Александр
Сопровский

* * *

...Оправдай меня, город, чтоб я каменел, умирая,

Чтобы там зазвенела живого дыхания дрожь,

Где на шпили нанизана воздуха синька морская

И верхушками башен увенчан морозный чертёж.

В безупречности линий – дворов голубиные клети.

Я не смею, во мне – только смесь бестолковых кровей.

Это, может, тебе оправдаться дано, эпилептик,

Совершенством рисунка – с болотною славой твоей.

Это царство – твоё, в чёрной бронзе и в медной коросте.

Мне здесь нечего делать. Зима на бесчестье щедра.

А строителей мёртвых об камень истёртые кости

Воздымают над грунтом зелёную лошадь Петра.

Побегу – а над аркой взойдут золотистою тенью

Те, кто царству перечил в античном недвижном бою,

Равнодушно воззрясь с высоты своего пораженья

На разбитое тело и душу двойную мою.

* * *

В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)

Неделю подряд: от Атлантики и до Урала.

В такую погоду хороший хозяин на двор

Собаку не гонит... (И курево подорожало.)

В такую погоду сидит на игле взаперти

Прославленный сыщик – и пилит на скрипке по нервам...

(И водка уже вздорожала – в два раза почти:

На 2.43 по сравнению с 71-м.)

И общее мненье – что этого так бы не снёс

(Ни цен этих, то есть на водку, ни этой погоды)

Хороший хозяин: не тот, у которого пёс,

А тот, у кого посильнее, чем Фауст у Гёте.

Над Лондоном, Осло, Москвой – облака, будто щит,

И мокрых деревьев разбросаны пестрые рати.

Которые сутки подряд – моросит, моросит,

И в лужах холодных горят фонари на Арбате.

Сентябрь обрывается в небо. Глаза подниму –

Всё те же над городом изжелта-серые тучи.

Когда бы ты знала, как нехорошо одному.

Когда бы не знал я, что вместе бывает не лучше.

Есть чувства, по праву приставшие поздней любви.

Гуляет над миром отравленный ветер разлуки.

Войди в этот воздух, на слове меня оборви –

Когда всё из рук вон, когда опускаются руки.

Шаги на площадке. Нестоек наш жалкий уют.

И сон на рассвете – как Божья последняя милость.

И памяти столько хранит завалящий лоскут,

А в памяти столько души — сколько нам и не снилось.

И я, не спеша, раскурю отсыревший табак –

И слово признанья вполголоса молвлю былому...

В Европе дождливо. Хозяева кормят собак,

И те, как хозяева, с важностью бродят по дому.

* * *

Все те, кто ушел за простор,
Вернутся, как северный ветер.
Должно быть, я слишком хитёр:
Меня не возьмут на рассвете.
Не будет конвоев и плах,
Предсмертных неряшливых строчек,
Ни праздничных белых рубах,
Ни лагеря, ни одиночек.
Ни чёрных рыданий родни,
Ни каторжной вечной работы.
Длинны мои мирные дни.
Я страшно живуч отчего-то.
Поэтому я додержусь
До первых порывов борея.
Не вовремя кается трус –
И трусы просрочили время.
Я знаю, в назначенный день
Протянут мне крепкие пальцы
Пришедшие с ветром скитальцы
С вестями от прежних людей.

Два стихотворения

Б. Кенжееву

1.

Грохотало всю ночь за окном,

Бередя собутыльников поздних.

Вилась молния волчьим огнём,

Рассекая в изломе кривом

Голубой электрический воздух.

Над безвылазной сетью квартир

Тарабарщина ливня бренчала,

Чтобы землю отдраить до дыр,

До озноба промыть этот мир –

И начать без оглядки с начала.

Так до света и пили вдвоём –

Горстка жизни в горчащем растворе.

Год назад на ветру продувном

Голубеющей полночью дом

Сиротливо плывёт на просторе.

До свиданья. Пророчества книг

Подтверждаются вещими снами.

Тёмным облачком берег возник.

Дар свободы. Российский язык.

И чужая земля под ногами.

2.

Записки из мёртвого дома,

Где всё до смешного знакомо –

Вот только смеяться грешно,

Из дома, где взрослые дети

Едва ли уже не столетье,

Как вены, вскрывают окно.

По-прежнему столпотвореньем

Заверчена с тем же терпеньем

Москва, громоздясь над страной.

В провинции вечером длинным

По-прежнему катится ливнем

Заливистый, полублатной.

Не зря меня стуком колёсным –

Манящим, назойливым, косным –

Легко до смешного увлечь.

Милее домашние стены,

Когда под рукой – перемены,

И вчуже – отчётливей речь.

Небось нам и родина снится,

Когда за окном – заграница.

И слёзы струятся в тетрадь.

И пусть себе снится хвороба,

Люби её, милый, до гроба:

На воле – вольней выбирать.

А мне из-под спуда и гнёта

Всё снится лишь – рёв самолёта,

Пространства земного родство.

И это, поверь, лицедейство,

Что будто бы некуда деться,

Сбежать от себя самого.

Да сам-то я кто? И на что нам

Концерты для лая со шмоном,

Наследникам воли земной?

До самой моей сердцевины –

Сквозных акведуков руины,

И вересковые равнины,

И – родина, Боже ты мой...

* * *

Когда-нибудь, верша итог делам,

Как бы случайно, в скобках или сноской,

Я возвращусь в первоначальный хлам,

Зовущийся окраиной московской.

Любой пустырь от давешних времён

Мне здесь знаком на радость и на горе,

А чья вина? Я не был здесь рождён –

Но и страна не рождена в позоре.

Никто, как я, не ведал жизни той,

Где от весны к весне, от даты к дате

Такой подробной, бережной тоской

Озерца луж исходят на закате,

Где всё, что мне привиделось потом –

Пророки, полководцы и поэты –

Всё взращено прекрасным пустырём,

Раскинувшимся за моим двором,

Под грохот железнодорожной Леты,

Где перегаром пахло из канав,

Ночами пьяных укрывал овражек –

И брезжило на трезвых лицах вражьих

Осуществленье смехотворных прав.

Нас нет совсем. Мы вымерли почти.

Мы выжили, мы выросли врагами,

Прокладывая ощупью пути

На родину, что стонет позади,

Мерцая, как звезда за облаками, –

Пока не хлынет царственное пламя,

Чтоб белый свет прикончить и спасти.

Могила Мандельштама

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою её произнесёт.

1.

Петухи закричали – но солнцу уже не взойти.

На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.

Беспокойная полночь стоит на восточном пути,

И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.

Государство назавтра отметит успех мятежа

Против властной умелости зрячего хрупкого тела,

Чтоб на сопках тонула в зелёном тумане душа,

Напоследок таёжной дубовой листвой шелестела.

По могилам казнённых попрятан бессмертья зарок.

Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.

Я пройду по следам истерично зачёркнутых строк,

Чтоб добраться до чистой, ещё не написанной строчки.

Над Уссури и Твидом – закон повсеместно таков –

Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.

Петухи закричали вослед перемычке веков,

Зреет новая песня, и всё-таки утра – не будет.

А на верфях шипела отрыжка японской волны,

Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,

И скользили по рейду суда на защиту страны,

Не сумевшей тебя защитить от восстания власти.

2. 

Столь я долго всуе повторял

Имена сроднившихся судьбою,

Что чужое слово потерял,

Прошлое утратил за собою,

Заплутался по пути назад –

И рассудок бестолочью занят.

Звёзды в рукомойнике дрожат,

В океанской ряби исчезают.

Полон я надеждою земной,

Смертная во мне бушует сила.

Что ты, море, сделало со мной,

Для какой свободы поманило?

Я от моря звёздного оглох,

И – куда как страшно нам с тобою...

Но бредут трухлявою тайгою

Макферсон, Овидий, Архилох.

Им идти уже недалеко

Зачерпнуть Аскольдовой подковой.

Канувшему в грунт материковый —

Моря на игольное ушко.

3.

Идти вперёд, пути не выбирая.

Опасный прах отыщется потом.

А на поверку все дороги края

Тысячевёрстным тянутся крестом.

Грузовики вздымают грязь ночную,

И глиняные мокрые пласты

Из-под колёс, обочины минуя,

Летят на придорожные кусты.

Сама природа, в действии высоком

Бегущая предвзятости любой,

Тебе воздвигла памятники сопок

И распростёрла небо над тобой.

Но где-то вправду есть тот самый камень,

Сухой травы рассыпавшийся клок,

Прорыв небес с чужими облаками

И та земля, в которую ты лёг.

Червивое кощунственное ложе.

Века не просыхавший небосвод.

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою её произнесёт.

* * *
 

На север от чинного ареопага
В краю, где приходится жить по-людски,
Под вечер идёт дионисова брага –
Скорей от усталости, чем от тоски…

Под тушкой кровавой мы угли раздули,
Вечерняя жажда сладка и остра,
Жестокие лица глядят без раздумий
На злое живучее пламя костра.

У смерти орлиная зоркость, но что нам,
Усталым, – до смерти, в конце-то концов,
И правда не стала пока что законом,
И дети не платят за беды отцов…

В четыре конца распластавшейся далью –
Протяжные тени колючих кустов,
Пастушьи дымы, как столпы мирозданья,
По диким холмам охраняют простор.

* * *

Я знал назубок моё время,

Во мне его хищная кровь –

И солнце, светя, но не грея,

К закату склоняется вновь.

Пролёты обшарпанных лестниц.

Тревоги лихой наговор –

Ноябрь, обесснеженный месяц,

Зимы просквожённый притвор.

Порывистый ветер осенний

Заладит насвистывать нам

Мелодию всех отступлений

По верескам и ковылям.

Наш век – лишь ошибка, случайность.

За что ж мне путём воровским

Подброшена в сердце причастность,

Родство ненадёжное с ним?

Он белые зенки таращит –

И в этой ноябрьской Москве

Пускай меня волоком тащат

По заиндевелой траве.

Пускай меня выдернут с корнем

Из почвы, в которой увяз –

И буду не злым и не гордым,

А разве что любящим вас.

И веки предательским жженьем

Затеплит морозная тьма,

И светлым головокруженьем

Сведёт на прощанье с ума,

И в сумрачном воздухе алом

Сорвётся душа наугад

За птичьим гортанным сигналом,

Не зная дороги назад.

И стало быть, понял я плохо

Чужой до последнего дня

Язык, на котором эпоха

Так рьяно учила меня.

* * *

Я из земли, где всё иначе,

Где всякий занят не собой,

Но вместе все верны задаче:

Разделаться с родной землёй.

И город мой – его порядки,

Народ, дома, листва, дожди –

Так отпечатан на сетчатке,

Будто наколот на груди.

Чужой по языку и с виду,

Когда-нибудь, Бог даст, я сам,

Ловя гортанью воздух, выйду

Другим навстречу площадям.

Тогда вспорхнёт – как будто птица,

Как бы над жертвенником дым –

Надежда жить и объясниться

По чести с племенем чужим.

Но я боюсь за строчки эти,

За каждый выдох или стих.

Само текущее столетье

На вес оценивает их.

А мне судьба всегда грозила,

Что дом построен на песке,

Где всё, что нажито и мило,

Уже висит на волоске,

И впору сбыться тайной боли,

Сердцебиениям и снам –

Но никогда Господней воли

Размаха не измерить нам.

И только свет Его заката

Предгрозового вдалеке –

И сладко так, и страшновато

Забыться сном в Его руке.