* * *
Они не горят и не тают, ветром не треплются,
кукушкины дети, вернейшая из валют.
От реплики «тройки» до сонного женского лепета –
кроят, вырезают, лепят, сердце куют.
Все наши рубахи шиты ими и пороты.
О чём бы не пёкся, не обретался где б –
они прирастают намертво. Долго ли, коротко –
становятся жилистой плотью наших судеб.
Эфирным движением духа, иной ли оказией
окажется семенами в сыром саду
и то, что впиталось бумагой, и то, что сказано,
и то, что на самом деле имел в виду.
Прими и владей, с вниманием и опаскою.
Фонема «люблю», могучая мантра «ОМ»,
и корни идей, и совести пламя адское –
одним рождены, единым встают стволом.
Молчальник не прав. В брожении хмеля и солода
лишь этот фермент признаёт Вселенной бадья,
и быть по сему. И всё самоварное золото
не стоит свободы лихого не воробья.
Искать человека
Давно не чту ни вождей, ни чина.
Но есть в миру, что столь многолюден,
не шанс, а, может быть, лишь причина
найти особого homo ludens*.
Не чудодея и не мессию,
не супермена в седьмом колене,
но человека природной силы
и капитана своих волений.
По искре взгляда, по стилю жеста
искать Зачинщика, VIP-персону,
из тех, кто крепок причинным местом,
умом, пером, мастерком масона;
умеет делать добро, сюрпризы,
попытки, вещи и личный выбор;
кладёт начала, концы и визы,
а то и камни – при слове «рыба»…
И он готов, коли что, к расчёту,
и он спокоен всегда к награде.
А если спросят, какого чёрта
он тут находится и играет,
во что и с кем, из каких коврижек –
таким об этом и знать не надо.
Когда – подале, когда – поближе –
он слышит голос своей монады.
Она, голубушка, лучше знает,
зачем жильём себя наделила,
почём ему эта боль зубная,
которой группы его чернила.
Свою решимость на красном, чётном
и блок, всегда для него опасный,
он ставит именно против чёрта
во всех личинах и ипостасях.
Он дарит миру с себя по нитке,
мешая аду, поодаль рая,
играя Гессе, Шекспира, Шнитке,
судьбой и жизнью своей играя.
…Азарт и смелость сильнее тягот,
да только это не те лекарства,
пока Косая стоит на тяге
и бьёт на выбор себе бекасов.
А значит – верьте или не верьте –
среди забот о любви и корме
играть приходится против смерти
в её отвратной и пошлой форме.
Хотел бы стать не жрецом, скорее
простым статистом его мистерий –
но лишь бы вымпел единый реял
над мистагогом и подмастерьем.
Сыграть хоть тайм, непреложно помня,
что в этой лиге хотят не славы,
прийти хоть словом ему на помощь…
Когда маэстро отправят в аут –
играть без правил, играть без судей,
ножу ответить своим дуплетом,
отдав ферзя, (да игру, по сути)
не горевать никогда об этом…
А у надежды – чуднáя доля:
она старается тихой сапой
оставить оттиски на ладонях,
пометить лица секретным крапом.
Приметой блёклой и ненадёжной
она кочует по всем обновам.
Но мне она – на любой одёже
звездой Давида, тузом бубновым,
шевроном, бляхой и голограммой,
значком партийца, цветами клана.
И вот на прочных и многогранных
ищу отличку такого плана:
пешком по будням, с горящей плошкой,
(пространство – здешнее, время – наше)
чтобы вести игру не оплошно,
чтобы при встрече своих спознаша.
---
*Человек играющий (лат.)
Проколы времени
Триптих
* * *
Утро и Море, – мир акварельный!..
Гаваней крики. Рынков соблазны.
Блики на бивнях таранов галерных.
Разноязыки, разнообразны
люди и страсти.
Туда – без опаски,
разом шагнуть… Или просто всмотреться,
как примеряет гротескные маски
солнцем любимая Древняя Греция.
1.
…Маститый ритор, седой и курчавый,
успешный в искусстве писать доносы,
клиента ждёт, опершись величаво
на свой резной кипарисовый посох…
Гроза и горе Пелопоннеса,
пират присматривает подругу…
Купец, спаливший во славу Гермеса
чужими руками чужую фелюгу,
нарядный, идущий смотреть дискобола,
во рту катающий косточку финика…
Ты сам, лицо опускающий дóлу
с кривой усмешкой старого киника…
Кулачный боец, напустивший лужицу
кровавой слюны и костного крошева,
с песка приподняться напрасно тужится…
Купивший девчонку-наложницу дёшево
поэт, скандирующий на агоре
напыщенный стих о гетере Лесбии…
…Ангел с глазами, таящими горечь,
ангел с меча пламенеющим лезвием…
2.
Ночь над Элладой. Море мерцает…
В мире – ни зла, ни страха как будто…
Лодки, наполненные тунцами,
держат на север, к рыбацкой бухте.
Спящих рабов расслаблены спины,
спят винограда тёмные плети,
а на холме у храма Афины
между колоннами бродит ветер.
В дом проникая сквозь ставни неплотные,
трогает пламя в узорных плошках…
В комнате – две египетских кошки,
слуга, и в кресле – начальник сотни.
Он цедит сок, слугою налитый
из звонкой глины, (стекла? фаянса?)
забыв Кирену, где смял гоплитов
и их убивал, как Ахилл – троянцев.
И он не помнит могильной глины
и мёртвых улиц с вороньим граем:
он слушает флейту младшего сына,
а мальчик играет, играет, играет…
Безвестный скульптор на козьих шкурах
лежит, насытившись девы стоном,
лежит и думает полусонно,
как завтра утром, в честь Эпикура
он будет зачатье статуи праздновать!
Как будет, оставив горячую талию,
резцами из мрамора пальцы выпрастывать,
тянущие ремешок сандалии…
Три друга, поклонники Демокрита,
в прохладном саду под старой оливой
сидят на траве, холстиной покрытой,
беседой о сути мира счастливые.
Там сыр и смоквы, и чаши трёхлетнего
в мудрой пропорции с горной водою…
Подсвеченный лунным великолепием,
пастух молоко вечернее доит.
В верёвках мускулов руки смуглые,
он стар, ему шестьдесят без малого.
И лунное олово с медью ýглей
сплавляются в бронзу лица усталого…
Чуть-чуть иного рисунка, чем ныне,
Весы и Дракон, Береники Волосы…
…Тихо смеются ручьи в долине
и ангел, раскрывший Небо над полисом.
* * *
…Но в целом проблема навряд ли сводима
к инверсии времени и остальному
похожему.
Ветер играет гардиной,
негаданным гостем гуляет по дому.
Хорошему дому. На остове крепком,
проросшем в сплочённый гранит плоскогорья,
как гриб-дождевик или ладная репка,
у мелкой лагуны холодного моря.
На склоне пологом, под месяцем талым
прилив охватил вересковую пустынь.
Вода родников отливает металлом,
и тени родятся узорно и густо.
Ложатся на ветер полярные совы
по пеленгу пищи, по лемминга писку,
и ярко восходит звездой невесомой
корвета доставки зелёная искра.
Ночная приборка. Проворные крылья
над каждой поверхностью. Влажные блески
на свежих мазках Писсарро и Мурильо.
Столбцы статуэток угрюмы и вески,
а глянцевый камень жуков-скарабеев
пылает багрово, темно и устало.
Их много по дому. И властно довлеет
подробность и подлинность каждой детали.
Апрель – и, подобная белой лакуне,
зима отступает. И мхи лиловеют,
и рыхлые льдины плывут по лагуне,
и ветер по комнатам ходит и веет
весенним беспамятством, северной грустью…
…На куполе – пятна последнего снега,
и дом открывает приёмное устье
для семечка капсулы, канувшей с неба.
Там всякое: фрукты и овощи Кубы,
субмодули, древняя книга поэта
и женщины письма, которая любит,
но больше не сможет – собою об этом.
Рукою написаны… Тёмен и странен
его кабинет, где светлело ночами
от тихой улыбки её голограммы.
И образ Марии Челесты печален.
Закрыты каналы, пусты терминалы.
Убивший источник хрональной заразы,
ничком на полу – человек, терминатор,
принявший судьбу и отдавший приказы.
Судья Атлантиды и времени лекарь…
Устала его коронарная мышца –
и нету у дома теперь человека,
знакомого с Буддой, Рамзесом и Ницше.
Пейзаж с ловушкой для птиц
Каменные печки-дома, вязов и кустарника вязь.
Стоя на вершине холма,
более, чем сам, становясь –
вслушайся, вдышись. Торопись бремени подставить плечо.
Брейгеля-мужицкого кисть.
Старого Брабанта клочок.
Верный, как испанский клинок – лодку и купальню, мостки
выписал его колонок,
врезал в сердцевину реки.
Времени зерно сберегал. За четыре века до нас
видишь, как лежит в берегах
твёрдый и туманный Маас.
Вётлы и прибрежный рогоз – в свежей и пушистой воде.
Утро. Наступивший мороз
веет от лесистых Арденн.
Снежная сырая постель, жёлтая небес полоса
светятся в голландском холсте,
прочном, как её паруса.
Снег не проминая ступнёй, спелые угодья зимы
трогаешь… и копишь её
мельницы, низины, холмы,
птичий задремавший полёт, всякую лозину и тварь.
Море отражённое шлёт
призрачный прозрачный янтарь.
Чёрные фигурки сельчан – древними букашками в нём…
Клювы суетливо стучат.
Кормится лукавым зерном
то, что ест и гёз, и монах. Сытная дичина, дрозды
под приглядом буковых плах
споро набивает зобы.
Те, что на равнине реки, так равновелики дроздам.
Птицелов, кормящий с руки,
каждому сторицей воздаст.
Тут вязанки он поджигал. Тут коптил и пёк про запас.
Тут в огне его очага
прахом разметался Клаас.
Время обретая, как дар, глядя на седые места,
думаешь ли, где и когда?..
Там, куда глазам не достать –
видишь ли соборов кайму? Стрельчатые их чудеса
зыбятся в морозном дыму,
мстится, что растут к небесам.
Радуется жизни душа. Пепел укрывает туман.
Сладостно и горько дышать,
стоя на вершине холма.
Негромкий сонет
Попытка страсть переложить в шансон,
повеселить досужего зеваку
и о себе стихами покалякать –
древнее, чем завязки у кальсон.
Но если сердце пыточным кольцом
оправить и заставить кровью капать –
молчанье обретает свойства кляпа.
Скажи. Не бойся потерять лицо.
Мой тихий Вестник, зёрнышко сонета,
моя беда, моё Господне лето!
Я для такого чувства мелковат,
но грозный смысл любви исповедимой
бестрепетно беру из рук любимых
и не пытаюсь опубликовать.
Посади дерево!..
…И пока твой срок на земле не истёк –
в бескрайних своих владеньях
посади дерево. Пусть растёт
и дарит плодом и тенью.
Посади семечко, косточку, прут –
и будешь судьбой отмечен,
и протянется сотня цветущих рук
в апреле тебе навстречу…
Пусть не плод, но горячий янтарный блеск
тебе суждено увидеть –
в этом дереве будет огромный лес
любить своего друида.
Гениального Зодчего волшебством –
над зеленью и над снегом
устремится ввысь ионический ствол,
связующий землю с небом.
Это дерево станет приютом птиц.
Всегда – молодым ли, старым –
это дерево будет одной из спиц
в большом колесе сансары,
и земле послужив последним листом,
уставшее быть полезным,
неизбежно скошено будет потом
твоим ли, чужим железом…
Это дерево сможет людей простить,
чтобы снова взойти – в костяной горсти.
И в темпе порядка герца
шевеля синевой своих хворостин,
это дерево будет в тебе расти
из красного корня сердца.
© Александр Соболев, 2005–2011.
© 45-я параллель, 2011.