Александра Шалина

Александра Шалина

Четвёртое измерение № 32 (416) от 11 ноября 2017 года

Всё абсолютно честно

Пишу тебе

 

пишу тебе, не жалуясь на боли

фантомные в разомкнутой ладони,

где столько пробыла твоя рука,

 

что ощущалась продолженьем тела.

раз до меня тебе ещё есть дело,

читай. я знаю всё наверняка:

 

как женщина в глазах твоих двоится,

как я ещё стремлюсь тебе присниться

(хоть больше ничего не значат сны).

 

но тщетно. и слепому провиденью,

смешавшись, отправляюсь на съеденье,

коль едоку все прочие пресны.

 

* * *

 

Это было моё решение: говорить

о тебе не с тобой – неправильное решение.

Пёс мой в марте простыл, и, кажется, был бронхит,

но неделю назад наметилось улучшение…

 

Я не еду домой на майские: ходит слух,

проверяются поезда на границе с Крымом,

да и ехать туда теперь – это слушать двух

соломоновых матерей о правах на сына.

 

Я не знаю, зачем мне память, когда она,

как история государства, – при каждом новом

государе переписывается, и вскоре

принимает любую форму, в какой ценна.

 

Но без памяти кем я стану и кто я есть?

Человек, потерявший дом, не обретший дома?

Гость, который не помнит, у чьих он сейчас знакомых…

Но проходит к столу, и ему предлагают сесть…

 

* * *

 

Понтий Пилат не тянет уже руки –

голову пса нащупывать пустотой.

 

…воздух горяч и стены ему узки,

мыслям, что овцам, нужно на водопой…

Понтий Пилат совсем не готов судить

божьего человека людским судом.

«хочешь – соври. раскайся и уходи,

Бог промолчит и мы промолчим о нём».

 

умер Га-Ноцри, не закрывая глаз,

Понтий Пилат считает во сне кресты,

 

он опускает руку в последний раз,

если бы только не было пустоты…

 

Города сдаются

 

города сдаются на милость сильным.

собирай на стол. я не буду есть.

 

мне б расти дояркой и дёргать вымя

и ни слова умного не прочесть,

но зато в груди собирать прохладу

от тумана утреннего и знать,

что уже всё есть, ничего не надо:

мир велик и целен – ни дать, ни взять.

 

города сдаются, вернее, впрочем,

их сдают, когда не хотят войны.

приходи и правь, ты уполномочен

и сжигать соборы, и печь блины.

или стой, к двери припадая ухом,

хочешь – десять дней, хочешь – десять лет.

 

накрывай на стол, если хватит духу.

в этом доме даже посуды нет

 

* * *

 

печалиться о дереве излишне.

зачем теперь, разглядывая сруб,

жалеть, что был ко мне неравномыслен…

неравнонежен…  и неровно груб?..

 

от августовской кисти винограда

отщипывая дни по одному,

я повторяю: «я тебе не рада»,

чтоб не сказать: «ты мне не по уму»

 

Мне бы слово

 

мне бы слово, чтоб за него зацепился слух,

чтоб ребёнок в тебе зажал в кулаке испуг

и ответил мне правду, а взрослый в тебе молчал

 

…деревянная лодка стукнулась о причал,

деревянная лодка с мальчиком на носу,

и у мальчика пляшут локоны навесу,

и на коже солнце плещется и горит.

он хохочет, да только правды не говорит…

 

счастье щурится, усмехается в стороне,

что мне делать с тобой, не пойманным на вранье?

 

Зарисовка

 

всё, что могло смешаться во мне, смешалось.

круг замыкается, в нём замыкаюсь я.

женщина плачет, не вызывая жалость,

«голая» в свете узкого фонаря.

я подавлю желанье остановиться

и попросить её промолчать беду.

 

город брезглив. прохожие кривят лица.

 

я поднимаю голову и иду.

 

* * *

 

Я ночую в доме простых людей,

для которых бог – это свойство быта –

он в жаре вечерней, в муке из сита,

и ему не надобно быть сложней.

 

И такого бога легко любить –

он привычен, выражен, осязаем.

И мы с ним не то что друг друга знаем,

но могли бы, в общем, заговорить

 

при других обстоятельствах. Там, где я

родилась – он был холоден и двуличен,

где росла – почти не входил в обычай,

где училась – был сложен, но пояснён.

 

И на двадцать третьем своём году,

всё, что я могу – стать спиною к свету

и смотреть, как бог, которого нету,

проникает в щели… печёт еду…

 

Проводы

 

До чего же долгие были проводы:

будто всяк уехавший – прокажён.

 

Вот и я к себе прихожу из города,

разрезаю надвое хлеб ножом,

 

и уже не кажется, нет, не кажется…

Ничего не спрячется в тишине.

 

Посади весной тонкокожий саженец

в ненапоминание обо мне.

 

* * *

 

Разбираться будем потом. Сейчас –

в доме включен свет, в доме включен газ,

в бессловесном воздухе резонанс

от любого звука.

 

Хоть смотрюсь я этаким гордецом,

ко мне ходят люди с твоим лицом,

а на кухне время брюзгой-жильцом

потирает руки

 

и, слюнявя пальцы, считает дни.

Избегая вынужденной возни,

Выхожу из дома. Поди смекни,

отчего же струсил?

 

Отчего всё гладко, но чую слом,

отчего прямые большим числом

неизбежно сходятся под углом,

образуя узел.

 

* * *

 

Что говорить? Выуживать слова,

манкировать изяществами речи?

Мы никогда не станем человечней,

так что уже об этом горевать.

 

Иди за мной по скошенной траве,

неся в себе палачество эпохи,

пусть вечер разливается и глохнет

в пустой разгорячённой голове…

 

Навряд ли кто сумеет объяснить,

зачем мы так неразвиты в искусстве

переводить другим простые чувства,

а сложные себе переводить.

 

Божок янтарный – солнце в головах.

Пошто молчишь, лицом деревенелый?

Смотри, как речь моя меня раздела,

как речь моя меня переврала.

 

* * *

 

всё абсолютно честно:

случится горе – я не приду,

случится счастье – я не приду.

я Магомет, который с горою в ссоре.

 

навряд ли гора имеет его ввиду.

 

* * *

 

я приеду и буду, в общем-то, не у дел –

отставной генерал, одичавший вдали от дома,

не умеющий сдаться в плен дочерям и жёнам

(он и тех, и других когда-то недоглядел).

 

подмените всё за ночь! дайте ему солдат,

поле боя, простор для манёвра, подъём с рассветом,

но… в тылу всё иначе: здесь курят и говорят –

генерал исполняет роль своего портрета…

 

я успешно вписалась в роль своего портрета.

 

О воронах

 

мир не меняет привычек, и я не против.

вместе со всеми утром глотаю кофе.

толстые важные вороны в Петергофе –

 

вот что меня поразило в двенадцать лет.

 

после того, как ни гляну, всё люди, люди –

между домов, деревьев, столов с посудой…

может, приеду, а воронов и не будет,

 

может, они прилетят, а меня и нет

 

Горы

 

Объясняю тебе ещё раз,

по-хорошему, по-простому,

я всегда называю горы

именами своих знакомых

 

и хожу потом к ним, как в гости,

успокоенная участием

молчаливых. Довольно сносно –

я в порядке, и горы счастливы.