Александр
Суворов

* * *

Выпьем! Что осталось ныне –

Горевать да пить.

Не тужи один в пустыне,

Надо жизнь прожить.

Не горюй: тревоги, мели

Илом занесло.

Мы допили и запели –

Стало всем светло.

Рассветает спозаранку:

Ночи коротки.

И белым-бела изнанка

Дружеской тоски.

Так не пой же грустных песен,

Не трави души.

Век наш тем и интересен –

Люди хороши.

* * *

За мною Есенин и Пушкин,

К чему мне теперь побрякушки.

Я чувствую солнечный свет,

Рубцов будет зван на обед.

И в этой компании чудной

Своим оказаться нетрудно –

Лишь надо страданья уметь

Блаженством явить на письме.

Есть символы в каждом событье,

Есть в каждом мгновенье открытье –

Средь сладких и благостных дней

Не сможешь себя разуметь.

Ступай в вековые угодья –

Там ветры лохматые бродят,

Там вьюга ревёт всё страшней –

Так бритвой грозит брадобрей.

Увидишь – уйдёт всё былое,

Всё мелкое, пошлое, злое,

Останется вечность одна

И ты, и стихи, и она.

* * *

Запряжём четверик четвергов,

И поедем зимой в Петергоф,

Где фонтаны мертвы,

Где из золота львы

И под снегом фигурки богов.

Зверь

Я заведу себе дружка –

Не кошку – нет – и не щенка,

И не гремучую змею:

Я тварь иную полюблю.

Её не манят облака,

Ей жизнь сладка,

А мне – горька.

Она игрушка и палач,

И тень моих земных удач.

Она – Нарцисс, а я – родник,

Я этой твари не двойник.

Пусть старый Фрейд рассудит нас,

Я ж – зверю подолью вина

И накормлю, и причешу,

Cлучись – и плёткой пригрожу:

Пусть знает, что хозяин строг,

Пусть знает место и порог.

В хоромы зверю путь закрыт,

 Он на меня шутя рычит,

Две страсти у него в крови:

Он ищет смерти и любви.

Каин

Там, где домов гнилые корни

В земле скребутся, как кроты,

Унылый Каин непокорный

Живёт близ городской черты.

Нет, вы не взглянете без страха –

С лица он чёрен, волос сед.

Сгнила дотла его рубаха,

На лбу клеймо: «Прощенья нет».

Он бродит по зловонным стокам

Путями памяти своей,

Но слышит лишь мышиный цокот

Да сверху голоса людей.

И – любопытен, словно кошка,

Чертовски, пламенно умён –

Так, собирая сплетен крошки,

Он чертит горизонт времён.

На свет выходит он до света

В обличье ветхого бомжа –

В рванье и стоптанных штиблетах,

Как принято изображать.

По улицам пустым и звонким

Шагает Каин до зари,

И воют в страхе собачонки,

Когда он с Богом говорит.

И жёлтый глаз вовсю сверкает,

Когда в железную свирель –

Сестру ножа – убийца Каин

Вдувает мертвенную трель:

«Эй, просыпайтесь для беспутства,

Идите к горнам, в шахты, эй!»

И тёмное, стальное чувство

Вскипает в жилах у людей.

* * *

Как трудно жить, как просто умереть.

Уйти в безвестность ничего не стоит.

Ни ветер веять и ни солнце греть

Уже не смогут под травой густою.

И будет плыть безмолвный мой ковчег –

Куда? 3ачем? – Навеки, без возврата.

И станет надо мной журчать ручей –

Весной, – а осень понасыплет злата.

 Был я иль не был Божий человек,

А может, окаянный и пропащий...

Я больше не пекусь о голове,

 Я в вечность стал заглядываться чаще,

Коль есть она, к чему на мир смотреть:

Ведь можно даже вовсе не родиться.

 Как трудно жить, как страшно умереть,

 А потому – не надо торопиться.

* * *

Мне не надо ни жаркого мёда,

ни хладного ада,

Покатилось кольцо –

потемнело лицо на пиру.

Вот и жизнь пополам,

                            а другой мне и даром не надо –

Всё пройдёт, всё развеется,

словно туман на ветру.

Минут вешние воды,

останутся вещие строки –

Будто взгляд исподлобья

обиженных деток-сирот,

Чья-то женская доля,

застывшая возле дороги,

Да мужицкие байки,

да праздный, нарядный народ.

Благодатью небес

осени нас, Надмирный Владыка,

Коль земной благодати

на свете, увы, не дано, –

Только вешние воды,

да пасхальные светлые лики

И блаженная память,

как чаша по кругу с вином.

Надсмотрщик  Москвы

На пол-Москвы тоска, кручина на задворках,

Над городом плывут небесные сады.

Туманно и светло. Оскоминою горькой

Уж утро настаёт из облачной гряды.

Надсмотрщик Москвы крадётся осторожно,

Мерцает тетива на луке золотом.

Нет никого вдали, лишь пыль клубит тревожно,

Лишь одинокий страж при городе пустом.

И далеко в проспект, вонзаясь в пыль пространства,

Летит, звеня, дробясь в оконных зеркалах,

Калёная стрела сквозь сонный быт мещанский

И сумерки квартир сжигает добела.

Но тот надсмотрщик слеп, он ощупью крадётся,

Пытаясь угадать неверною стопой,

Путь Ариадны здесь, куда рассвет не льётся,

Где вечно дождь и пыль, и полумрак слепой.

Нет розы в облаках восточного Эфира,

Суетный серый страж качает головой.

Алмазная стрела, окольцевав полмира,

Сгорает в небесах зарницей грозовой.

И вновь шаги, шаги шумят в пустых парадных.

И гомон голосов. И номера квартир

Горят, горят и ждут: вот-вот ворвётся жадный,

Раскосый и слепой московский конвоир.

«Проверка! Выходи с последним документом –

О том, что жил и знал, как время провести…»

Не проведёшь за нос безносого агента,

Того, что взвесит дни, как камешки в горсти.

Гуляют облака. Дни, ночи, солнца, луны

Сполна обволокли жестяный неба край,

И пальцы до крови о солнечные струны

Порвал немой Орфей. Орфей, не умирай!

Гори, нагой костёр, проспекты веют в душу,

Пари, безногий страж, на четырёх ветрах.

Нет, сердца не унять, хоть выпали из пушки –

В заоблачных краях цветёт оно с утра.

* * *

Осенний вечер за окном

Спускается с небес.

Но мы не пустим сумрак в дом –

Эй, окна занавесь!

Нальём фужер огнём! огнём!

Сладка беседа перед сном –

Нам нечего скрывать.

Поговорим, поговорим –

О том, чем дышим и горим.

К чему нам горевать!

Пусть речь течёт, блестят глаза

В кругу друзей и муз.

Нам есть от сердца что сказать.

И, словно двести лет назад, –

Прекрасен наш союз!

И пусть хрусталь блестит звеня,

Как много в комнате огня,

И пылкий шёпот муз.

И вещим кажется сердцам –

Мы знаем их по голосам,

Их нежный шелест уст.

Осенний вечер вдаль ведёт.

Звезда вечерняя падёт

На поле и на лес.

Зажжём огонь, нальём вина

Осенних сумерек без дна.

Почуем ход небес,

Озябший путь небес.

* * *

Остановите время, я сойду.

Мне осенью так хочется забыться,

Среди аллей растаять на ходу

И никогда назад не воротиться.

Остановите время – я устал

От мельтешенья и жужжанья речи.

Я сам себя навеки испытал –

Мне птичья песнь дороже человечьей.

Так смутно и привольно на душе.

Идя осенней липовой аллеей,

Я понимаю: нам не цвесть уже –

Под снегом утро серое белеет.

А посему – остановите дни,

Которые, наверно, не напрасно

В раздумьях сердце вещее хранит.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»           

* * *

Пусть поэты читают друг друга –

Им же надо учиться писать

И слова от алмазного круга,

Словно семечки, птицам бросать.

Только птицы читать не умеют –

Так народ не читает стихов.

Но зато он и пашет, и сеет,

Ну а птицы летят высоко.

* * *

Соловья ослепили, чтоб пел –

Так Гомера судьба ослепила,

Чтоб лепил он свой вещий удел,

Чтобы песни, не видя, лепил он.

И на кончиках пальцев Гомер

Создавал неземные созвучья,

И глядел на него Люцифер

Из Аида, от зависти мучась.

Соловья ослепили, чтоб пел,

Чтобы вечная ночь продолжалась

И неведом был жизни предел.

Чтоб душа наших лиц не пугалась.

Спасибо

Спасибо за кровь и за кров,

За кротость, за краткость, за ясность

Осенних сырых вечеров,

За вешнюю ярость ненастья.

Прости мой варяжий набег:

Сама же меня выбирала.

Россия, твой сумрачный брег

Изведал я. Легче мне стало.

Спасибо, родная, прости.

Словами твоими горжусь я

Измучился я на Руси,

Но как надышаться мне Русью!

Спасибо, родная, тебе

За то, что – поэт и не боле,

За то, что в бессильной мольбе

Ломаю железную волю.

Спасибо, родная, прости

Мои суетливые мысли,

Сама им предел очерти,

Сама их согни коромыслом.

* * *

Умирает не старший – созревший,

Да и сам я когда-то помру.

Был ведь вещий, да зоренькой вешней

Весь растаял, как сон поутру.

Нет печали, как нет и возврата

В золотую земную пору,

Этот мир возлюбил я как брата,

А наложницу-жизнь как сестру.

В золотом предрассветном тумане –

Там, откуда приходят слова –

Я забудусь в блаженном дурмане,

И прольётся небес синева.

Ворочусь – снова ласковым ветром

Прошумлю в предрассветном саду,

Погашу заплутавшую в ветках

Озорную подругу-звезду.

* * *

Я сильным был, но ветер был сильнее.

Он c моря дул. Тонули корабли,

А я гулял приморскою аллеей

И видел, как подснежники цвели.

И этот цвет мучительный, из снега,

Из скованной пока ещё земли,

Благословенной и сладчайшей негой

Теплел во мне. Пусть тонут корабли!

Пусть тонут корабли с их мёртвым грузом

Гробов повапленных и пошлых остряков, –

Со мной грядёт моя шальная муза,

И ветер носит песни моряков.