Александр
Ратнер

17 декабря 2014 года исполнилось бы 40 лет русскому поэту Нике Турбиной, с семьёй которой я был тесно связан последние 12 лет. Многочисленные встречи и телефонные разговоры  с её мамой Майей Никаноркиной, бабушкой Людмилой Карповой, с людьми, близко знавшими Нику в различные периоды её короткой жизни, а также редкие и бесценные архивные материалы легли в основу моего романа «Ника Турбина», который существует пока в виде рукописи. Надеюсь, он прояснит многие моменты жизни Ники, в частности, расскажет о её родных, откроет правду, кто был отцом Ники, почему с ней расстался Евгений Евтушенко и произошло столько трагедий в Москве.

О Нике, её маме и бабушке написано много, хотя, в основном предвзято и с искажением фактов. А вот о дедушке, поэте и прозаике Анатолии Никаноркине, практически нигде за последние 20 лет не упоминается. Чтобы восполнить этот пробел предлагаю вниманию читателей отрывок из романа.

Автор

 

«Дедушку любила и люблю»

           

О дедушке Ники Турбиной я пишу в основном со слов её бабушки Людмилы Владимировны Карповой. Не знаю, в какой степени рассказ жены может быть объективен, тем более что к их отношениям применима пословица «От любви до ненависти – один шаг». Вместе с тем  этот рассказ, как мне кажется, даёт достаточно полное  представление о его герое, которого читатели, в отличие от мамы и бабушки Ники, знают крайне мало. Итак, слово Карповой.

«Анатолий Игнатьевич Никаноркин родился 21 октября 1921 года в городе Енакиево. Его отец, Никаноркин Игнат Андреевич, работал заместителем директора местного металлургического завода по хозяйственной части и играл главные роли в самодеятельном театре. Мать Никаноркина, Марфа Михайловна Левенко, работала в библиотеке.

В молодости он носил длинные волосы. В 28 лет в Киеве его назвали старым стилягой. На него нельзя было не обратить внимания. У него была отличная фигура, он носил широкие брюки, которые меня раздражали, и был помешан на своей болезни. Когда  мы в сентябре 1950 года поженились, он был инвалидом II-й группы. Раз в неделю мы с Никаноркиным ходили в ресторан при гостинице «Украина», ели цыплят табака, которые тогда стоили 3 рубля, и танцевали.  Он прекрасно играл на балалайке.

Никаноркин очень любил Журавлёва¹, они дружили. Журавлёв приходил к нам домой, и они подолгу сидели – до часа-двух ночи. Журавлёв присылал Никаноркину письма и открытки. Дом наш был открыт для всех. Никаноркина в Ялте знали и уважали как известного писателя, возглавляющего Крымскую писательскую организацию.

Крымская журналистка Татьяна Барская в статье «И в прозе он поэт»² подробно описывает жизненный и творческий путь Никаноркина: «Сын потомственного металлурга, выпускник Дагестанского мединститута³, в 1943-м Анатолий  Никаноркин начал свой трудовой и боевой путь врача бригады морской пехоты, высаживался с десантами в Новороссийске и Керчи. В Эльтигене, который не зря назвали «Огненной землёй», был ранен. После выздоровления и возвращения из госпиталя в качестве хирурга-специалиста направлен во Вторую Польскую армию. Боевой путь его теперь проходил через Перемышль, Люблин, Быдгощ, Познань. Многим раненым в боях польским солдатам и офицерам помог Никаноркин вернуться в строй. Польское правительство наградило советского врача орденом «Серебряный Крест за заслуги».

Мало кто знал в те послевоенные годы, что демобилизованный воин, ставший  участковым врачом в Ялте, пишет стихи. Ему повезло на учителей. Первым, кто открыл его как поэта, был Владимир Луговской⁴, который воспитывал у молодых литературный вкус, высокую требовательность к слову, романтическое ощущение действительности. За развитием заинтересовавшего его поэта В. Луговской следил из года в год, давая советы, всячески поддерживая. Редактору сборника стихов Никаноркина Борису Степанюку он написал из Ялты в мае 1957 года: «Обращаюсь к вам с покорной просьбой. Помогите добром, советом и консультацией  моему ученику и другу А. Никаноркину, очень интересному человеку и хорошему поэту в издании у Вас его новой книги. По просьбе «Крымиздата» я был редактором и инициатором его первой книги «Родные ветры». Никаноркин впервые пришёл ко мне в 1949 году, и с тех пор я беспрерывно следил за его творчеством и давал ему советы и консультации. Мне целиком известна книга, находящаяся у вас, и должен сказать, что мягкая, лирическая и задумчивая поэзия Никаноркина мне всегда нравилась… Заранее благодарен. Ваш Вл. Луговской 26/V 57».

Судьба свела начинающего поэта и с Александром Твардовским⁵, который позже рекомендовал  Никаноркина в Союз писателей. В рекомендации он отмечал: «В Ялте я познакомился с местным литератором Анатолием Никаноркиным, стихи которого мне были частично известны и ранее по печати. Здесь я прочёл его книжку стихов «Родные ветры», изданную Крымиздатом в 1953 году под редакцией покойного В. Луговского.

В них отчётливо выступают своеобразное содержание, своеобразный колорит шахтёрского посёлка или железорудной керченской земли, а также черты самостоятельного склада в стихе, немногословном, но выразительном… Словом, на мой взгляд, стихи Никаноркина, даже имея в виду только эту книжку, свидетельствуют о несомненных признаках дарования поэта и серьёзной поэтической культуре. Но за годы после выхода этой книжки Никаноркин написал и напечатал в журналах и альманахах Москвы, Украины, Крыма много новых стихов. Мне кажется, что А.Н. Никаноркин, безусловно, должен быть принят в члены Союза писателей».

Вот с таким благословением двух замечательных поэтов вступал на тернистый путь литератора Анатолий Никаноркин.

«Когда Толя в 1953 году издал первую книгу своих стихов, которую мы очень ждали, – продолжает Карпова, – казалось, изменился  и стал краше окружавший нас мир. Он умел слушать, был мягкий, но беспомощный. Написал свыше 100 статей в газеты, чем в основном зарабатывал. А ещё умел открывать новые имена неизвестных ранее писателей и художников, делать археологические открытия.

Когда я выходила замуж за Никаноркина, очень его любила. Люди предупреждали моего отца и отговаривали меня, ссылались на то, что он болен, является инвалидом, страдает бессонницей со времён войны и у него такая же, как у Максима Горького, болезнь легких. Но даже, если бы у него не было рук и ног, я вышла бы за него замуж: он много знал, был очень эрудирован и открывал мне целые миры. У него была прекрасная память, он познакомил меня с Блоком и с импрессионистами, наконец, сотворил из меня женщину. Конечно, в моём лице у него для этого была благоприятная почва, но его заслуга очень велика.

Тогда мы жили в коммунальной квартире возле массандровского пляжа. У нас были две комнаты и веранда, сидя на которой мы слышали шум моря и нам казалось, что это не веранда, а палуба корабля». Об этом хорошо написал Никаноркин в стихотворении «Дом у моря»:

 

 

В Москве все наши друзья, знали, что у Никаноркиных под тряпкой у двери лежат ключи от квартиры: пожалуйста, приезжайте, открывайте и живите. Там бывали Луговской, Твардовский, Светлов⁶ и многие другие

поэты и писатели. Светлов был худючий, всегда молчал и много ел, а Твардовский любил выпить. Светлов тоже был  не дурак выпить, но предпочитал вино, которое мне присылала из Майкопа бабушка.

Вспоминаю один из приездов Твардовского в Ялту. Было это примерно в 1970 году. Тогда он уже завершал свою работу в «Новом мире». Твардовский приехал на месяц вместе с женой  Марией Илларионовной в Дом творчества писателей, где познакомился, а затем и подружился с Никаноркиным, проникшись к нему доверием. Никаноркин умел располагать к себе людей независимо от их положения в обществе. Твардовского он называл по отчеству – Трифонович, а тот его по имени – Анатолий. Они часто встречались, играли в карты, а однажды пришли к нам домой, и Никаноркин познакомил меня и Майю⁷ с Твардовским. Они говорили между собой так, будто были на короткой ноге. Впервые попав к нам, Твардовский возмутился: «Как вы здесь в этой деревне живёте? Вам надо перебраться в Москву, я вам помогу». Он был раскованный, мягкий, приятный.

 

В другой раз он, живя в гостинице в трёхкомнатном люксе, обратился к нам с просьбой: «Хочу использовать вашу квартиру, чтобы побыть одному. И вот что ещё: в комнате на столе, чтоб я не искал на кухне, оставьте мне две бутылки водки, хлеб, сало и одну-две картошки». Очевидно, он хотел побыть наедине со своими грустными мыслями, понимая, что скоро из «Нового мира» его уберут. Так впоследствии и случилось. Тогда двух бутылок оказалось мало, и Майя бегала ещё за одной.

Но были и другие, приятные встречи, когда мы собирались в выходные. Они с Никаноркиным  поочередно под балалайку пели скабрезные частушки такого типа:

 

 

Никаноркин знал их намного больше, Александр Трифонович хвалил его: «Ну, Анатолий, ты молодец, запиши мне такие-то частушки». И Толя записывал. Ещё, помню, Твардовский жаловался, что у него трудности с иностранными языками – никак не идут.

Следующий и последний раз я встретилась с ним  на его даче в Хопре, куда привезла документы на машине, которую мне дала Майя Луговская. Это были документы, необходимые для ходатайства на наш переезд в Москву. Хотя Никаноркин с учётом своего нездоровья туда не собирался, но я его теребила, хотела из Ялты уехать, относилась к ней настороженно и без любопытства. А Крым любила.  Встретила меня Мария Илларионовна, по виду типичная школьная учительница. Пока она пошла сообщить мужу обо мне, я обратила внимание на телевизор, которого у нас еще не было, и подумала: «Как же так – в комнате никого нет, а телевизор работает?»

Вернувшись, Мария Илларионовна сообщила, что у Твардовского сейчас Солженицын⁸. Вскоре вышел Твардовский, совсем другой по сравнению с тем, которого я видела в Ялте: собранный, отдаленный, словно мы не были знакомы. К тому времени он уже заболевал и покидал «Новый мир». Я отдала ему документы. Он ничего не ответил, сказал только, что у него Солженицын. Я понимала, что больше его не увижу».

Поскольку речь зашла о Твардовском, позволю себе немного отвлечься от основного повествования. Моя дальняя родственница Вера Львовна Попова, урождённая Бриль, в своё время работала одной из личных стенографисток Сталина и никуда не могла отлучиться из дому, не поставив в известность соответствующие органы. И вот эту самую Веру Львовну мы с мамой случайно встречаем в Ессентуках, куда приехали, чтобы мама подлечила печень. Было это  летом 1957 года.

Надо сказать, что Вера Львовна была очень остроумной дамой и большой выдумщицей. «Давай, Поленька, – предложила она маме, – купим пирожки с капустой. Это мечта поэта!» А пирожки с капустой, да еще жареные, для тех, у кого больная печень, мягко говоря, противопоказаны.

«Не бойся, – убеждала маму Вера Львовна, я сюда уже тридцатый раз приезжаю, всё себе позволяю, ничего не случится». Мама, естественно, отказалась, а Вера Львовна тут же купила большой кулёк пирожков, потом нашла телефон-автомат, вызвала «скорую помощь»  на адрес, по которому жила, и  направилась к своему дому, уплетая пирожки. Как только она пришла домой, у нее начался приступ печени, и в тот же момент приехала «скорая», которая её спасла.

Вы спросите, причём здесь Твардовский? А притом, что Вера Львовна очень хорошо знала  Александра Трифоновича, потому что они были соседями, жили в доме газеты «Известия», но она на этаж выше. И часто подвыпивший Твардовский звонил в её дверь, и, когда она открывала, принимал её за жену и через силу произносил: «Маша… это я!» А Вера Львовна отвечала ему всегда одинаково: «Александр Трифонович, вы ошиблись, Маша живёт этажом ниже».

«Примерно в 70-ом году, – рассказывала Карпова, – мы с Никаноркиным были на выступлении Вольфа Мессинга⁹ в  ялтинском театре.

После концерта Мессинг стоял печальный возле туалета и курил. Как оказалось, он был несчастен и одинок – его жена к тому времени умерла.

Мы подошли к нему выразить своё восхищение. Познакомились. Он очень обрадовался. Сначала мы беседовали с ним,  потом часа два гуляли по набережной. А я была истинная коммунистка в отличие от Никоноркина, который, если хотел меня обидеть, говорил «сталинистка». Однажды, когда он это сказал, я бросила в него утюг, в другой раз порвала свой портрет, который он, кстати, неплохо, нарисовал. У Никаноркина в голове вечно были какие-то недовольства и возмущения. Мессинг, очевидно, прочёл его мысли и сказал: «Ну что вы, у вас такая симпатичная жена!», на что Никаноркин заметил: «Да, но очень партийная». Мессинг на это сказал: «Не переживайте, скоро всё закончится», давая понять, что советской власти и компартии не будет. Как далеко видел! Мы тогда даже подумать об этом не могли.

Никаноркин был больным человеком, но способным и порядочным. После фронта он не спал и пил в огромных количествах снотворное. Он любил меня, был эротоманом. Уже тогда начал писать повесть «Сорок дней, сорок ночей» и рассказывал мне об этом. Мы ездили с ним в Керчь, где, собирая материал для повести «Чайки над Эльтигеном», он встречался с уцелевшими десантниками, которых к тому времени осталось несколько человек.

Никаноркин избегал многословия, красивых фраз. Он читал Некрасова, Хемингуэя. За книгу «Избранное», вышедшую в Киеве, он получил огромные по тем временам деньги – 5 тысяч рублей и все их потратил на покупку облигаций, причём обычных, а не 3-процентного займа, и прогорел с ними, как все в то время. Лучше б дал эти деньги на лечение Ники. Я готова была его убить, хотя страстно любила, и жалела, что не изменила ему с теми, с кем хотелось. Кстати, мои рассказы хвалили в ялтинском литературном объединении, которое он же возглавлял. А Луговская ими восхищалась.

Ника раздражала его своим громким голосом, он ревновал к её стихам, хотя его последние стихи были пропитаны Никиным мировоззрением. Кроме того, Никаноркин так скандалил с Майей, что однажды сказал: «Или я, или она». Я возненавидела его. Отдала ему любовь и молодость».

Уверен, что негативное отношение жены и дочери к Никаноркину передалось и Нике, которая адресовала деду такие строки:

 

 

Это стихотворение было написано в 1983 году, а за два года до этого, когда, очевидно, ситуация в доме была более благоприятная, Ника посвятила ему стихотворение «Погибшим в 1943 году в Эльтигене», зная, что он был участником керченского десанта. В те годы Анатолий Игнатьевич, врач по профессии, был единственным хирургом в Эльтигене, который в медсанчасти, расположенной в землянке, сделал массу сложных операций, в том числе по ампутации ног и рук. В чём, в чём, а в мужестве ему не откажешь. Не могу не привести его стихотворение «Пальцы»:

 

 

Из разговора с Людмилой Карповой:

 

Автор: Ника читала стихи дедушки?

Карпова: Читала, относилась к нему снисходительно, без творческого уважения, так же, как и к современным поэтам: прочитает два-три стихотворения и откладывает книгу в сторону. У нас было много книг с дарственными надписями. Ника открывала их, читала надписи и закрывала. Помню, бывал у нас крымский поэт Василий Субботин, который написал стихотворение о том, как из-под каски, пролежавшей десятилетиями в поле, пробилась ромашка. Ника прокомментировала его так: «Это слишком всё земное». А мы с Никаноркиным этим восхищались.

Автор: Я нашёл у него похожее стихотворение:

 

           

Из разговора с Татьяной Барской:

 

Автор: Как познакомились Карпова и Никаноркин?

Барская: Он лечился в институте Сеченова, а она работала там в библиотеке.

Автор: Я знаю, что Анатолий Игнатьевич ушёл из дома и остаток лет провел в Доме творчества писателей.

Барская: И умирал там в одиночестве. Карпова и Майя плохо относились к нему и его маме, не признавали её. 

Автор: А ведь он мать очень любил, и в его книге «Еще одно цветенье»¹⁰ я нашел посвящённое ей небольшое и трогательное стихотворение:

 

 

Барская: Он часто приходил ко мне в редакцию, иногда с Никой, оставляя её в коляске под окном. Я ему верила. Он болел туберкулезом. Оригинальный человек. Как писатель, я б не сказала, что он какой-то особенный – на уровне литераторов того времени (60-х годов).

Автор: Согласен. Но у него есть немало хороших строк. Например, в конце стихотворения «В гостях у винодела» он пишет:

 

 

Или, скажем, как легко читается начало другого стихотворения:

 

 

Но больше всего мне нравится его «Тамань»:

 

 

Как участник Великой Отечественной войны, Никаноркин писал о ней не только в стихах, но и в прозе. Известны его повести «Чайки над Эльгигеном» и особенно «Сорок дней, сорок ночей», которая была включена в золотую библиотеку книг о войне.

Оторванный от семьи, Анатолий Игнатьевич тосковал только по внучке. Приведу посвященное ей его стихотворение:

 

 

Из разговора с Людмилой Карповой:

 

Автор: Как сложилась судьба родителей Никаноркина?

Карпова: Он забрал их в Ялту, не спросив меня. Их переезд был главной причиной нашего раздора. Были скандалы, Никаноркин даже хотел покончить с собой.

Автор: Он им помогал?

Карпова: Они помогали ему, так как он был беспомощен. Вначале умер его отец, очень хороший человек, а потом мать. Он к тому времени совсем с ума сошёл и был похож на портрет пьяного Мусоргского, написанный за два-три дня до его смерти. Но мне его не было жалко. И до сих пор я не могу ему ничего простить.

Автор: А как Ника относилась к деду?

Карпова: Если можно так сказать, очень высоко.

Автор: Она же писала ему: «Мы говорим с тобой на разных языках…»

Карпова: Она тогда была маленькая, а он не знал, чтó она пишет. Поставил замок на дверь в свою комнату под предлогом, что Ника якобы у него что-то украла.

Автор: А как Вы относились к его поэзии?

Карпова: Относилась трогательно. Она была патриотическая, типично советская, иногда талантливая. Его стихи надо читать по нескольку раз, чтоб вникнуть в суть переживаний автора. Если коротко сказать, он посредственный поэт-патриот, который завидовал стихам Ники и подражал им в конце жизни.

Автор: Я читал его стихи посвященные Майечке, Никуше, а Вам он что-то посвящал?

Карпова: Конечно, вот, например, такое восьмистишие:

 

Позже в Интернете я нашёл ещё одно его посвящение Карповой, начиналось он так:

 

Отвечая на мои вопросы, Карпова, мягко говоря, лукавила, что подтверждает разговор с Татьяной Барской. Вот что она рассказала о Никаноркине: «У меня в архивах есть его творческий портрет, интервью с ним. Когда он жил на Садовой, то запирал на замок свою комнатку, так как заметил, что стали пропадать хорошие редкие книги из его библиотеки. А с матерью Никаноркина как обошлись?! Они её не признавали, выживали из дому. Она вынуждена была вести себя так, чтоб досаждать Майе и Карповой. Кстати, квартиру Никаноркину дали с учётом его матери».

Теперь понятно, почему Никой-ребёнком было написано ещё одно, посвящённое дедушке, стихотворение, в котором она, очевидно, под влиянием мамы и бабушки, укоряла его:

 

 

А теперь предоставим слово взрослой Нике: «Дедушку любила и люблю. Молодой хирург, он прямо с институтской скамьи оказался в самом пекле керченского сражения за Эльтиген. Сорок третий год. В этом десанте почти все погибли. Он так и назывался: «трагический, отвлекающий». Горжусь своим дедом. Его книга о десанте «Сорок дней, сорок ночей» – классика.

Человек должен защищать свою родину всю жизнь, не только на фронте. Родина – это твоя рука, нога, сердце. Но и она должна беречь тебя. Как важно, когда окружают тебя заботой – тогда ты горд и независим».

 

Как бы в ответ на эти слова напрашиваются следующие строки

Анатолия Игнатьевича:

 

 

Насколько сильно любил Никаноркин внучку, я понял, прочитав ещё пять посвященных ей стихотворений, о которых, как потом оказалось, не знала даже Карпова. Да и, наверное, не могла знать, так как они жили врозь. К кому, как не к Нике, мог обратиться в трудную минуту дедушка-поэт?!

 

 

Ему так хотелось, чтобы внучка писала светлые стихи о солнышке и цветах, а не рвущие сердце несопоставимые с ее возрастом страшные строки. В надежде на это он и ушел в 1994 году сравнительно молодым мужчиной – Господь ему отмерял 73 года жизни.

Вот что сказала мне Татьяна Барская при встрече у неё дома в июле 2014 года: «Никаноркин был нравственнее чище жены и дочери, без пошлости и цинизма, глубокий, творческий, начитанный, эрудированный. Он пытался Майю приобщить к творчеству».

В тот же день я побывал дома у Карповой, и с её позволения просмотрел весь архив Никаноркина. Кроме массы фотографий разных лет, на которых запечатлён высокий красивый модно одетый мужчина с усами, я видел его на снимках с Михаилом Светловым, Виктором Боковым¹¹, Михаилом Дудиным¹², Анатолием Кашпировским и другими известными людьми. Немало снимков, на которых он вместе с Никой, редко с Карповой, но с Майей – нигде. На большинстве фотографий он задумчив и с грустными глазами.

Практически все известные писатели, приезжавшие на отдых в Ялту в Дом творчества, бывали дома у Анатолия Игнатьевича, которого ценили за его писательский дар и коммуникабельность.

К своей радости, я обнаружил письма к Никаноркину Григория Бакланова¹³, Николая Ушакова¹⁴, Владимира Луговского, Константина Паустовского¹⁵, Василя Быкова¹⁶, Степана Щипачева¹⁷, телеграммы от Александра Твардовского и от боевых друзей эльтигенцев.

В качестве примера приведу публикуемое впервые письмо замечательного писателя, в прошлом главного редактора журнала «Знамя» Григория Бакланова. 

«24 мая 1960г.

                       

            Дорогой Анатолий Игнатьевич!

 

Недавно вспоминал опять то, что рассказывали вы мне в Ялте о годах войны, о Ростове, о десанте в Крыму, вспоминал с завистью. Вы много пережили, видели такое интересное – нельзя об этом не писать. Вы – участник значительнейших событий, никто, кроме вас, не напишет это так, как вы видели. Не медлите. Напишите обязательно. За пятнадцать прошедших после войны лет много подробностей ушло из нашей памяти.

Дальше – они будут забываться быстрей. Я не берусь вам подсказывать, но если  не складывается повесть, напишите искренние записки. Суть не в том, как будет назваться это литературное произведение. Важно, с какой степенью правды говорите вы с читателем, какие жизненные наблюдения, мысли вложите вы. И – язык, язык, конечно же, язык!

Желаю вам удачи, бодрости, хорошего рабочего настроения. Будет время – черкните письмишко. Крепко жму вашу руку, очень верю в вас.

 

            Ваш Бакланов

P.S. Ночь, когда распространился слух, и все вы, больные дизентерией, прорывались сквозь немцев – как это может быть сильно! У меня это перед глазами стоит. Сядьте, напишите. Помучайтесь раз, десять раз – выйдет! И студент этот в Ростове. Тоже очень хорошо. А ещё вот что: не рассказывайте друзьям то, что хотите написать, не растрачивайте порох впустую. То обострённое выделение, которое возникает у вас, когда вы рассказываете и волнуетесь – это и есть вдохновение. Пусть оно отольётся на бумаге. А то расскажите всё и скучно будет писать, трудно будет второй раз возбудить в себе это волнение, поверьте»

 

Не могу также удержаться от соблазна ознакомить читателя с весёлым письмом Виктора Бокова, тоже  ранее не публиковавшемся.

 

                                               «23 декабря 84г.

                                               Переделкино.

 

            Игнатьич!

Казни, топи в море, бросай в котёл с молоком кипящим, делай, что хошь, но только сегодня я написал рецензию на рукопись, до этого ни часу не имел времени. То две недели был в Чехословакии (наверно, ты читал в «ЛГ»), то срочно должен был сделать книгу прозы в 30 печатных листов и дать библиографию на каждый рассказ или статью. То выступал на юбилее Н.Старшинова¹⁸, потом на своём, потом только что приехал вчера из Загорска, где земляки устроили грандиозный юбилей, то на одно заседание, то на другое, то гости отовсюду (из Орла, из Брянска, из Иванова, из Горького). Бог ты мой! Месяц спал только  по 4 часа, ибо будят и берут за горло – пиши!

Ты знаешь, что когда идут роды, роженица только и может, что рожать! Сегодня первый день, первое утро, когда бы отдохнуть, но я не стал, ты же ждешь, терпишь, и вот сел и написал. Хорошо, что к рецензии тогда еще осенью подготовился ответственно и серьёзно, делал записки, написал хвалу – тебе и богу Пастухову: издать Никаноркина и срочно. Словом, завтра отвезу в издательство, и ты дери с него кожу и требуй.

Юбилей в ЦДЛ прошёл блестяще. Говорят, что такого не было 30 лет! Не могли впустить всех желающих, даже по билетам не пускали, не было мест! Стояли в проходах везде, везде. Все говорили, что я хороший и даже великий (Зыкина, Вознесенский), а я сказал, что рост у меня 167 и Петр Великий был выше.

Банкетище отбухал на 140 персон. Пели, плясали, ЦДЛ превратился в улицу русской деревни. Вот так-то, Коля – Гнатьич, значит, Боков, это не дерьмо собачье и не гуано с Гуно! С новым годом тебя, пиши, не забывай! А то ты мало пишешь мне, был бы Чехов, он бы писал чаще. Привет тебе от Алевтины Ивановны. Как там Ялта? Она не возражает, если Боков ринется в неё зимой и будет ходить на рынок? А?

 

Поздравляю тебя и Нику с Новым годом. Пишите, родина ждёт ваших стихов и песен, без них мир неинтересен.

Твой коктебелец, умелец, кордирьелец и вообще ЕЦ!

 

Лобызаю до хруста.

Чтоб тебе было пусто,

Чтоб тебе было виражно и тиражно.

Это важно!

ФСЁ!

                                   Виктор Боков»

Боков писал Никаноркину часто, иногда на почтовых открытках. На одной из них он прислал шуточное стихотворение:

 

 

Часть писем к Никаноркину представлена на иллюстрациях и также публикуется впервые.

 

* * *

 

В этом эссе я не ставил целью познакомить читателя с подробной биографией Анатолия Никаноркина.  Кого она интересует, отсылаю к статье Антона Ульяхина «Поэт и прозаик Анатолий Игнатьевич Никаноркин»:

http://nika-poet.ucoz.com/index/anatolij_nikanorkin/0-102

В мою задачу входило показать его в качестве мужа, отца и деда, взаимоотношения с членами семьи, а также прикоснуться к его творчеству. Думаю, что он незаслуженно находится всегда на втором плане, когда вспоминают Нику. Наверное, потому что все интервью о ней, как правило, давали Майя и Карпова, далеко не всегда упоминая Никаноркина. Трудная сложилась у него судьба. Впрочем, в этой семье легкой она не была ни у кого.

 

--

1. Журавлев Д. Н. (1900 – 1991), народный артист СССР, выдающийся чтец, в репертуаре которого особое место занимали произведения Чехова, Бабеля, Пушкина, Маяковского, Блока, Мопассана.