Алексей Гамзов

Алексей Гамзов

Все стихи Алексея Гамзова

* * *

 

Ах, как бы сберечь ощущенья первого раза:
внезапная встреча, взгляды, записки, розы,
разряд поцелуя, постели сладкая боль.
Это прекрасно, как первые сто с мороза.
Дальше – лишь алкоголь.

Восторг воскресать ото сна на одной подушке.
Забыты твои друзья и её подружки.
Она у тебя одна и ты у неё один.
Это прекрасно, как первые три затяжки.
Дальше – лишь никотин.

Ах, тут бы, мой друг, мгновенью остановиться.
И не черстветь, а больше, лучше влюбляться,
и не страшны болезнь, боязнь, катаклизм.
Это прекрасно, как первые лет семнадцать.
Дальше – всего лишь жизнь.

 

* * *

 

Вокруг гремело и орало –
вода пустынный пляж орала.
И бились мне в подмётки: краб,
худой пакет, помёт, икра. 

Волна обрушивалась с мола,
как тара с полок мегамолла,
взрывался пластик и картон
в количестве ста тысяч тонн.

Гранит захлёбывался пеной,
и пёр, глуша гагар сиреной,
Горынычем, чей рык трояк – 
трёхтрубный крейсер на маяк.

И я был выброшен на берег
в одной из пятисот америк.
Свободы раб, простора вор –
я стал вам брат, солёный сор.

Мне довелось – стеная, горбясь
бежать, обгладывая глобус,
стелиться к точке нулевой,
кипеть – я брат тебе, прибой.  

Поджарый рыцарь, образ чей сер – 
я брат тебе, горластый крейсер.
Не груз, но глас сквозь муть и жуть
Ты нёс – и это тоже путь.

Не бог весть что – пройти по краю,
но лучшей доблести не знаю. 
И я шагал — под грай и вой,
и будто слышал за спиной:

«Не бзди, не парь, не сожалей – 
три правила, беглец беспечный.
Сейчас подлечим дух калечный:
иди, смотри, вдыхай, шалей».

 

 

Гумилёв – Ахматова

 

– Твоя фамилия,  – мне говорит подруга, –
звенит, как будто упала на пол кольчуга,
и всё мне слышится некий гам,
и всё мне чуется некий зов,
её хочу я прибрать к рукам:
наверное, это и есть любовь.

– Твоя фамилия, –  я говорю, – подруга,
шуршит, как сбруя – уздечка, кошма, подпруга:
принадлежа к кочевым врагам,
вошла железом под русский кров,
и с той поры обитает там,
и мало краше на русском слов.

Но, как считаешь: остались ли мы бы нами
под небесами новыми – под новыми именами?

 

Делириум, Инсомниа, Вертиго

 

Эх, птица-тройка, рад, хоть не квадрига:
Делириум, Инсомниа, Вертиго.
Летят во тьме три белых, эх, коня.
Мой яд и Яго, игого и иго:
однажды вы прикончите меня.

Редели букли, набирались массы,
глазёнки тухли, стачивались лясы,
льстецы и лестницы попрали твердь.
– Куда несёте, кони красноглазы?
– Где прах, где страх, где пыль, где боль, где смердь.

Делириум: так день проводишь в коме.
Инсомниа: так ночь проводишь в доме.
Вертиго: так сносилась голова.
Летим, а с возу (легче, легче, кони!)
летят слова. 
Не подобрать слова.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Закольцован в плеере у Творца
этот various artist, -надцатый трек.
Без конца, без физического лица
кружит, кружит песенка-человек.
Аллилуйя, песнь! правомочна спесь:
ты – блатная, то есть по блату здесь.

На шестой творенью настал венец.
Посему, храбрясь, обрести тот свет 
полагает всякий на сём жилец,
не по чину тая, сходя на нет.
Мол, проступит кость, догниёт нутро,
допоёт припев – и опять интро.

Да ведь так и будет, хвала Творцу.
Что твореньям розно – ему одно:
знай обтачивай, крась, оверлочь, торцуй 
да крути шарманку, айпод, кино. 
Мнится нам, что пойдём вразнобой на хлам,
но ему-то каждый – един Адам.

 

Исход

 

Открыть огонь. Изобрести колесо.
Следом – автомобиль, чтоб огонь оказался беглым.
Мыло и бритву создать. Не чтобы холить лицо –
чтобы верней расставаться со светом белым.
Дать волю слезам. Отпустить волосы и усы.
Руки пораспускать. Отменить крепостное право
в отношении ног и пойти как часы –
тикая, перетекая за край державы.

 

* * *

 

Как буги вьюги жгло!
Как изгородь ломало!
Как иссекло стекло!
Иссякло. Доиграло.

Пурга несла пургу
на людоедской мове,
а нынче ни гугу:
спеклась на полуслове.

Прохожий, что дубел,
теперь бредёт, развязен.
Башмак его не бел,
а чёрен, хлюпок, грязен.

Где злость? Где трубный звук?
Где чистота и ярость?
такая юнь вокруг,
а будто – старость.

 

Ленинск-Кузнецкий

 

1

 

Вспоминай. Девяностый плюс-минус год.
Государство бросает то в жар, то в холод.
Непривычный герб, где орёл двуборт,
заменяет привычный, где серп и молот,
и старый флаг, со звездой внутри
сменяем новым, где цвета три.

Бесконечное лето. Беспутный брат
третьей ходкой отправился за решётку.
Немцы выиграли свой чемпионат.
Я попробовал нож, целовать и водку
там, где тусили среди дерев
мы все, до срока заматерев.

О, священная роща карагачей
у заросшей железнодорожной ветки!
Неверланд, задворки, кусок ничей,
где друзья-малолетки и их нимфетки,
стремглав вживаясь в горняцкий рай, 
проникли в будущность невзначай.

Двадцатичетырёхчасовой виток
отделяет от прошлого лишь на волос.
Но, суммировав, можно узреть итог:
шинный след, будто бы бесконечный колос.
И вот, мальцы, а теперь отцы – 
вдали скрывается мотоцикл.

Вспоминай. Но потом не забудь забыть,
ибо это похоже на тихий омут.
Это словно растяжка – не трогай нить,
и тогда, возможно, тебя не тронут
мороки города, где всерьёз
не верится, что когда-то рос.

 

2

 

Палёной водки добивай запас,
покуда ночь – с фиксою и в наколках –
заправлена в околицу посёлка,
как в треники – футболка «abibas».

Сибири сирый бархатный сезон,
период недолёта недолета.
Махни ещё – и сгинешь без билета
с планеты терриконов, шахт и зон.

Пока не виден трубный лес и глас
его не слышен – проще без оглядки
пройти его чугунные порядки,
где жёлтый газ горит, как жёлтый глаз.

Ползи, как клоп, по заднице земли.
Добудешь денег–  выбери одно из
средств транспорта (попутку, скорый поезд,
аэроплан) и исчезай вдали.

Куда-нибудь прибудь и осознай:
навечно, как красители в пластмассу,
в тебя залит–  плоть к плоти, мясо к мясу –
твой чёртов, мать его, родимый край.

 

Моисей

 

Ракита системы «гори-говори»
коптит на горе, распадаясь на три.
Пред ней, исчезающе мал, человечек.
Цикада звенит, как высотный разведчик.
И голос вещает куста изнутри.

Другая година, другая гора,
но та же цикада и та же жара.
Опять человечек. И голос знакомый,
и он говорит о завете, законе,
но после – сечёт на манер топора:

«Лишь пепел в печах и вагоны волос
(иосиф некрасофф, «мороз - холокост»),
лишь грохот погромов в местах незнакомых,
лишь лёт насекомых и звон ни по ком их – 
таков Мой ответ на твой скрытый вопрос».

Пылали костры и светились шатры,
а мал-человек возвратился с горы.
Он думал: «Как жаль их!» – вздымая скрижали,
и что-то втирал о счастливом финале,
а люди балдели от этой муры. 

 

 

* * *

 

Очнись на востоке, беспечный гайдзин,
отведай сакэ, обездоль апельсин
и вторгнись, как в задницу – клизма
в безмозглую бездну буддизма.

Стань лучше и чище процентов на -дцать,
учись отрицать и на цитре бряцать,
пой мантры на весь околоток,
и пяткой лупи в подбородок.

Частушку на танка сменяй, самурай,
от фудзи фигей и от гейш угорай,
в тени отцветающей сливы
черти иероглиф «пошли вы».

Освой караоке, сёппуку и го,
поскольку без этих вещей нелегко
найти, матерясь, по компасу
матёрую аматерасу.

Плыви, зарекись от тюрьмы и сумо,
и коль просветленье не грянет само –  
прячь в жёлтое море концы, трус,
и съешь обездоленный цитрус,

усни – и проснись в нашей дивной стране,
где я эти строки пишу при луне,
где васи, и маши, и вани – 
давно обитают в нирване.

 

Полифем

 

1

 

Полковнику Никто не пишет Полифем:

во-первых, он слепой, и, во-вторых, зачем.

В его краю, в раю бараньем и козлином

вольно было ему, пугающему – «съем» –

пленённых морячков, сидеть перед камином.

Он чуял ли? – судьба прикинулась никем,

чтоб будущность его прибить горящим дрыном:

бывает, верх берёт полон над исполином.

 

Припомнить бы пейзаж, цвета, предметы, лица,

но главное – его, сияющий фетиш.

Он солнцу говорит: «Ты светишь ли? Свети ж…» –  

и, как жерло, в зенит вздымается глазница,

в котором солнце всё могло бы поместиться,

но что-то вроде слёз сейчас мерцает лишь.

 

2

 

Со мной произошёл козлиный гимн,
сказали бы ахейцы-острословы,
теперь мои страданья образцовы,
и даже хор теперь не нужен им.
Повержен переросток-овцепас:
валялись дураки, а также дуры,
горланили козлы, смеялись куры.
И верно: не имев обычных глаз,
я, скромно заселявший свой сим-сим,
имел во лбу мечту любого мага,
и не стерпел огня – я не бумага.


Теперь я вровень с автором своим.

 

* * *

 

Похожий на цепочку хромосом,
плывёт и тает след отсамолётный.
Я был такой: разорванный, бесплотный.
Я был таков: влеком и невесом,
как полевой зверёк под колесом.

Конец – всегда под дых, исподтишка.
Вот так, внезапно расширяясь, кобра
встаёт, как перевернутая колба,
без палева из пыльного мешка:
дрожит и улыбается недобро.

Без компаса, ветрила и весла
любовь творила странные дела.
С одной слезал, как с метамфитамина.
Другая – рассветала, героиня
которой вознесла и унесла,
сказать прямее – попросту спасла.

Я сызнова в строю: любим, люблю.
Храни, Создатель, эту колею.
Восторженно, наивно, непорядок – 
но я всерьёз планирую вдвоём
пройти по самой радужной из радуг,
её воздушно-капельным путём.

 

* * *

 

Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!
Город проводит вас в странствие, тысячелицый.
К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться
в небе столицы!

Сонмы дерев, как неделю не бритые спички,
машут ветвями вослед: «До свидания, птички!
Преодолейте, любезные: тучки, кавычки,
силу привычки».

Перелетая гурьбой за урез горизонта,
что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?
Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то
и разряжён  так,

чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же скоры,
будьте смелы, поглощая равнины и горы,
пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,
сети и своры.

Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,
разве что в адских машинах, подобны консервам,
а на земле мы рабы своим грусти и нервам – 
как в Круге первом.

Род человеческий, занят своим аты-батом,
кесарь, рожденный елозить, – завидуй пернатым!
Это они, а не мы, воспаряют к пенатам –
белым, кудлатым.

 

* * *

 

Умер виршеплёт, вернее, отмер:
попусту то сохло, то лилось.
Слово одинокое на отмель
выскочит и сдохнет, как лосось.

Человек меняет лёт на гнёт.
Абсолютный слух сменяет сплетней.
Складывает крылья и идёт:
некрасивый, тридцатитрёхлетний.

Живы ли икринки в иле, или
нету жизни в жанре низовом?
Муха копошится в рыбьей гнили:
точка чёрная на розовом.

 

* * *

 

Я пил, как дикий конь – без повода.
Я паузы неловкие ловил
без невода. Без паводка вода
внезапно рушилась – её и пил.
Короче, жёг глаголом – клёво, да?
Но отстрадалась клёвая страда:
без паствы пастырь, кормчий без кормил –
завис. Как бы свисаю со стропил:
глаголом – жгут, жгутом – глагол на горле.
Да полноте, доколе о глаголе?
Тому, кто час тому терзал глагол,
глядишь – пихают за щеку обол.
И не приходит некто в ореоле,
не просит: «Жги по-новой, балабол».