Александр Трунин

Александр Трунин

Четвёртое измерение № 8 (284) от 11 марта 2014 года

Созерцатель и златоуст

 

* * *

 

Какой хороший выдался денёк –

такой осенний, пасмурный, неброский…

Навстречу мне идёт совсем не Блок,

скорее даже вылитый не Бродский.

 

Навстречу мне идёт мой детский друг,

и у него простое имя Юра.

Он не постиг значительных наук,

и что ему – твоя литература.

 

Он отмахал по утречку метлой,

идёт домой, свободный и незлой,

не то чтоб счастлив, но ещё не вечер,

расскажет мне о женщине одной,

такой стервозной и такой родной.

Поговорим, что стало со страной.

И разойдёмся до случайной встречи.

 

Осенняя идиллия

 

Хорохорясь с опавшими листьями

одинокий шуршит ветерок.

Два бомжа, утонувшие в истине,

напряжённо глядят на восток.

 

Безмятежны мамаши с колясками.

Дева виснет на шее юнца.

На скамеечке с лицами ясными

старики поджидают конца.

 

А в колясках чуть только намечены –

ничего о себе, ни аза –

судьбы теплятся человечьи,

обратившие к небу глаза.

 

Одинокий

 

Человеку нужно прилепиться

хоть к кому-то телом и душой.

Он выходит, вглядываясь в лица

первых встречных – свой или чужой.

 

Одному, как правило, негоже.

Даже если кажется ему,

что не лица встретились, а рожи,

всё равно негоже одному…

 

Длятся годы, улицы пустеют,

вот последний встреченный исчез.

Скажет грустно: «Глупая затея,

не бывает на земле чудес».

 

Он пойдёт в обратную дорогу,

предвкушая снова благодать

тесную родимую берлогу

никогда уже не покидать.

 

Он, не замечая перекрёстков,

тупо глядя под ноги, пойдёт.

И водитель, тормознувший хлёстко,

бросит из окошка: «Идиот!»

 

Он забрёл уже в такие дали –

одному не выбраться никак.

Вы его наверняка видали

и невольно думали: «Чудак».

 

Или кто-то, мимо проходящий,

про себя сочувствовал: «Больной».

Он забрёл уже в такие чащи,

что оттуда ближе в мир иной.

 

Остаётся только притулиться

и лицо в колени окунуть.

И заснёт далёкая столица –

почему бы ей и не заснуть.

 

Будет спать весь мир осиротелый,

не дождавшись друга и гонца.

Лишь коснётся ветер пустотелый

навсегда уснувшего лица.

 

Декабрьский снегопад

 

День остался – куда уж короче,

заваруха с утра.

Невзирая на мнение прочих,

снег идёт на ура.

 

Только дворники – знаком протеста –

кое-где невзначай.

Снег идёт на законное место.

Выходи и встречай.

 

* * *

 

Сквозь февральскую серую вьюгу,

чтобы стало кому-то тепло,

кто-нибудь, позвоните в Калугу,

просто так позвоните... Алло.

 

Сквозь неявную жизнь, сквозь вопросы,

на которые брезжит ответ,

сквозь бездомные сны, сквозь белёсый

ниоткуда струящийся свет,

 

сквозь последнее наше дыханье,

сквозь оправу, что ночи черней,

просто прозой и просто стихами,

просто музыкой – это верней.

 

* * *

 

Надо видеть совсем немного:

сад в окне, за садом дорога,

поле, рощица, и река –

чтобы знать, что живёшь пока.

 

А потом – над дорогой, садом,

полем, рощицей и рекой,

далеко и почти что рядом –

небо, облако, вечный покой.

 

После снегопада

 

Выйдет дворник с широкой лопатой

и проложит земные пути,

чтобы маленькой девочке с папой

хорошо было рядом идти,

 

чтобы женщина с трудной судьбою,

поутру в магазин семеня,

хорошо говорила с собою

о печалях минувшего дня,

 

чтоб старушка в цветастом платочке,

на вечерние щурясь огни,

хорошо вспоминала о дочке…

Святый Боже, спаси-сохрани.

 

* * *

 

Ветер силён, но можно стоять на ногах,

даже пройти осторожно от дома к дому,

то напирая грудью на воздух, то делая взмах

вместо крыла рукой навстречу порыву тугому;

лучше всего сидеть в четырёх стенах,

 

бить баклуши, не целясь, или играть с котом,

свет погаснет – зажечь запылённый огарок –

как там в Михайловском Пушкин? – выберу нужный том –

собр. соч. в десяти томах; книга лучший подарок –

так нас учили, да перестали потом;

 

мудрость, она ведь в чём – отсидеться всласть,

если никто не ждёт, и никому нет дела,

если родные, близкие, сослуживцы, начальство, власть

не претендуют на душу твою и тело;

как хорошо исчезнуть для всех, пропасть

 

где-то на малой родине, в милом своём закутке,

лучше ещё, если сошлют в родовое именье,

между прогулкой и сном смотришь – перо в руке,

глянешь – стишок готов между бездельем и ленью,

так живёшь безгрешно с музой накоротке;

 

слушаешь ветер, жмёшься поближе к печи,

думаешь: дом ветшает, надо б заняться ремонтом

как-нибудь летом. От чая во рту горчит.

Ветер шумит, словно над древним Понтом.

Да ковыляет фонарик чужой в чёрной ночи.

 

* * *

 

Мне всё скучнее знать, что происходит в мире,

кто прав, кто виноват и в чём их споров суть.

Пишу, как динозавр, который скоро вымрет,

поскольку всю судьбу он знает наизусть.

 

Мой стиховой скелет найдут в другом эоне,

очистят от трухи и поместят в музей.

Пусть чудо разгадать старается учёный.

Пусть чудищу сему дивится ротозей.

 

* * *

 

Вечный снегопад в субботу утром –

музыка и белый-белый свет.

Я бы мог заняться чем-то путным,

только смысла никакого нет.

 

И откуда музыка такая –

никому её не сочинить –

без помех в меня перетекая,

что-то хочет в жизни изменить.

 

* * *

 

Мы с тобой останемся чужими –

в этом дело, и ни в чём ином –

при любом заботливом режиме

и в прекрасном времени любом.

 

Если только светопреставленье,

сдвиг по фазе, карточный расклад

сдуру повернут судьбы теченье,

черновик насквозь перебелят.

 

* * *

 

Странно видеть куст бересклета.

На исходе долгого лета

то ли ягоды, то ли цветы.

Хрупкий, серенький, незаметный,

ненавязчивый, безответный,

одинокий на три версты.

 

Не являет ни стать, ни силу.

Так природа его взрастила.

Скромник искренний, зрячий куст.

Удивишься – стоит под сенью,

излучает души веселье –

созерцатель и златоуст.

 

* * *

 

Осенний закат полыхал янтарём...

И чтоб ничего не пропало,

мы слушаем душу и краски берём,

но знаем, что этого мало.

 

И надо добавить сюда тишины,

и музыки зыбкой и слова,

и света, которого мы лишены,

дыханья – и музыки снова.

 

Рыбак

 

Сквозь город, суету – отраву

обыденности – одинок

шагает, радуясь по праву, –

удачный выдался денёк –

рыбак. Ничем не озабочен,

в порядке лесы и крюки.

И шаг его ленив и точен

и в каждой точке приурочен,

к течению большой реки.

 

Там ждут его большие рыбы

и тишина, и плеск волны,

и ослепительные глыбы,

как будто спящие слоны,

вернее их слоновьи души,

плывущие за окоём.

И разговор воды и суши –

что только ни услышишь в нём.