Александр
Воловик

Impression

Тягучий сюжет выползал неспроста

из мякоти сморщенной мозга.

Вибрировал кулер, считая до ста,

а может, до ста девяноста.

Будильник бубнил, что сегодня – вчера.

За стенкой собака басила.

Барахтались, в Сеть угодив, хакера?,

и вирус их жалил, бацилла.

Просверлен Светила сверххилым лучом,

курсив и погас в одночасье.

Жестоким курсором навылет учтён

пейзаж и разъят на запчасти.

Потрескалась вечность. В сортире искрит.

Санскрит перепутался с феней.

Осмеян последний истец и обрит.

Как лох, запинается гений.

Настырная совесть бодучей, чем чёрт...

И всё это – мне показалось –

сигнал, что жива и пахуче течёт

сюжета тягучая гадость.

Аборигены Антарктиды

Аборигены Антарктиды

понаторели в мятежах.

Ни выи гнуть, ни горбить спины

не станут: им неведом страх.

Пускай им угрожают мачты

всех пароходов северян –

они не проиграют матча,

поддержат честь полночных стран.

Верхом на боевых пингвинах

они возьмут на абордаж

врага;

ряды сомкнув и сдвинув,

отбросят не вошедших в раж –

и европейцев бледнолицых,

и азиатов тормозных.

Они бегут, врагу не скрыться,

и налицо победы миг!

Бухие янки, австралийцы

и даже африканец злой

навек учтут героев лица

и бросят думать про разбой.

Пусть в наши мирные пределы

плывёт свободно тихий кит.

Свобода есть святое дело

всех суверенных Антарктид!

Атака

Сперва настроить ритм для завтрашнего марша:

подбор изящных фаз и нежных амплитуд.

Засаду осветить юпитером поярче.

Начистить сапоги (и это ратный труд!)

И, белый флаг подняв, пойти в парламентёры

и требовать ау!диенции с послом.

Внедрить надёжных глаз пронзительные взоры

туда, где уязвим предательский заслон.

Усилить блок-посты, и, чтобы не скучали:

лазутчиков – в наряд, а прочих – на губу.

Поджечь бикфордов бант бенгальскими свечами

и выйти – одному! – на бранную тропу.

И через тайный ход времён невинной дружбы

проникнуть в цитадель – тут надобен и ум:)) –

А после – применить секретное оружье,

оно и завершит ожиданный триумф.

Бессонница

Бессонница. Комар. Такая полоса.
Я списывал рецепт и, изучая вина,
последствия сравнил, как будто полюса,
и вышло, что на всех одна и та же льдина.
Бессонница. И вот – бессилен сам Морфей.
Напрасно бьёт крылом, выделывая пассы,
напрасны все ходы, что у него в запасе,
и заклинательная музыка морфем.
Я думал, музу призову, и вот –
закончен с ней роман (когда он не приснился!)...
С бессонницей легко бы справился Эрот.
Но, к сожаленью, он не появился.

* * *

Бог создал бороду. Чёрт сбрил её, строптив.

Бог создал глаз. Нечистый – телевизор.

Бог дал любовь. А Сатана – стриптиз.

Бог – земли и моря. Лукавый – визу.

Бог дал дорогу. Вельзевул – ГАИ.

Бог дух явил. А бес придумал букву.

Бог – мирный труд. Чёрт – смертные бои.

Бог – сладкий сон. Враг – раннюю побудку.

Бог дал коня. Нечистый — мерседес.

Бог – сердца жар. А дьявол – мысли пламень.

Бог – небосвод. А самолёты – бес.

Бог дал царя. А бес ему — Парламент.

Бог – виноград. А чёрт – аперитив.

Бог дал гортань. Лукавый – матюгальник.

Бог – рай зачатья. Чёрт – презерватив.

Бог дал жену. Шайтан – гарем стоспальный.

Бог – звуки сфер. Нечистый – звон монет.

Бог – сто языков – бес со словарями.

Бог – Откровенье. Дьявол — Интернет.

Бог весь – Добро.

– А чёрт?

– судите сами..

В деревне

На дворе стояло лето.

На лугу паслась корова.

Щебетали птички где-то.

Агроном сказал: «Здорово!»

председателю колхоза.

Председатель не ответил.

(Накануне утром розы

поломал проклятый ветер.

План по розам будет сорван).

«Иннокентий Евстигнеич! –

агроном с тоской во взоре

повторял, деревенея, –

у меня ржаное поле

унавожено отменно,

и в теплице сто магнолий...

Мы по валу непременно

будем первыми в районе,

Иннокентий Евстигнеич...»

Тот, вперев ребро ладони

в лоб, смотрел на Пелагею,

звеньевую, улыбаясь.

(Он забыл про агронома:

Пашка – девка молодая,

но лукава и ядрёна.)

Председатель грузным шагом

к девке подошёл вплотную

и взглянул довольно нагло.

Пашка сразу же смекнула

и, подняв с земли подойник,

отворила палисадник:

«Заходите же на праздник,

к нам, товарищ председатель!»

И они ушли под кровлю.

Затворились двери в доме.

И осталась лишь корова

с удивлённым агрономом. 

* * *

В понедельник каждый-всякий,

ежедневный, ежегодный

старичок шестидесятник

то в метро, а то пешком

всё лелеет плешь седую

под беретиком немодным

(хорошо б его не сдуло

мимолётным ветерком).

Он был свойственник по духу

диссидентам бородатым.

Где ни глянет – всё чернуха,

всяко лыко в общий счёт.

И теперь, совсем как прежде,

как патологоанатом,

он всё правду-матку режет,

т.е., так сказать, сечёт.

Он выходит из трамвая

и из метрополитена.

Он, как пешка проходная,

переходит переход.

Веку атома и спида

новый век идёт на смену,

а тому до суицида

остаётся, может, год.

Старичок, держи беретку,

нос по ветру (револьвером)

да присядь на табуретку,

дорогой интеллигент.

Нет в ногах (и выше!) правды,

в голове (и ниже!) – веры...

Нэ журыся, всюду прав ты.

Наступает хэппи-энд.

В седьмом измерении

У вас пошло? А у меня пошло!

1999

Метался: не шло. Из стекла ухмылялся двойник.

И шло, да не то. Не туда. Не сумел. Не проник.

И шло, но – само: не везло, не несло, не цвело.

И пахло. Но – вонью. В окне проплыло НЛО.

Соко́л пролетел. Прохудился и прежде худой

отстойник на кухне, набитый рябой ерундой.

Отчаянный чайник нечаянно фукнул в свисток,

и тут – началось! Выдвигаясь из пыльных кустов

оскаленной клавой, скрипел чёрно-белый рояль,

кряхтел септаккордом и шумно педали ронял.

И бурный, как Терек (он буен – я слышал!), был рад

разнузданный телек всучить нам нескромностей ряд

и их смаковать. Сладковатый вскипел фито-чай

и, не повернув головы маяковский кочан,

бубухнула гиря, брандмауэр грубо круша

(как в фильме Феллини), не строя взамен ни шиша.

Ну вот, наконец! Что-то дрыгнуло задней ногой

в седьмом измерении так, что немного другой

предстала компания знаков, на клетчатый лист

набросанных; и изменив выражение лиц,

друг другу уже двойники улыбнулись в стекло,

и мумрик* на Фобос нацелил своё НЛО.

--

* мумрики — самоназвание жителей Фобоса.

В трамвае

В электротрепетах трамвая,

его трезвон перекрывая,

гремит копейка трудовая,

жужжит, как в ухе – в кошельке,

тогда как президент, кивая

коллеге, лидеру Китая,

летит от края и до края

в небесной тачке налегке.

На кухне вьётся рой дрозо́фил.

клубится пар: кипит картофель.

В чём соль – в сметане ли, в укропе ль –

не скажет и мудрец иной.

А я, чей час уже не пробил,

упрятал фас в угрюмый профиль,

из пары Фауст–Мефистофель

не выбрав роли ни одной.

В этой стране

Я утешусь щедротами быта,

рисованьем по свёкле и льду.

Подкую бутербродом копыто,

безлимитное время введу.

2008

В этой стране (попыток) фигуративных стихов,

где бутерброды копыт не знают подков,

где я осене́й осеняю пламенный кров,

силлабической ахинеей и – не таков,

где фигуры, теряют смысл, обретая звук

и то ли фигурно рыдают, то ли кого зовут,

в этой стране, в этой строгой порядком бед

(которого – нет)

рваная ритмика жизни

гудит заводским гудком,

навевая партком, завком,

ржавея замком

навесным –

нам ведь с ним

ещё долго вить нить дорогого сюжета

в этой,

подбитой ватой

веков,

отдельно взятой

стране фигуративных стихов.

Вернись, ХХ столетье

Так. XXI столетье

А в прошлом веке (где он ныне!)

Я жил, как все: ел щи на третье,

негласно вопиял в пустыне…

Дробясь в нутре зерцала мутном,

с утра бухую скалил морду.

Натужась, втискивался буквой

в ячейку тесного чайнворда.

Пока самцы шукали веру,

блудя посты, как постовые,

искал я пару, как химеру,

был погружён в стиха стихию.

Пока бананы ямба ел я

и отливал в часы отлива,

она, как ящерка, глядела

зелёным глазом похотливо.

Я выходил в инет без ника

таким Гаруном (аль – Рашидом)

и тусовался там безлико,

перепоясанным шахидом

спеша в толкучку масс народных,

дрожащих в трепетах лобзаний,

как исполнитель на скейтбордах,

елозил злачными задами.

Под едкий запах перегару

в метро, в его тягучих штольнях,

как шелкопряд, искал я пару,

а получал её – как школьник.

И вечным двоечником, воя,

вкусив субботней трёпки предка,

не забывал: теперь нас двое –

я и проклятая отметка.

Хоть был я видный, вроде, парень,

внедриться мог в любую щёлку,

Но лучше бы я был непарен

и на-гора давал бы шёлку…

Я не хочу служить в балете,

мамоне, богу и Отчизне.

Вернись, ХХ столетье,

и снова молодостью брызни!

Вприсядку

Как подсолнечный злак залузган,

издавая то рык, то стон,

я вприсядку скачу за плугом,

как советовал граф Толстой.

Не кузнечик, но саранча я,

кукарача и таракан.

Лично Пушкин меня не чаял

ли в лебядкин словить стакан?

Я не дамся поэту-внуку

Ганнибаловых злых кровей,

а явлюсь сновиденьем-в-руку,

пререкаемый корифей.

В этом сне, может быть, четвёртом,

Золочёного века сне,

я примщусь суеверному чортом,

чтоб отстал и не мнился мне.

Но наскучив скакать присядкой,

я пойму: эта скука – знак,

и Ахилловой дрыгну пяткой,

наколовшись на дохлый злак.

Где бы ни был я

Свет ли вылупится из рыка,

или, молниями влеком,

гомерический горемыка,

перочинным сверкав клинком, –

гром, взыскующий и искомый,

разверзая, как бездну, миг.

завершит, но не кодой – комой

звукописную силу книг.

Резкий звук на цепи столетий.

Песни-пляски, но – распалясь,

сунет пальчики лишний третий

в панталон пистолетный паз.

Сквозь шипение, свист и хохот

заурядней, чем турникет.

– Чик! – и миг претворит в эпоху:

от Гомера до наших лет.

Да какие там наши годы!

Миг – полвека. Два мига – век...

Ну, старлей, нацепляй погоны,

кого надо – свистай наверх.

Да взыграй – стопроцентным, клёвым,

неуёмным врагом былья

и железом пожги калёным

все края, где бы ни был я.

Дела

угрожал ножом нанёс побои // след зафиксирован справкой

врача // врезалась в пень пострадали двое // вывихнула

ключицу плеча // окопался с бабой в проданном доме //

дверь на замке телефон отключён // отлучился на год в

пустыню гоби // она уже с ветеринарным врачом //

ворвался в комнату ругался матом // махал кулаками

дразнил собак // соседа-ветерана обозвал «приматом» //

научила ребёнка «папа дурак» // заявился пьяный крушил

посуду // пианино деку разбил топором // не спускает воду

гадит повсюду // жилая квартира беспредел погром // ехала

на красный // вырвали мобилу // потерял расписку чемодан

вокзал // отобрал бумажник прямо у могилы // справка об

отцовстве нанёс угрожал

Диджей

Диджей это Doctor Juris*, а не то, что

мог бы подумать любитель звонких звуков.

Что мне несёшь ты, электронная почта,

из динамика шёпотом помяукав?

Сообщение зверевских кураторов?

Предложение платной публикации?

Реклама продаж косилок и тракторов?

Спам о полном излечении канцера?

А то адвокат из солнечной Замбии

сулит миллиарды наследства дедушки

13-юродного, терзаемый,

что так и умру бедняком несведущим...

А может, мне правда, пора бы в Африку.

Мало ли кто скажет: да гиппопотам там!..

А там там-там-то – барабанной фабрики! –

диджеев учил грохотальным грамотам!

Как Цельсий надстрочным кружочком градуса –

взлетит! – аж сомлеют гориллы грозные.

Ах, там – вука-вука, жирафы, страусы...

Но я патриот. Остаюсь на Родине.

--

* Doctor Juris (DJ) Доктор юридических наук (д.ю.н.)

Зверушка-66

Он крадётся, кренясь, на нестёртых шестёрках кривых.

Краевые дефекты эффектны, как те фейерверки.

Он упруго привстал, он увидел, наверное, львих.

Ловок, хищен, незрим...

                                  Может быть, он блефует? – проверьте!

На грядущие ритмы надеясь, и веря, и ждя,

он в преддверии бури бравурную гриву развесил.

Даже ночью, и в дождь сокрушителен жар куража.

Не жалей. Не залей! Он поэт, он поэтому светел.

Шесть столетий, спустя рукава, просвистят, как пустяк.

Аксакал, с высоты своих всех, он оскалится: классик!..

И шестёрки расчистят тропинку, что стала – СТЕЗЯ,

здесь он пасся младенцем, под стулом, на лысом паласе...

Вот он точит резцы, ставит лапу, и всё впереди.

Он писать приспособится, писать притерпится в тазик…

– Что же делать, скажите?.. – Попробуйте аперитив.

А потом попытайтесь сомлеть в эксклюзивном экстазе.

2008

Зимние рифмы

Зимы несносной дик обряд,

и полно праздновать враля-то,

что будто тёплых декабрят

морозят злые февралята!

Суров сугробов буерак.

Тинейджеры, наморщив брови

и страх поправ, на буерах

летят, и вот уже в сугробе.

Но январята встали в ряд

плечом к плечу и без лазеек.

На ненарядных ноябрят

снежинки нежные глазеют.

Снегов глобальные валы

таят в глубинке колкий облик,

подобны залежам халвы

в глухих месторожденьях сдобных.

Разбой непозабытых луж

отныне глянцево заметен,

и я, и каждый – неуклюж

между медвежьих междометий.

В гирляндах шаровой тиши

плоды – огня душисто чают.

А мартыши, как малыши,

апрельи трели различают.

И складно, и нескучно

Сиди, обыденность, в потёмках,

не тормози мою работу!

Я не люблю писать о ЧЁМ-ТО.

Меня не вдохновляет ЧТО-ТО.

А я люблю писать про нечто.

Про взгляд и нечто. Но такое,

чтобы звенело, как колечко

о подстаканник, золотое.

И чтобы тонкие глаголы

витали, цацкались и пели,

и звуков лёгкие уколы

ознобом отзывались в теле.

Летя стремглав, как света кванты,

чтоб в цель они ложились кучно...

− Так Вы творите как новатор?

− Ну, да: и складно, и нескучно.

Игры детства

Матки-матки, чьи заплатки?

Чижик, ножички и прятки.

В расшибалочку, в лапту!..

Кто заступит за черту?!..

Как воспоминанья зыбки...

От лягушек в пальцах цыпки...

Быстро в штандер, раз-два-три!..

Вашу зелень! Стой, замри!

Неотвожа-краснорожа,

не скажу на что – похожа.

Кто не отводил – хана:

ну-ка, кокоть-локоть – на!

Чира в пользу подающих.

Эй, в колдунчики! Не жучить!

Ну – в войну! Вперёд, отряд!

Кто за мной – не виноват!

Как сказать – тихо или погромче?

С. М. Олиновой

Как сказать – тихо, или погромче?

Да, пожалуй, лучше будет потише.

Хотя можно и грохнуть что твой погромщик:

как война, рифма всё спишет.

Это розы её, метаморфозы,

пресноватая кровь сам-друг с бровью

расправляют в плавленый сырок рожу,

(и моя – гляди – вымя коровье).

И проходит жизнь, и почти рядом.

Покопайся в склизких её анналах.

Ну, не рифму сыщешь настырным взглядом –

хоть в обмылках быта – её аналог.

За которым – когда он как звук подан –

в потрохах эпохи ни эха: тихо.

Вход забыт; выход забит кодом...

Выйти так, иначе ли?.. Метод тыка

всех надёжней, ибо – и в том хохма! –

жизнь сама утечёт, бурней рвоты.

Но – сама-сама, а всё ж ТАК хоть бы,

а ИНАЧЕ очень уж неохота...

А зависит ли судьбы окончанье

от того, как зависнет луна в туче?

От того, засвистит ли в свисток чайник?

И от громкости слова?..

И как – лучше?

Как – правильно?

Мальчик Жан позвонил на французское радио
(папа Жана – клошар: он у нас был бы бомжем)
и сказал: «Извините меня, бога ради, но –
я не знаю, где ставить аксан в слове бонжур...»
Компетентная тётя гарсону ответила,
что вопрос непростой, отражает заботу
о родном языке и что завтра же к вечеру
пневмопочтой получит он оттиск работы
по лингвистике, то есть по языкознанию,
из которой поймёт сын клошара (в натуре),
что пора – при таком как у них состоянии –
позабыть и о бонжуре, и о бонжуре.
Мальчик Жан посопел в микрофонные дырочки –
жаль его! Сочиняю и вместе реву я –
он мобильником крякнул – гаишники иначе
оштрафуют – и тихо шепнул: «Оревуер»...

Коготь

Индейка держит коготь на курке:
царапнет – и её в расход, как мавра.
А у меня – бубновка на виске (как на висте)
и – на песке – прогноз на завтра.

Я думаю: «Не тронет чертежей
легионер, и не сгнию в оковах».
А между тем, истец его законов,
клинок тяжёлый, нитку рвёт уже.

Не как когда-то Парка-ротозейка,
на службе, а со спицами в руке –
индейка держит коготь на курке...
Да, он увяз! Подать к столу злодейку!

И – специи на языке горят,
и повар, как авгур, покончит с птицей...
Я, правда, не сторонник ауспиций,
но закусить (и выпить!) был бы рад.

Индейка держит коготь на курке.
Жаль, без меня произойдёт застолье.
Но я взмахну крылами – налегке,
исправив горб отверстием игольным.

Композиторы и победители

Композиторы живут в мире закорючек:

лапки кверху – хвостик вниз, тра-ля-ля-ля-ляй!..

Их скрипичные ключи до чего скрипучи!

Прямо хочется на них запереть рояль.

А кругом идёт борьба в мире капитала.

Там, где капитала нет – тоже всё борьба.

Каждый каждого тузит, лупит чем попало.

Всякий гнёт свою спираль, па-ба-ра-ба-ба!

Победители живут в мире авторучек:

то автограф подпиши (прописью в рублях!),

то – в блокнотик адресок – так, на всякий случай.

Или – к бомбе приравняй: кинул, и – ба-бах!

Композиторы живут в мире нахлобучек:

победителям не та музычка нужна.

Ой, лабайте вы не рок, а кантату лучше,

или будет вам бо-бо, на-ни-на-ни-на!

Летая, ликуя, играя

Ц. это ц.

О.М.

Взлетал я в зенит и планировал вниз,

но я не участвовал в войнах.

Играл бессеребренно в бисер на бис,

как бес у небес неспокойных.

Клевал наклонений калёную суть,

ничуть не склоняя колено.

И лысого флага болтался лоскут

тоскливо – то клёво, то влево.

Болтун многоякий, глумливый глагол,

как гугол*, бездонен и гулок,

на руки, на крюки и просто – на пол

не лóжил охальных охулок.

Напротив: матроны, мужья и зятья,

Светланы, Ларисы и Вали

в восторг приходили, в мосторг заходя,

и 5 мне любезно совали.

Шестой – обглодает последнюю кость,

и вот я – журнально и книжно –

цикутой цикады от(п)равлен на пост,

на мост моего модернизма.

От берега А и до берега Б

он реет – от края до края.

Я – виден. Но главное: сам по себе.

Летая. Ликуя. Играя.

---

*Гугол – самое большое число на свете...

Лирический старик

Когда мутный дождичек загоняет в подъезды

редких, как из Красной книги, могикан,

остаётся на улице один – облезлый,

никудышний, дурно пахнущий старикан.

Ему свищет милиция, а он, как заяц:

чмокнет полуботинками и – наутёк.

Чего ему неймётся? Одолела к парочкам зависть?

Так ведь они же смылись, или он не усёк?..

          Нет, старикова пара с ним пролетает рядом

          В штапельной мини-юбке с клёвым таким бантом.

          Памятный Шестигранник реет над бедным садом,

          архитектурный призрак, молодости фантом.

          Небо зазря шуршало, корчилось и ловчило:

          что старичку циклона ватная карусель!

          всё перед ним кружится – гипсовая пловчиха,

          пёстрые фейерверки, мятная карамель!

Здесь, за горбом эстрады, дед младым шалопаем

лихо шастал кустами, будя ошалелых ворон,

и пыл его в молодости был так же неисчерпаем,

как в известном атоме – электрон.

Это он после сдал, хотя в нём и дремлет

прошлое, просыпаясь иногда на беду.

– Дедушка! Обождите меня! Я – Ваш преемник.

Можно – до остановки с Вами дойду?

Музыка

Дело, кажется, швах, лопнет кожица в швах барабана,

Do удавит валторну, органом взревёт клавикорд,

и басовым ключом отомкнёт багинеты охрана,

и маэстро рванёт из оркестра и скроется, чёрт!

И сиятельный Бах развернёт оскорблённые брови,

и смахнёт незаметно на лацкан скупую бемоль,

и кровавый взорвётся аккорд у сопрано в утробе.

Рухнет замертво мир, поражён глухотой, как бельмом.

И умрут контрапункты, навязшая в клавишах жвачка.

Изумрудом и охрой мазнёт нас огня помело.

Мы летим под уклон, нас летально нуклон перепачкал,

и летает не клёвый пришелец, а чёрт в НЛО.

Вот он реет над нами, флюидами праха пропитан,

мастер магии мрачной и злой виртуоз похорон.

Выстриг фрачные фалды, хвостом опрокинул пюпитр

и, летя, улюлюкает в переносной какофон!

                Мы уплатим налог на молитвы и сладкие звуки:

                дискжокей, гогоча, заколотит нам в лоб децибел.

                вивисекция лебедя – благо для гитик науки:

                как сулил постулат – он не сдох, пока не досипел.

                К пароксизму прогресса поспели смертельные споры.

                С ними споры безумны: они уже тут, на губах.

                В темноте вместо нас расцветают рябые узоры –

                сглазил чёрный маэстро, и дело действительно швах.

На утрату книжки № 110

Прогрессирует прогресс

на потеху зрителям.

Пирожок насущный днесь

чёрств и непрельстителен.

С музой в сотовую связь

ввязываюсь затемно.

В ночь по кнопкам пальцев пляс:

глядь – стишка бредятина.

Приравняв курсор к перу,

за пир духа ратуя,

обозвал эту муру

«Книжкой 110-ю».

(Номер взялся не с небес,

жизнь к закату катится.

Чудо-юдо-ПСС* −

точно каракатица!)

Я её – на жёсткий диск,

наслаждался качеством...

Друг-компьютер, починись**,

я ж забыл всё начисто!

--

* Полное собрание сочинений.

** Он и починился. И вот она, эта 110-я книжка!

Не ум, а звук

Никто не знает, тугоух,

и тайн моих не раскусив,

что, когда я ваяю стих,

не ум ведёт меня, а звук.

21.11.2018

− Что же вы на свет не вышли,

строчки? – скучно в рукаве!

− Дело в том, что нету мыслей,

нету мыслей в голове.

И не надо, и не надо!

Мысли пошлы и скучны.

Звуки – вот одна отрада,

антиподы тишины.

Надо, чтобы среди ночи,

вечерком и поутру

звуки чавкали калоша-

ми округлыми во рту.

Чтоб свистком они свистали,

чтоб гремели, как кирпич,

кувыркающий по стали,

скажем, крыши, грома спич.

Чтобы гукали и пели,

лепетали и лились,

сладкогласные, как феи

по дороге в парадиз.

* * *

Нежностью книжника тронута книга чудес.

Благоухают страницы корицей и сдобой.

Но перечтём не о хлебе, насушенном днесь,

не о текущих лепёшках, отравленных содой.

Нет! О рокфоре, светящемся сизой слезой,

об уставном соответствии специй посолу.

Празднично брызнет рассыпчатой пеной Праздрой,

и кордамон, салютуя, зависнет над Псоу.

Срам осетрам, прозябающим в сонном садке!

Жги им глаза, отражённая жуть мельхиора!

И трюфелям: не являются ни перед кем

из-под земли, а уже угождают обжорам.

Странно совку в непредвиденном мире сластей,

трудно жевать сочетания букв – постигая

силу филея, полезность травы сельдерей,

возгласы устриц, ранимую плоть расстегая.

Проще усвоить: от сердца поможет коньяк,

чем приготовить уроки: как жрать артишоки.

Вот кон-соме, про-фит-роли... А вот, на полях

почерком ржавым проставлены цены эпохи.

Славлю поваренный текст за его прямоту,

за лапидарность советов хозяйкам нездешним.

Хочется печь и варить. И дарить животу

сладкую жизнь. Но в разумных пределах, конечно.

О природе вещей

Я Лукрецием каркну, я Овидием визгну,

Предпочту я попкорну непокорную карму.

В лопухах у забора подберу я харизму,

Но харизмы капризны и, бывает, коварны...

Я взовьюсь Ювеналом над порочной планетой,

я проникну, как в поры, в потаённые щели,

где, пока верещали самозванцы-валеты,

короли крыли дам, так что дамы пищали.

Я увижу дотоле невнятное глазу,

очарован природой, а в природе – вещами.

Что ли зря я в салоне «Вдохновение Плаза»

заправляюсь в столовке расстегаем и щами!

Ну, а вещи вещают – такова их природа.

вроде «Эха района» или «Радионяни».

Я привёл бы подробно их поэмы и оды,

но, пожалуй, не буду, дабы мне не пеняли.

От Ионы

В чреве кита – удивительно ли, что темно!

Анаэробика: нечем дышать. И фонарик

здесь не горит. И, к тому же, ужасно воняет,

булькая, непереваренное дерьмо.

Склизкие твари касаются рук и лица.

Воет кишечник, как будто нечистый с амвона.

Но говорю себе: стой, не сгибайся, Иона!

Всё претерпи, или ты над собою – не царь!

Скачет чудовище книзу и вбок на волну.

Компас бы слопало что ли, хотя бы для виду...

Гаснет в просвете резцов вожделенный маяк Атлантиды,

альтернатива забвению и гарпуну.

Отладка

…из грехов своей родины вечной

не сотворить бы кумира себе.

Булат Окуджава

Когда я надену тапочки и дню подведу итог,

мой дом обратится в капище, где витает в обоях бог.

Но не светлый, от века благостный, влюблённый в меня и в вас,

а босс, безжалостный к слабостям, закованный в «Адидас».

Прогрессивен божеский промысел: не кудесник, но – программист.

по последнему слову Кроноса оборудовал Парадиз.

Над клавиатурой скрючившись, диодами посветив,

он выведет яркость ручками и выйдет в интерактив.

Но ничуть не запахнет жареным и почти не станет светлей,

когда полыхнёт скрижалями неопалимый дисплей.

И рубя, как ракеткой погнутой – вверх и вправо, влево и вниз –

бог разделит на файлы комнату и загрузит на чистый диск.

Он введёт подправленный радиус пространственной кривизны

и засвищет, сангвиник, радуясь, предвкушая конец возни.

За квартирой – квартал, республика и Вселенная вся, легка,

и хлопочет небесная публика под мотивчик из ХТК*

Ты прости-прощай, коммуналочка, универсум родной, адью!..

Демиург мановением пальчика всю материю свёл к нулю.

Вот сейчас он натянет тапочки и дням подведёт черту,

и не жалко ему ни чуточки Вселенную нашу, ту...

Юзер будущей генерации протестирует интерфейс,

к райским яблочкам просто-напросто игнорируя интерес.

Райский сад разделил на секторы и, как будто играя блиц,

он уходит от вивисекторов: до ребра бы не добрались!..

Всё в итоге опять по полочкам: мрак на нижней, на верхней свет,

только нам в этом всём с иголочки, кроме ящика, места нет.

Что ж нас гонит дрожать над безднами, кейфовать, потупясь в надир,

из грехов мироздания бедного сотворивших себе кумир?..

---
*ХТК — Хорошо Темперированный Клавир, И.-С. Бах (1685—1750)

Отрывок

Есть упоение в бою...

Пушкин

Есть упоенье в невезенье,

когда одно влечёт другое.

Охота тяпнуть чарку зелья –

не для веселья, а – напротив.

В окне напротив кто-то ходит,

роняет вещи с перепою,

уныло роется в комоде

и девичью теряет честь.

Но эту честь находит кто-то,

не эта Кто-то, а другая.

Она трезва и на работу

летит, скользя на повороте.

Её спасает незнакомый

и, трафик утренний ругая,

с неё снимает насекомых

и в свой фольксваген просит сесть.

Она, стесняясь, отдаётся

его внезапному порыву.

Ей ничего не остаётся,

как на мужчину положиться.

Он опытен: его повадки

солидны, но не заунывны.

От бицепсов на брюках складки.

Очки предполагают ум.

Они знакомятся поближе.

Она приехала из Риги.

Там было классно, как в Париже,

латышкой только бы родиться,

тогда в Измайлово бы это

ни за какие бы ковриги…

…Она у одного поэта

про времени читала шум…

Обое, кажется, культурны,

и в лёгком воздухе коньячном

витает дух литературы –

поэзии и, постмодерна.

На всё – от музыки до джинсов –

почти что глядя однозначно,

они знакомы как полжизни.

Он ей почти уже бойфренд.

Она Кибирова читает

почти что наизусть, попрыгав,

смешною чёлкою махая

от возбуждения, наверно.

Он слушает благоговейно…

Ему, пожалуй, ближе Пригов.

Он любит также Рубинштейна,

и ничего, что тот еврей.

Они из кинопанорамы

выходяят в ясный вечер мая,

сочувствуя роскошной даме

(Ким Бессинджер, и Бельмондо с ней),

с приязнью к главному герою,

друг дружку за руки хватая,

они, увлечены игрою,

в её Гольяново идут.

От их шагов немонотонных

сбегают с тонущих помоек

собаки, крысы и вороны,

но попугай, как бы подослан,

вдруг ухает, и башни страха

возводит разум-параноик:

там, впереди, маньяк опасный,

там хулиганы водку пьют...

Пассионарность пассива

Сохнущих скрип дубов и разбой побегов

глушат невинно живое твоё лицо.

И не пытайся вырвать у них победу.

Пей не шампань, а терпения тёплый сок.

Делай, что́ должен: малую смальту звука

взвякни в зиянье мозаики – звонче чтоб –

меж междометий, глаголов и тусклых стуков:

стоп несказуемых – кротких предлогов об.

Орнаментально, почти что комбинаторно

проб перебор переборет парад бугров*,

не пререкаясь с придворным трезвоном горна

и не братаясь с когортой его врагов.

Спектром магическим в небезызвестной призме

синтаксис смело криви и коверкай слог,

каменнолико на празднике и на тризне

равно нейтральный, пассивный, что твой залог.

И, постигая пассионарность пассива,

по́ступи пестуя шалый летящий шаг,

не за сортиром рухнешь башкой в крапиву,

а воспаришь – как светящийся яркий шар.

--

* бугор — начальник; элемент «элиты»; «известняк».

Письмо к Учёному Совету

Моя душа черна, как ящик или как чёрная дыра.

Из вас бы кто, из настоящих, не дал мне чёрного шара.

Творец ли, просто оператор, а может, чёрный оппонент

мне метку чёрную пиратов вручит в назначенный момент –

не знаю. Но в смиренье хмуром я без погрешностей почти

провижу будущий футурум, как солнце – в чёрные очки.

И вас насквозь пронзает взор мой, четырёхглазые мужи,

из зеркала кривого чёрной, как было сказано, души.

По спирали

Творец – теоретик скорее, чем практик.

Венец арифметик – скопленье галактик.

Но график развития космоса в точки

по мере прогресса подтянет виточки:

Земля – не звезда же! Пустыни и горы

за место в пейзаже не кончат раздоры,

пока не покажутся – как в окуляре –

двуногие злые смышлёные твари.

Под ними скребутся невинные мышки,

беседуют буквицы с буквами в книжке,

которые молча строчит авторучка

(такая писучая тонкая штучка).

Ползёт паучок по седой паутинке,

качается пчёлка на тощей былинке,

красивая бабочка крыльями машет,

полезный микроб создаёт простоквашу.

Урчит протоплазма в невидимой клетке,

молекула страстно прильнула к соседке,

и вирус становится собственным братом,

и непредсказуемо крутится атом.

Протоны вращаемы (судя по спинам!)

и неисчерпаемо антинейтрино...

Но даже ему не прорваться на волю —

за рамки единой теории поля!

Под стулом смятая бумажка

Под стулом смятая бумажка:
ты на свиданье не придёшь.
И в белом платье не запляшешь,
не скажешь: дождь...
Ты просто не придёшь. Нелепо
автобус дверью хлопнет, пуст,
и дождь хромающим калекой
пройдёт, как на костыль – на куст
опёршись... В серое раскрашен
пейзаж и город, день и ночь.
Под стулом смятая бумажка.
Ты на свиданье не придёшь.

* * *

Равнины строк, возвышенности рифм,

длиннот озёра, лабиринт метафор.

Мазок, пресуществляющийся в штрих,

и слушатель, синекдох дегустатор,

объединились для творенья, но –

толпу мечтаний бил ОМОН сомнений,

метались буквы, как толпа лгунов,

тогда как автор, мнивший, что он гений,

продолжил курс курсора в темноте,

шарахаясь по внутренней буссоли

от юга к весту средь идей и тем,

ища тем самым как бы ветра в поле

и не найдя...

Сила слов

Вышло само, или выдумал чёрт

будни порядка злого:

какой-то нечаянный дурачок

ляпнет заветное слово,

буквы которого подойдут

к скважине мирозданья,

звуки которого повернут

ключик, и – до свиданья...

И – до свидания, гоп да смык,

мир, закалённый сталью.

Звонкий, понятный, прощай, язык,

солнечная Касталья.

Сумрачны заросли. Бересклет

ведьминым зыркнет оком

прежде, чем сроком на пропасть лет

мир окуклится в кокон.

Пропасть. Годов кардинален счёт.

Тягостно слов бессилье...

И неужели все тот же чёрт

нам пришпандорит крылья?

Сказка

Слов в обрез. Мыслей тоже негусто, по правде сказать.

Образ жизни похож на какой-нибудь modus vivendi.

Я, как Ваня-дурак, шкандыбаю, плешив и пузат,

в лубяную избушку к косматой взъерошенной ведьме.

Уж не знаю, почует ли мой отвратительный дух

и пихать меня в печь поспешит ли, подставив лопату.

Я скажу ей: «Бабуля! Чего ты взъерошилась вдруг?

прямо жар у тебя. Не слетать ли сейчас к аллопату?»

И она расхохочется вдруг, словно фея, юна.

И воскликнет весёлым девчоночьим басом: «По мётлам!»

И уже мы летим! И вокруг расцветает весна!

И орлы поднебесны роняют на спины помёт нам.

В vitunovu летим, вроде Данта с Петраркой своей

или как мастерок с разбитною своей маргариткой.

Челюстями вставными напрасно не клацай, Кощей.

Хрен догонишь нас: ты, иммортель, недостаточно прыткий.

Я стал тоже иной – обольстителен, строен и юн.

И в любом направленье сумею обрушить удар свой

Кроме волка, со мной рыжий кот, между прочим, баюн.

И считай, что моё уже всё Тридевятое Царство.

Совки и чайники

Кто любит кухарку! – она же пропахшая луком.

Она же пропащая в скрежете сальных кастрюль!..

Ей дворник под стать. Он куражится в ватничке глупом

и машет метлой весь январь, и апрель, и июль.

Да, пара они хоть куда: поварёшкой супруга

любовно взрыхляет бурлящие ляжки борща.

Ему же навьюжила снежную женщину вьюга,

чтоб хладныя перси лопатой ласкал, трепеща.

Тем самым, они – как вода, извиняюсь, и камень,

как с прозою стих, или – огнь в ледяных языках.

Однако, сошлись. Расплодились. И будут веками

совместно сиять, как совки. Или чайники как.

Стансы Робинзону

По следам людоедского полдника, мистер Крузо,

поступает закат в Ваше веденье до восхода.

Нимфу можете выбрать, а если неймётся – музу

и плодить соответственно – гимн, серенаду, оду.

Мне ведь тоже дано – хоть в автобусе – уединенье

Или в кухне безмолвной, один на один с минтаем.

Что – Свобода? Она – одиночество, или – деньги?

– Нет ответа. Поскольку мир – не обитаем.

Дорогой Робинзон! Позвольте представиться. С Вами

говорит одиночка, к сему не причастный миру.

Я витаю, как Вы, в треугольном моём вигваме,

собираю крушений нетленные сувениры.

Простота воровства, звуковой набор деклараций.

Кособокою рифмой намазан сюжет на образ –

и на клетчатый фон нанесён мой стишок дурацкий,

и какой Аполлон внушил его мне, раздобрясь!

А каков Аполлон, такова и его Эвтерпа.

Таковы и иные – дриады, друиды, духи...

Мне бы только успеть проорать, не сбивая темпа,

что-нибудь посмешней из кромешной моей чернухи.

Мне бы только покрыться пупырышками озноба,

мне бы в гавани спрятаться, не поднимая флагов.

А лавровые веники пусть разбирают снобы

на каких-нибудь их коллективных архипелагах.

Старый анекдот

Интеллигент пришёл в бордель

(намеренье тая),

и перед ним открылась дверь

гостеприимная.

С ним шёл один (его щас нет)

ухватистый пацан.

– Эй, погоди! Ты где, сосед?

– В гостях! У двух путан!!

Ну, ладно. В офисе пустом

два входа перед ним.

«Для страстных» (там соседа стон),

второй же – остальным.

– Нет, я не страстный... Мне подстать

для малохольных дверь...

Но там – прихожая опять,

и снова двери две.

«Для сильных» – надпись на одной...

Похоже, дело швах.

И, рефлексируя, герой

в другую правит шаг.

Но там пред выбором опять

стоит интеллигент.

Теперь он должен указать,

богат он, или нет.

Он – беден. Что ж! И к цели мчась,

толкнул, рукою твёрд,

для бедных дверь... «Ну, вот! Сейчас!..»

И – вышел в тёмный двор...

Ясна, казалось бы, мораль:

зазря не рефлексуй.

Ты – царь зверей, войди и вжарь!

Коли, руби и суй!..

– Ну, не скажи, – тут вдруг изрёк

мой внутренний фальцет, –

Гляди, циничный друг наш лёг,

к хирургу под ланцет.

И встанет он на костыли,

душой и телом хвор,

а мы с тобой легко ушли

через помойный двор!

Уроки Музы

Репетиторша Муза всё учит меня: «Полиричней!

Душу, душу раскрой! Да пошире, чтоб видели все.

Что за рифмы, старик! Так вообще рифмовать неприлично!..

Тут – любимую вспомни в её ненаглядной красе.

Тут – уместен пейзаж, непременно с дорожкою лунной.

Там – обсценно приправь нашу русскую удаль тоской.

А в четвёртой строфе намекни, что созданием юным

увлечён твой герой, ровно сдвоенный Гумберт какой...»

......................................................................................

И – корявый балбес – неужели дождусь пересдачи?!

Наконец, оправдаю унылый безрадостный труд?

И каникул мираж промелькнёт сыроежкою с дачи.

И седой академик мне, брезгуя, выставит «уд».

И с условной зачёткой рвану в виртуальное небо.

Там молчит ураган и орудует ласковый бриз.

Что земное теперь! Я всё грезил: небесного мне бы!..

Ну, и вот она, Вечность – труду и усердию приз!

Февраль

Февраль отрыгнулся бензином

в солёную липкую квась,

и в воздухе сером и зимнем

усердно заря занялась.

Заняться-то ей бы хотелось

цветущим и солнечным, но –

её ночегонная Эос

направила тропкой иной.

Повеяло вдруг перегаром,

кислятиной, хлоркой, лапшой.

И телом, усталым и старым,

и старческой тусклой душой.

Сменить бы испорченный воздух,

презрев, что дурак и старик.

Забыть о чернилах венозных

и в эту... в пролётку бы – прыг!..

Фермата

Прикладные стишки, как винтовки с прицелом и мушкой.

Если цель не добьют – рукопашным прикладом крушат.

Прикладные – не чистые. И – не стихи. Потому что –

в них полощется быт и воняет помоев ушат.

Тут с ботинками споро рифмуются полуботинки,

губит розу мороз и кровава бедняжка любовь.

И душа стихотворца садится, как лифчик от стирки,

славословий и лайков освоив рекордный улов.

Не желая их славы, я жажду иного удела.

Сторонюсь от курков, от штыков и, простите, цевья.

Вечность в сторону смотрит, старушка – обычное дело.

Ну и что! Ведь не в ней, а в полёте весь кайф бытия!

На ходу, на бегу, пусть безумно, безудержно, бурно.

Цель – движение. Вне – направлений, колёс, скоростей,

Через трафика гул, ни на цыпочки, ни на котурны

не вставать! Остановка летальней постельных смертей.

Финиш. Сам пред собою кичась совершенством формата,

звук и букву солью в монитора слепящем окне.

Суммой пауз бессрочных фигура молчанья – фермата –

увенчает надгробие нерукотворное мне.

Фигуры сна

Приманивал специальным дыханием и сопеньем.

А он рисовал фигуры на скрытой изнанке век.

И тёмный недобрый город в стихах я воспеть успел ли,

теперь и не вспомнить, ибо погас его полусвет.

Неслышимые шарниры на сто степеней свободы

раскалывали движенье и определяли ход

медлительных незнакомцев невыясненной породы

(кто только им встроил в чипы иррациональный код!)

Удары венозной крови без промаха бьют в затылок.

Воспоминанья кратки и сладок осадок дрём.

Чудна́я картина мира, где я ещё жив и пылок,

пропав, прожелтила штору скупым ночным фонарём.

Футбол

кубань забила локомотиву

команда выла лакая пиво

а музыканты в сырых потёмках

в пивные банки лабали громко

громила в кепи но с виду добрый

бил по доске деревянной воблой

арбитр рухнул в глубокий аут

как будто вдруг получил нокаут

а там интимно одна фанатка

под бубен гимна зевала сладко

и из кулисы учуяв бабу

походкой лисьей прокрались к бару

хавбек и форвард потом голкипер

но тренер бодро вперёд полки́ пёр

и понеслось ну а что там было

сказать нет слов а луна светила

пока вся сила локомотива

кубань месила и молотила

всё после сдунула ночь глухая

спорт это думаю чепуха я

Цирк

Пора, пожалуй, в цирк, в программе наше время.

Приобретён билет по блату и в кредит.

И вот – угар фанфар клокочет по арене,

гремит мотоциклет и из вольер смердит.

Ещё летит манеж по замкнутой спирали,

сливаясь сам с собой и взлёт в зенит суля,

ещё медведи жмут на нужные педали

и празднично ревут, балдея у руля.

Но вот – уж не смешно от липкой оплеухи,

осточертел атлет с гирляндой ватных гирь,

и в ложу царскую уже слетелись мухи –

там, репетируя, кровоточит упырь.

Коня! Скорей коня! Полцирка – за Пегаса!

Сперва – хоть пару слов, а там – да будет свет!

Притихнет бенуар, и зрительская масса

шталмейстера сметёт и сменит худсовет.

Займут свои места патриции трапеций,

распределит жонглёр в пространстве семь шаров,

исчезнет вурдалак, оркестры грянут скерцо.

–Виват, прекрасный цирк в прекрасном из миров!..

Но как коварен маг! придурковат коверный!

Как публика мудра, где следует – смеясь!..

А мы – под куполом. В дверях торчит дозорный.

Он вырубает свет, и – кончен наш сеанс.

Человек Мироздания

(людям действия – от людей говорения)

...от людей действия людям говорения.

Владимир Герцик

I

Я человек полнолуния, комнатного безумия.

Не прозябаю втуне я, но тороплюсь в полёт.

Утро ли, ночь ли лунная – ну-ка, возьми в игру меня,

я поступлю, не думая – весь, как автопилот.

Я человек. Во льду ли я – всё, как в жерле́ Везувия.

Тут не игра, в дыму моё – всё: и душа, и плоть.

Действие – наказуемо. Рухнет – лови внизу его.

Крайний-то – я! – Ату его!.. Вот – бытия оплот.

                      Я человек неумения.

                      Я человек потрясения.

                      Я человек увядания.

                      Я человек до свидания...

II

Я человек воскресения. Жизнь проскользнёт без трения.

Но – за крупицу времени, сорок каких-то лет –

не тормозя мгновения, сдвинет, отжав сцепление,

фокус стихосложения времени драндулет!

Я человек говорения – тусклого, но горения.

Не для меня гниение: мне не пристало – тлеть.

Я – человек хотения. Я не во тьме, но в теме я.

Вам ли сдержать в узде меня, пряники, петля, плеть!

                      Я человек разумения,

                      Я человек вдохновения.

                      Я человек созидания.

                      Я – Человек Мироздания!

Штуки

Стихотворение – не анекдот.

Не излияние и не глюк.

Не чувств половодье. Наоборот:

Это – УПОРЯДОЧЕННЫЙ НАБОР ШТУК.

 Дам пояснение, кто туповат

(в первую очередь для себя)

«ШТУКА» – то, что летит НАД,

фабулу комкая и торопя.

 ШТУКИ – первичны. Как Слово: То,

Сказанное (кому? О чём??..)

– Ну, а про что они? – Ни про что.

– Свет-то прольют? – Ни  в какую тьму.

Каждая – абсолютно чиста.

Как эталон. Или – ориентир.

Это – кристальная красота.

Она никогда не спасает мир.

 ШТУКИ приносят свой звон, штрих

вкусу в угоду, и вот (вдруг!)

выкристаллизовывается – Стих.

Т.е. УПОРЯДОЧЕННЫЙ НАБОР ШТУК.

* * *

Январский вечер, но – почти весна.

Не 90-х, нет! 80-х.

И молодость ещё почти видна,

она как звёзды: светит, да не взять их.

Но молодость ещё почти слышна,

почти что ощутима, точно запах,

который во флакон надёжный заперт

и рвётся в щелку. Но почти – весна.

Вершись, игра, пиши моя контора!

Ещё провала не видать почти,

где пагубные ящики Пандоры

распилят надо мною скрипачи.

Но жуток перечень грядущих дел и бед.

Гляжу: копеечка. А это белый свет.