офисный сосед пришёл с обеда.
Был август на земле, кончалось лето,
И дождик вдруг собрался и пошёл.

 

двери

 

Осень опять застанет с дочерью инженера,
Экс адмирала флота, мойщика ржавых крыш,
Высунешь клюв в окно, по небу летит фанера
Рейсом Москва-Венера-Полночь-Октябрь-Париж.

Так и стоишь, раззявив, – курточка, кепка, брюки,
Ловишь прозрачку в рёбра/жабры, бормочешь «ишь!»,
Мимо идут степенно: мальчик-в-карманах-руки,
Голубь с больной ногою; в листьях колдует мышь.

Осень опять застанет с дочерью тракториста,
Бога пустой посуды, с женщиной полу-фиш
В съёмной, чужой, пустой, старой, плюс минус триста,
В облаке над землёю, там, где стоишь/паришь.

Чаще стоишь. Втыкаешь. Гладишь/целуешь перья
Дочке маркиз-де-Сада/Жанны-де-Помпадур...
Думаешь: «что там дальше, тёмное – может, двери?
Вот ведь...». Стучишь и ясно слышишь  «иду, иду…».

 

декабрист

 

Трясясь в прокуренном вагоне,
Пересекающем Урал,
Я был подчёркнуто спокоен,
Как декабристский маргинал.

Пока сосед давился речью
И в коридоре нёс фигню,
Мне снилась ты, московский вечер –
Всё, как обычно, в стиле ню.

Я паковался, ты курила –
Как будто и не при делах,
Потом спросила: «Едешь, милый?»
И я ответил: «Еду, нах».

Желтел коньяк на дне бокала,
Духов флакончик голубой
Лежал плашмя. Ты не желала
Стать декабристскою женой.

Тебя ждал кот, друзья, работа,
Борьба с морщинами, запой,
А у меня кончалась квота,
И я купил билет домой.

Вагон скрипел, ворчал и охал,
И поезд шёл себе и шёл,
Я думал о прошедшем плохо,
А о грядущем – хорошо.

Порой, в мой сон вполне случайно
Вторгалась пара внешних фраз:
– Иван Андреич, выпьешь чаю?
– Налил бы водки, пидорас...

 

дом весной

 

Пока, на шомпол солнечный нанизаны,
пищат кадриль цыплёнки табака,
мой дом, под рёбра сдавленный карнизами,
из окон выдыхает облака.

Обычный дом, с прихожими и ванными,
с оплаченным по счёту кипятком,
но, как там это было у Иванова, –
мелодия становится цветком.

И день цветёт и сыплется, и колется,
и сыплется, и плещет дуралей.
И розовые маленькие школьницы
из школы возвращаются взрослей.

И кажется, что найдено искомое,
и щурит в полдень слабые глаза
прозрачный житель самой дальней комнаты,
в которой неизменно три часа.

 

дом, который…

 

В доме, который построил за прудом
Дед Валентин Шернов,
Птица-синица таскала минуты
Мелкие, как пшено…

Тёк за окошком, уснувшим в герани,
Древний, как небо, шлях,
Рыжая кошка жила на веранде,
Пёс одноглазый – в сенях…

Думаю, были на свете и дети –
Сами теперь по себе…
Бабка зимою слушала ветер –
В белой печной трубе…

Люди болтали, старуха чудила –
В колкую снега сыпь
Ржавым железным ключом заводила
Сломанные часы…

В марте на крышу слетались галки,
Речка трещала льдом,
Дед выходил, опираясь на палку,
Шамкал обмякшим ртом…

Летом, когда во дворе одеяло
Билось о свет крылом,
В комнатах время обычно стояло –
Лишь иногда текло…

Если спокойно сейчас разобраться –
Тридцать годочков в плюс —
Нечего было в том доме бояться,
А до сих пор боюсь…

 

единым файлом


1.

 

Дни холоднее, солнце ниже,
Зато вполне доволен глаз:
Сентябрь – старый передвижник
На днях добрался и до нас.

Некрупный голубь корку тычет,
Ползёт старушка в райсобес,
Собака лает, кот мурлычет,
Желтеет в перспективе лес.

Рассвет висит, как коромысло,
Гудят вдоль улиц провода,
И совершенно нету смысла,
И не бывало никогда.

2.


Осень и осень, чего тут такого?
Ветер подует – берёзка дрожит…
Вот привязалось нелепое слово –
«Трансцендентальность» – поди отвяжи.

Дождь производит чуть слышные герцы –
Может, бормочет, а может, ворчит,
Глянешь в окно, и заноет под сердцем
Без объективных на это причин:

Мальчик пинает жестянку от колы,
Мокрый на ветке сидит воробей,
Что-то такое я помню со школы –
Глупо, конечно, куда уж глупей...

3.


Я кручу любовь с Татьяной,
За окном трамвай шумит,
за стеною фортепьяно
Повторяет «до, ре, ми».

«До, ре, ми», – поёт Татьяна,
Мужа нет – ушёл в запой,
Утро, осень, два стакана,
В чашке листик золотой.

На подушке лучик ранний,
Лучик солнечный, живой,
Словно тихое сиянье
Над любимой головой.

Так и жить под шум трамвая –
Суп варить, чаи гонять,
Каждый день приоткрывая
Тайну инобытия.

4.


Лист закружил, и конкретно прижало –
Страшен мне нынче пейзаж городской –
Не для того меня мама рожала,
Чтоб захлебнулся вселенской тоской.

С неба течёт, и боишься – не сдюжишь,
Смоет дождём, отомрёшь, как трава,
Только и в этой космической луже
Прелюбопытные есть острова.

Девочка в платьице, август, светила,
Марс – красный шарик, Луна – золотой,
С кем это было, ах, с кем это было…?
Точно не помню, возможно, со мной.

 

 

заячье

 

Андрею Чемоданову

 

качается постельная трава
я маленький мне вечность или два
и мамины заботливые пальцы
и маленькие пляшущие зайцы

я маленький ещё и в этом суть
я заяц заблудившийся в лесу
и надо мной как башенные краны
скрипящие дерутся великаны

я маленький и скоро я усну
зацепленный за лунную блесну
и лисий долгожданный вельзевул
нырнёт за мной в звенящую траву

 

зима

 

Кате Соколовой

 

Был январь в небесах и в нас,
Облака проплывали мимо,
Мёртвый юноша слышал глас:
«Поднимись и иди сквозь зиму».

И пошёл – а зима молчит –
Прямо в дом, где на днях отпели,
Отыскал в пиджаке ключи
И толкнул в неизвестность двери

И увидел январь в окне,
Бледный день, сизарей на крыше
И того, кто идёт, как снег,
Легче памяти, сердца тише.

 

к началу

 

В окрестностях журчащей средь камней
Неведомой картографу речушки,
Я небо обнаружил в ржавой кружке
И гривенник, чернеющий на дне.

Напрасно местный дурень мне пенял,
Что речка совершенно обмелела…
Не слушая, я думал: нету дела
Живущим до живущего меня.

Мне верилось, что прошлое моё,
Свой след на всём оставило тут присно,
Но в зеркале знакомый детский призрак
Меня уже совсем не узнаёт.

И бестолку взывать к нему: «айда
на велике кататься по аллее!» —
Он скоро в одночасье повзрослеет
И зеркало покинет навсегда.

 

как Хемингуэй

 

Когда меня изволило сознанье
Впервые посетить, как лёгкий тать,
Капель была искрящейся и ранней,
И помнится, что я умел летать.

Летел, поджав колени, в угол спальный,
Как в тёплое гнездо, смыкая круг,
А в кухне за стеною коммунальной
Шипел на сковородке звонкий лук.

Под солнцем катерок гудел счастливый,
Движок его трудился трах-тах-тах –
Мы жили возле Кольского залива
На очень отдалённых Северах.

Возможно, я тогда не кушал манку,
А всё ещё кормился от соска… –
Типичное начало для романа,
С названием «По ком звонит тоска».

В нём мальчик никогда не будет птицей,
Запьёт с тоски, как станет повзрослей,
И после – возвратившись из больницы –
Застрелится, как Э. Хемингуэй…

 

кому-то надо

 

Сегодня сад – черёмухи заложник,
Летит к земле серебряная пыль,
И мальчик, выдувает осторожно
В слоистый воздух радужный пузырь,

И тот плывёт качающийся, грузный
И лопается вдруг – увы и ах,
И лопается мир, и очень грустно
Остаться здесь совсем не при делах.

Да нет, полно занятий в жизни этой –
Отчаяться, любить, купить кота…
Но сыплет день черёмуховым цветом,
И кажется, что это неспроста,

Наверное, и впрямь кому-то надо,
Чтоб воздух был по-летнему прогрет,
Чтоб день прошёл блестящим майским садом,
Как мальчиксквозь черёмуховый цвет.

 

конец детства

 

Развёртывался купол голубой,
Откатывался прочь короткий ливень,
И детство шло в разросшейся крапиве
Отчаянно и глухо – на «слабо».

В сенях ложился вечер на кули
И ставшую вдруг маленькой кроватку,
Бесплотные, как духи, мотыльки
Сражались за огонь сороковаттный.

Закат спешил пролиться молоком
На вымытый дождями подоконник,
И дни, как стайка месячных щенков,
Доверчиво мне тыкались в ладони.

Заканчивалась детская пора,
Как будто отделение в концерте,
Пел тёплый ветерок о ранней смерти
Негромко, невзначай, едва-едва…

 

космос как предчувствие

 

Цвели в горшочках всякие левкои,
На кухне звучно жарилась еда,
Я вышел из серьёзного запоя,
Как космонавт Леонов, – в никуда.

Июнь гудел бессмысленно и злобно,
Жена крутила в ванной бигуди,
И поезд извлекал гудок утробный,
Сползая на запасные пути.

День двигался к полудню и обеду,
На самых мягких лапах, словно тать,
Ждала ещё за окнами ракета,
Но некуда мне было улетать.

Влекло меня земное притяженье
К еде, воде... – совсем простым вещам,
Томился рядом космос без движенья,
И лаяли собаки по ночам.

 

 

метельное

 

над казино и таксопарками, 
и над афишами кино
непрочный день намотан парками
на снежное веретено.

и всё случившееся – к лучшему,
и пролетают над плечом
слепые всадники и лучники
(сейчас, дружище, ты о чём?).

а лишь о том, что снег под вязами
и в окнах светится tv, 
и жизнь моя с метелью связана
короткой ниточкой любви.

 

ничего кроме

 

Я в детстве считал, смерть — скамейка на Южной,
Где папа с друзьями сидел и курил,
И если кому-то уйти было нужно,
Он просто вставал и домой уходил.

Зачем это вспомнил? Не стоило точно.
Морозное утро – почти фотошоп,
И я выхожу из подъезда за почтой,
И вижу, что вправду никто не ушёл.

Вот девочка смотрит на небо сквозь пальцы,
Вот мальчик с лопаткой, и всюду свет,
Как будто мы в утро вошли и остались,
И нет ничего, ничего кроме нет.

 

новогоднее

 

Словно очнёшься, смотришь: высотный дом,
Ёлки в окошках в шарах и вате,
Всё хотел знать, а куда мы потом?
А вот теперь не желаю – хватит.

Враки всё это: боженька в облаках,
Парни на крыльях, тоннель из света,
Вон там течёт в двух кварталах река,
И, между прочим, совсем не Лета.

Стало быть, зиму переживём,
Купим тебе новый велик к лету,
Стоит добавить, что мы не умрём,
Только – тсс, никому об этом.

 

но…

 

Седьмое, далеко не воскресенье,
Дождь зарядил, всё движется к зиме,
Не я тут останавливал мгновенье –
Само остановилось по себe.

Застыл октябрь на стадии распада –
(Мысль не нова, но кто не крал слегка?),
И щурится в прореху листопада
Хабенский в облаченье Колчака.

И было ведь понятно изначально –
Всё кончится обыденным «ку-ку»,
И воробей простуженно-печальный
Сидит с вороной мокрой на суку.

И надо бы умыться и одеться,
Сварить себе бульончик на кости,
Но времечко колотится у сердца,
Но солнышко шевелится в горсти…

 

предчувствие

 

Был день, как озеро. Сиротская зима
Разбавила печаль топлёным снегом,
Мы пили «Мускатель» с прорабом-греком
За мэрию, Элладу и дома,
 
Которые в Москве построят греки.
А с крыши капала и капала вода,
Стоял февраль – мне кажется, среда.
Вода текла и тронула мне веки.

Был день, как зеркало. Тянулись провода,
Как рельсы в неизведанную волость,
Над крышами звучал бесстрастный голос –
На небе объявляли поезда.

Был день над крышами бездонным, словно Бах,
Молчал февраль – мой стрелочник серьёзный,
Вагоны шли. Чугунные колеса
Гремели в тёмно-серых облаках.

Прораб затих, как павший Ахиллес,
Снаружи о своём скрипели ставни,
Мне думалось, что я тебя оставлю,
Но не сегодня, не сейчас, не здесь.

 

про улитку

 

Сюжет начнётся с третьей строчки –
Вторая вводная (вполне).
Ползёт улитка по листочку
И тащит домик на спине.

И в этом доме, я ручаюсь,
Есть всё, что надобно душе:
Две табуретки, медный чайник
И старый тётушкин торшер.

По вечерам заварит чаю,
Поджарит тост на бутерброд
И всем печалям отвечает
Коротким словом «нииппёт».

Где тут мораль? Да где попало...
Вот вариант совсем простой:
Меня бы тоже нииппало,
Имей я домик за спиной.

 

продолжение

 

Холодная вода, и хлеб, и клевер,
И свет дневной, и невеликий кров…
Сухой травой звенит ночное время,
И тянется камлание сверчков.

Прислушивайся к ночи водолея –
Она бормочет древние слова…
Жить стало веселей и чуть теплее –
Шуршат в печи тихонечко дрова.

Горит огонь спокойно и не гулко,
Блуждает красный блик на потолке,
И шахматные красные фигурки
Стоят на еле видимой доске.

Колодец полон звёзд, сентябрь – звуков,
За окнами светлеют небеса,
И Бог к тебе протягивает руку
И по твоим проводит волосам.

Съезжает на шоссе ночная фура,
На ЛЭП гудят протяжно провода,
И жизнь, отдав разменную фигуру,
В итоге побеждает иногда.

 

 

рыбы

 

В этом месяце – крепком, как стылая глыба,
Слишком рано выходит на небо луна,
И плывут человеки – печальные рыбы
Вдоль по лунной дорожке у зыбкого дна.

Рыбий мир. Идентичные снулые лица.
Привыкаешь: звонят – это точно не ты,
Вынимаешь glofish, и из трубки струится
На паркет серебристая нитка воды.

Привыкаешь: беззвучие – это серьёзно,
Громкость в плейере ставишь на минус один,
И сияют тебе молчаливые звёзды
В час, когда ты за кормом плывёшь в магазин.

Привыкаешь: любовь – это полое слово –
Колокольчик на мёртвом твоём язычке.
Эта женщина станет женой рыболова –
Ты исполнишь брейк-данс у неё на крючке.

Рыбий мир несуразен и вычурно выгнут,
Но порою – когда замираешь без сил –
Пробежит по гортани и к нёбу подпрыгнет
«Я люблю» на серебряном рыбьем фарси.

 

собака

 

Во дворе трава, на траве собака.
День застрял в себе, как обрывок песни.
И собака думает: человекуоднако
ивполнебесприютноивнутрисебятесно.

На траве дрова шелестят листвою. 
Расстелить кровать, удалить аккаунт.
А собака думает: почемуонневоет? 
можетучеловекапокрупнейтараканы?

Во дворе июнь и фонарь-калека,
И сирень цветёт над прогнившим баком.
И собака думает: заведучеловека
покаоннезавёлсебедругуюсобаку.

 

собака

 

Вспыхивают огни,

Пахнет дождём и хлебом,

Жалко, что дом под небом

Создан не для двоих.

 

Это обсудим потом –

В кухне пельмени стынут.

Хочешь – возьми картину

С кроликом и петухом.

 

Вот они – возле крыш –

Звёзды... Не нужно плакать,

Лучше купи собаку –

Что я тебе, Малыш?

 

старушка

 

Почти декабрь, время оно,
Двенадцать дня, плюс три тепла,
Бредёт старушка по району
В рутинных поисках стекла.

И дальше всё предельно ясно:
Догнать её, зайти правей
И топором с размаху хряснуть
По бесполезной голове.

И удивлённо вздрогнет тело —
Мол, за какие за грехи?
А что прикажете мне делать,
Когда не пишутся стихи?

 

сто лет одинокости

 

И, когда они отыскали брод,
поснимали шкуры с речных бобров,
растеряли буквы (всяк был рассеян)
и назвали землю свою Рассея.

Подвели под стройку подъёмный кран,
отыскали кости, some shit, уран,
заплели девицам язык и косы
и голодных псов запустили в космос.

А потом пролился небесный ковш
на людей, окурки, чумную вошь.
Началась зима, и в седьмом колене
из костра поднялся бессмертный Кенни.

Чтоб приятней было курить бамбук,
он открыл им числа и девять букв.
И на самой древней из наковален
вдруг явилась надпись «ризонт авален».

Жизнь всегда стреляет на первый звук,
даже если лайкаешь ей в facebook.
Потому познали они металлы
и почивший в бозе язык метафор.

И когда последний ушёл в леса,
Бог успел прочесть у него в глазах
три стиха на идиш и строчку сбоку:
«одинокость — то, что зовётся Богом»

 

странные мысли

 

Вот она, шапочка с тёмной дырою,
Вот он декабрь в окне –
Странные мысли этой зимою
В гости приходят ко мне.

Холодно в комнате, ветер, как зуммер –
Трубку сними, чудак.
Кажется мне иногда, что я умер –
Просто не помню, как.

 

страшно

 

Полупрозрачные берёзы
Врастали в розовый предел,
Кораблик авитаминозный
Скользил по матовой воде.

Нёс ветер мятую бумагу,
Гремел коробкой обувной,
На мокрой лавке дядя плакал
Над незначительной судьбой.

Торчал из лужи велик ржавый,
Свистали птицы в унисон,
На крыше солнышко лежало,
Как запасное колесо.

Гудела станция протяжно,
Синел вдали дорожный знак,
И было страшно, очень страшно,
Что после смерти будет так.

 

 

сюжетец

        

errare humanum est
(человеку свойственно ошибаться)

 

Июньский день рассветно розовел,
Закатывался жаворонок смехом,
Прислушивалась к утреннему эху
Проснувшаяся ящерка в траве.

Гудящий бестолковый майский жук
Боролся с гравитацией над прудом,
Под бежевой осиною Иуда
Пристраивал ремень на крепкий сук.

Всё было из разряда of the best,
Покачивалось облако, как вымя,
Мы были восхитительно живыми...
Errare, dear friend, humanum est.

 

тишина

 

Заметила? Дорога не слышна.
Последний звук торопится отсюда,
И в мире вырастает Тишина –
Обычное бессмысленное чудо.

И в ней есть дверь. И, ясно, есть стена.
За дверью что-то странное, иное.
Представь себе: пространство, времена,
А мы с тобой стоим перед стеною...

Не обращай внимания – пустяк,
Я размечтался. Что ты мне сказала?
А знаешь, если мы ускорим шаг,
Успеем на автобус до вокзала...

Не те слова, я всё издалека...
Ты мне звони, как только буду нужен...
<...течёт чужого города река
и утренним дождём вскипают лужи...>

Не то, не то... Представь, что жизнь — река,
Мы рыбы там... Ей богу, это глупо...
<...и зонт что распускается в руках
сквозь дождь напоминает звёздный купол...>

О чём мы? Не припомню. Дождь, вода…
Так тихо тут. Та точка – пароходик...
Ну что ты плачешь, что же ты? Ах, да,
Открыта дверь, и мы в неё уходим.

 

три сестры

 

В Москву, в Москву, в Москву!

 

Отсвистели года, отлетели,
замели в огороде ботву.
Я уеду на этой неделе
в белостенную вашу Москву.

По железной гремящей дороге
под колёсный мотив тро-ло-ло,
где какой-нибудь чёрт круторогий
поломает мне в драке крыло.

Я уеду, сорвавшись по пьяни,
сам с собой разругавшись в конец,
как уехал вчерашний крестьянин,
в Англетер на зелёном коне.

Я уеду в разбитой маршрутке
с жёлтой лампочкой возле виска
Пермякова читать проституткам
и с бандитами жарить вискарь.

И, быть может, за тем перекрёстком,
где дымят у дороги костры,
мне качнут головами берёзки –
три печальных моих медсестры.

 

это вам запомнится легко

 

В золотой рабочий томный полдень,
Сдобренный кленовым вязким жиром,
Выпивали ангелы над полем,
Открывая пробки по ранжиру.

Слепли звёзды, в поле жухли травы,
Багровели бритые затылки.
И дымил внизу колхозный трактор,
Подожжённый брошенной бутылкой.

Поминая светлую субботу,
Заедали сливами и хлебом,
И ушли обратно на работу,
Как матрас сворачивая небо.

В белоснежных робах спрятав жала,
Между звёзд прошли, как корабли. 
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —
Птиц, не снизошедших до земли.