Александр
Смогул

* * *

В него порой вселялся Бог.

Но чаще чёрт в него вселялся.

И он прийти в себя не мог,

Пока дотла не напивался.

Он рвал событий невода,

Не верил мелководью в броде...

Вокруг стояли холода

И в отношеньях, и в природе.

Средь живших в злобе и золе

Лишь он знал тропы к водопою.

Но чёрт в нём страшен был толпе.

А Бог в нём попран был толпою. 

* * *

В тучных мхах соловьиной чащобы

С полонянкой в любовном бреду

Ты хотел бы проснуться? – Ещё бы,

Только как я туда попаду?

Выше крыши над отчей скворешней,

Точно див, озирающий всё,

Вознестись ты хотел бы? – Конечно.

Только кто же туда вознесёт?

Чище рая и низменней ада,

Принимая века и миры,

Ты хотел бы познанья? – Не надо.

Я боюсь этой чёрной дыры. 

* * *

Всё меняется: мир и война.

Говорят, что давно в Израиле

Бог так часто менял имена,

Что и как обращаться – забыли.

Всё меняется. Мчишь впопыхах,

Рвёшь нутро всякой твари на милость...

Ты о чём там рыдал? О стихах?

Ты напрасно рыдал. Получилось.

Всё меняется. Как ни зови,

В пантеоне богинь не хватает.

Ты о чём там рыдал? О любви?

Не беда. Из неё вырастают.

Всё меняется. На вираже

Не осмыслить вселенских пределов.

Ты о чём там рыдал? О душе?

И она отлетает от тела.

Что же нам остаётся в тщете?

Только тело до собственной тризны,

Только морок мечты о мечте,

Только родина с рожей Отчизны. 

* * *

За тридевять земель, где сечи не случится,

За тридевять земель, где Каин – не злодей,

Встаёт такой рассвет, поют такие птицы,

Что трудно не любить и землю и людей.

Там мудрость никогда во зло не обернётся,

И сила, став добром, не станет убывать,

Там звери так вольны, что каждый обернётся

На первый зов людей, отвыкших убивать.

Там не ревут в ночи издёрганные жёны,

И не казнит запой затравленных мужей,

Там нет календарей и кораблей сожжённых,

И Бруту снятся сны, лишённые ножей.

Там вера и покой, и мора не случится,

Там ни талант, ни ум не осквернят гроши,

Там каждого поймут и каждому простится,

За тридевять земель... – в лесах моей души.

* * *

Замес поэзии и прозы –

Закат пятидесятых лет,

Где я вдыхал чужие слёзы

И дым вонючих сигарет.

И дух бродяжничества властно

Тянул меня по всей Руси,

Где, как моржи, раскинув ласты

Огней, в дождях меня несли

Составы с запахом картошки

И перепрелого белья,

Где инвалидные гармошки

Учили лирике меня. 

* * *

Край, где заборы да замки,

Где Божий дар – постыдный хлам,

Где вырывали языки

Поэтам и колоколам.

Тот край звериной доброты

И кровожаднейших идей

До смертной роковой черты

Пребудет родиной моей.

Святой, горючей как слеза

Её растоптанных сынов,

И исступлённой, как глаза

В толпе без лиц, в ночах без снов. 

* * *

Мне жаль, что грозой не расколется лето.

Жаль дни – тополиной пурги не избыть им.

Уносит вагоны защитного цвета

В неясные дали по рельсовым нитям.

Вагоны уносит.

А мы остаёмся

Под мутным июньским невымытым небом.

И жизнь превращается в некую ёмкость,

Где меряют время зарплатой и хлебом.

Зажатый меж рамок чугунных событий,

Весь город дрожит от суставного хруста,

Без сил распрямиться в слежавшемся быте,

И чудится злая ухмылка Прокруста. 

* * *

Мне снились запахи чабреца

И бьющий в зенит ковыль,

И ворон, клюющий лицо мертвеца,

Загребающий крыльями пыль.

В этой точке пространства застыли года,

Нож истории был недвижим,

И мертвец не помнил, зачем и куда

Он шёл, когда был живым.

А в каких-нибудь десяти шагах,

В пыльном сухом ковыле

С кровью во рту и звоном в ушах

Я валялся ничком на земле.

Я валялся и думал: «Ещё не конец», –

А страх юлил, как шакал,

Который не помнил, как и мертвец,

Куда и зачем шагал.

... Мою ноздрю щекотала слеза,

И, услышав сдавленный стон,

Я проснулся, с трудом открывая глаза,

И увидел, что это – не сон. 

* * *

Не знаю – поздно или рано? –

Отсчёт событий перекомкан.

Чужая кухня бьёт из крана

По барабанным перепонкам.

Я обнаружил бесполезность

Сопротивленья и бессилья.

И пить не хочется. И трезвость

Страшит, как пьяная Россия.

Мир упражнялся в постоянстве,

Ведя огонь на пораженье.

Я утверждал себя в пространстве,

А если проще – был мишенью. 

* * *

Несёшься, как бешеный бык,

Трещат вековые устои:

Наш век! Непригляден наш быт,

И ржавой полушки не стоит.

Не знаешь, куда нас занёс?

Подъемлешь растерянно брови?

Здесь птицы чумеют без гнезд,

А люди пьянеют от крови.

Здесь чёрным становится снег,

А зелень от пыли белеса,

Здесь рыба уходит из рек,

А зверь удирает из леса.

Здесь, между тюрьмой и сумой,

Смеясь, балаганя, рыдая,

В последний решительный бой

Мы сами с собою вступаем. 

* * *

Ни ожидания, ни боли —

Лишь времени незримый бег,

Да белый дым над белым полем

Повис, как падающий снег.

Да этот горестный и древний,

Добра не знающий пейзаж

Насторожившейся деревни,

Слепой от пьянства и пропаж,

Где, как обугленные раны,

Средь изб неся нелёгкий груз,

Ждут обезглавленные храмы

Мессию, что забыл про Русь. 

* * *

Отстранённость от мира и века,

От петли отношений и драм.

На последней слезе человека

Воздвигается мудрости храм.

Отстранённость, – и нет притязаний,

Что уже никогда не поймут

Озарений, прозрений, прознаний,

И не страшен глагол «предадут».

Отстранённость – способность воочью

Навсегда осознать, наконец,

Что лишь Господу зыбкою ночью

Эти строки ты пишешь, глупец. 

* * *

Погода, что вдова в нужде.

Устал кричать охрипший кочет.

А день хоронится в дожде

И наступать никак не хочет.

Сыр сумрак лога и реки:

Вот роздаль упырям да совам —

Клюёт ивняк с речной руки.

Как по-рубцовски нарисован

Затерянный окрестный мир:

Большак, истоптанный до дыр,

Изб выводок да церковь квочкой,

Да одинокою сорочкой

Играющий в подворье дождь...

А трубы сплёвывают сажу.

И, как к кресту, прибит к пейзажу

Октябрь. И всё чего-то ждёшь... 

* * *

Погостам молюсь и церквам,

Застыв в поклоненье.

Лес, листья прижавший к ветвям,

Как уши оленьи,

Внимает напеву веков –

Смесь ухарства с грустью,

И жизнь от забытых верхов

К неясному устью

Равнинной рекою несёт

По пойменной стати

Событий предъявленный счёт,

Что мы не оплатим.

Как чудно, как чутко, как зло

Мгновенье прозренья!

Неужто судьбы ремесло –

Мятеж и презренье?

Неужто извечный полон

Восторга и страха

Затем лишь, чтоб грудь под крестом

Смирила рубаха.

И весь этот каторжный бой

Души и рассудка

Однажды случится золой

В пустыне сосуда?

И грубое жизни рядно

Затем лишь, чтоб просто

Понять, что нетленно одно:

Церква да погосты. 

* * *

Покуда мысль творит полёт пера,

И образ жадно жаждет воплощенья,

Покуда не означится пора

Последнего прощанья и прощенья,

Пока природа в буйном мятеже

Между зимой и осенью казнится,

И не страшит грядущее уже,

А прошлое больней, но реже снится,

Пока судьба, спокойствием дыша,

Не жалит,

как понять: с чего убого

Сиротствует заблудшая душа,

И нет ей ни пристанища, ни Бога? 

* * *

Стоял прозрачный затяжной июль –

Безоблачный, безветренный, безгрозный.

И только ночью вызревали звёзды

На небе, как пробоины от пуль.

Меня страшил обманчивый покой,

Как лютость тишины перед разрывом,

Как вид слепого над крутым обрывом,

Стоящего с простёртою клюкой.

Тянулись дни, как степи подле шпал,

Выматывая, как ночные строфы,

Я жил предощущеньем катастрофы,

Окрестный мир – блаженствовал и спал.

Я знал, что где-то рушатся дома,

Что рушатся режимы, судьбы, семьи,

Трещат по швам парламенты и сеймы,

А власть вершат – лишённые ума.

Бессонным лихорадочным лицом

Я ощущал нездешних гроз порывы.

Окрестный мир казался мне слепцом

С клюкой, простёртой над крутым обрывом. 

* * * 

Я уйду в заполошную мглу,

Давши сплетникам пищу.

Я уйду. И когда я уйду,

Ты меня не отыщешь.

Затеряюсь в чаду городов,

В черноте перелесков,

В журавлиной божбе поездов,

В фонарях переездов.

Я уйду, потому, что трубач

Не трубит мне отбоя.

И простор напряжён, как сохач

В ожидании боя.

И валун на скрещении троп

Неприкаянный будет

До поры, пока грешный мой лоб

Осенив, не остудит.

Я уйду. Ибо кажется мне,

Что из времени выпал,

Ибо клинопись на валуне

Предлагает мне выбор.

Ибо я уже там, а не здесь,

А свеча моя – тает.

Я уйду. Я обязан прочесть.

Что мне Бог предлагает.