Александр
Оберемок

Sermo vulgaris (Неотправленное письмо – 4)

«Долгие годы писал я стихи и прозу,

Что ностальгия приводит порой к циррозу,

Что меж идущих на смерть кораблей Гомера

Пену сбивает с волны и моя триера,

Что, преисполнен отвагой, иду на Трою,

Как подобает... лирическому герою.

Строчки бегут с моего корабля, и сразу

Недослова превращаются в недофразы:

«Стало привычным, что в горле наутро сухо,

Жизнь такова, что понравится только мухам…

Видимо, мне никогда не достичь имаго,

Стало быть, время заречься марать бумагу…»

Я божился любимой – отныне

не тревожить на кичке сарынь,

не писать ей стихи на латыни,

потому что вульгарна латынь,

не делить на чужое и наше,

не показывать кузькину мать,

но такие заваривал каши,

что и Гурьеву не расхлебать.

Ведь в пределах моей Ойкумены

происходит сплошной кавардак.

Я хотел, чтоб приснилась Елена –

мне приснился матрос Железняк.

Подбирая нелепые фразы,

безуспешно слова теребя,

я хотел объясниться – и разом

потерял и её, и себя…

«Наша любовь – это салочки, прятки, жмурки,

Сказка, в которой всегда не по сивке бурка,

Нечто размытое. Бред. Пустота. Химера,

Всё затянувшая чем-то безумно серым:

То ли тоской по заоблачным горним высям,

То ли золой неотправленных мною писем».

адам

*

я подарил ему высокий рост,

густую гриву вьющихся волос,

ну, в общем, внешность полубога мачо.

я дал ему бессмертие, и вот

доволен сам – пусть сотни лет живёт,

рыбачит рыб и чудеса чудачит.

я поселил его в эдемский сад,

он бегал там – доволен, волосат,

его смешная жизнь меня бодрила,

я дал ему сбербанк и терминал,

вот только женщину ему не дал –

увы, дружок, но кончились чернила.

**

я теперь командир записных мочалок

и лахудр неформальный лидер,

ну а ту, что ты мне подарил сначала,

столько лет я уже не видел.

постепенно в мозгу ускоряя сдвиги,

я живу несказанно глупо.

интересно, какие читает книги

и какая там в тренде группа.

а пока неразумная жизнь тускнеет,

вполнакала гореть обиде.

не давай пересечься мне, боже, с нею,

не давай мне её увидеть.

Аполлинер

«Сумма всех теологий в мире

равняется сумме любви к одному человеку.

Единственному. Даже к полному мудаку».

«Сумма теологии»

Юрий Арабов

Она звонила вечером, и вскоре являлась точно по часам – к шести, и замирала в тёмном коридоре – привычным приглашением войти был поцелуй.

– За месяц похудела?

Я не заметил, но ответил:

– Да.

Я был влюблён в роскошнейшее тело, и о душе не думал никогда…

…Потом она свой Vogue Menthol курила и думала, конечно же, о нас. Я должен был, египетская сила, произнести хотя бы пару фраз, но я молчал и думал о… не важно. Но точно не о том, о чём она. «Теперь я чувствую себя продажной. И не спасает то, что влюблена». Она, наверное, кусала губы (я видел только тёмный силуэт), но я, себя считая однолюбом, не мог ей ничего сказать в ответ.

А после мы прощались. Провокаций избегнув без особого труда (она мечтала навсегда остаться, а я хотел расстаться навсегда), я закрывал за ней двойные двери, сподобившись дать денег на такси…

Прошло сто лет. Я никому не верил, и не поверю, боже упаси. А что она? Она тогда пропала, я даже не заметил, что её в привычной жизни походя не стало – я был зациклен, замкнут на своё. Лишь через годы на одном портале мы встретились, поговорили, но…

Проходит время, множатся печали. Dum spiro, spero*. Впрочем, всё равно теперь я старый циник (хата – с краю), привыкший одиночество ценить. Но почему, как Гамлет, повторяю: «Порвалась дней связующая нить»? И если с ней общаюсь только в блоге, а после пью, как сам Аполлинер, какой мне прок от суммы теологий с Фомой Аквинским в сумме, например?

*Dum spiro, spero – пока дышу, надеюсь (лат.)

Бирюк

В тёмном-претёмном лесу посреди тайги,

там, где в безлунную ночь не видать ни зги,

жил человек неприметной простой судьбы.

Осенью рыбу ловил, собирал грибы,

зимней порошей читал на снегу следы,

жил человек без особой на то нужды.

Только охотники, чуя нутром волшбу,

дальним путём обходили его избу.

В сёлах окрестных шептались о том, что он

был от бесплотного духа тайги рождён,

будто бы птицы слетались клевать из рук,

если с зерном выходил на крыльцо бирюк.

Будто бы в стужу к нему до весенних лун

спать приходил исхудавший медведь-шатун.

Будто бы знал он секреты сибирских недр,

и, говорили, умел превращаться в кедр.

Правда-неправда – неведомо. А с небес

падали звёзды в ночной гомонящий лес,

падали звёзды, чернильную ткань вспоров,

падали звёзды – осколки иных миров.

Он уходил на неделю, а в день седьмой

звёзды в котомку собрав, приносил домой.

Чистил до блеска, при этом негромко пел

про ямщика и нелёгкий его удел.

Эту историю мне рассказал в пути

старый сибирский охотник (на вид почти

лет девяноста, но шустрый ещё дедок –

в речь шебутную он мата вставлял чуток,

байки такие травил – хохотали все,

вылитый Пан в замусоленном картузе).

На маломерке мы плыли по Селенге,

Вскоре сошёл он и сразу исчез в тайге.

Мне бы остаться в Сибири на год, на два,

но через месяц меня дождалась Москва.

Часто, когда становилось невмоготу

переносить бестолковую суету,

я вспоминал про отшельника-бирюка,

но неотчётливо, словно издалека

призрачный морок навёл на меня старик,

верную память, как волосы, мне состриг.

Ну а вчера разбудила меня луна –

диск на полнеба. Я думал, что мне хана,

эта громадина точно меня всосёт.

Я испугался… и тут же припомнил всё…

…День. Селенга. Разошедшийся балабол

с нашей посудины, вдруг замолчав, сошёл,

а из котомки на мокрый песок тогда

тихо легла недочищенная звезда.

Бог есть Любовь, или Греки разбили Трою

«Семь мешков с мусором объясняются очень просто:

я решил разобраться со всем, что понацарапал...»

Евгений Клюев

Я всю жизнь ощущал бардак в голове, похоже,

что пока не родился мусорщик, кто поможет

этот хлам разгрести (хотя бы и под наркозом),

словно Авгию, не имевшему дел с навозом.

Вероятно, мне с детства кто-то наводит морок,

и с такой головой живу я почти что сорок,

а мешки понапрасну прячутся под глазами.

Я пытался найти зерно в этом пыльном хламе:

мне сказали – Любовь есть Бог. Никогда на свете

я, клянусь, ни любви, ни Бога в пути не встретил.

О любви говорить постыдно, когда не видно

результата труда. И это, увы, обидно.

А когда начинаю я размышлять о Боге,

понимаю, что аз есмь флуд на Господнем блоге,

что написан нескладно, даже отчасти странно,

или хуже того – считаю себя трояном,

и становится очень страшно мне жить порою,

оттого, что известно – греки разбили Трою.

Виски и джаз

1. Она легко расставляет точки

над всеми «i», не забыв про «ё»,

но запятые, как молоточки,

подчас стучатся в висках её.

Тогда она наливает виски,

включает свой авангардный джаз,

как настоящая гедонистка,

неспешно пьёт золотой топаз.

О том, что нет запятых, едва ли

она сегодня себе соврёт,

пока томятся в её бокале

бесцветный сплин и шафранный лёд.

Но вот во власти слепой дремоты

её ресницы слегка дрожат.

И вечер томно сплетает ноты

Колтрейна с нотами купажа…

2. Он любит дело своё, к тому же

пожарным был и отец, и дед.

И всё нормально, он честно служит,

гордится выслугой в десять лет.

Но вот с соседкой сносить границы

приличий страшно ему, причём

её улыбка всё чаще снится…

Но тут сгорает соседский дом.

…Проходит время. Но раз за разом,

когда безвыходно и темно,

доносит бурный поток фри-джаза

несуществующее окно.

Он молча пьёт, а потом до хруста

сжимает рюмку в своей горсти.

В его душе непривычно пусто.

Он был обязан её спасти.

3. Судьба – как графики синусоид, закон удачи неоспорим. И чья-то жизнь иногда не стоит четвёртой части «A Love Supreme»*, когда фортуна – крива, сутула, и часто дрыхнет без задних ног… Она в тот вечер уже уснула, но тут её разбудил звонок. Далёкий голос, такой усталый… Она едва подавила стон…

Потом дорога… Она бежала, забыв Колтрейна, который Джон, туда, к единственному навстречу, из дома, города и страны… Пожар случился не в этот вечер.

Чудны дела Твои.

Ох, чудны…

«A Love Supreme»* – альбом Джона Колтрейна, один из самых продаваемых джазовых альбомов всех времён.

Гарсэн

Так вот он какой, ад! Никогда бы не подумал...

Помните: сера, решётки, жаровня... Чепуха всё это.

На кой чёрт жаровня: ад – это Другие...

Жан-Поль Сартр, «За закрытыми дверями»

Месяц уже не могу уехать. Дебри Алжира, жара, самум. Радио сдохло, одни помехи, чёрные мысли и белый шум. Местные смотрят, глаза сверкают, злость подавляют свою едва. Да не нужна мне земля такая, разве что позже, и метр на два. Как далека от меня отныне фели-Чита моя и тэ дэ. Вместо посёлка среди пустыни мне бы хоть фели-Улан-Удэ. Много припасов и джип неплох, но это засада из всех засад. Выеду – либо в пустыне глохну, либо от ветра вернусь назад.

Этот посёлок – дыра дырою, напрочь верблюжьим дерьмом пропах. Вечером только глаза прикрою, сразу же вижу – стоят в песках люди, закопанные по пояс, ветер лохмотья срывает с тел, тянутся руки ко мне и голос слышится: «Этого ты хотел?» Дёрнешься, словно от резкой боли, выглянешь – снова песок в глаза…

Кто-то подбросил в салон Жан-Поля и привязал к кенгурину пса. Точно такой у меня когда-то жил… мы охотились… бигль Гарсэн… Словно увидел родного брата, словно прислали его взамен крошки Гарсэна… Ведь тот, однако, в жизни сыграл роковую роль – я невзначай застрелил собаку… Кстати, откуда у них Жан-Поль?

пёс подползает ко мне поближе мне же отмщение аз воздам и неуверенно руки лижет я на ошейник смотрю а там кличка собаки о боже где ты где я куда меня занесло падаю книгу листает ветер фраза в финале конец число

живут

дорогая, тянет туман с низины,

потому и письма пропахли тиной,

и не слышен гул поездов вдали.

а у нас с тобой ничего не будет,

потому что все мы – цепные люди,

даже если суки и кобели.

мы во сне – бессмертные люди-птицы,

перелётны, сказочны, клюволицы,

рождены и брошены в небосвод.

за окном кричит козодой, с болота

в унисон ему подвывает кто-то –

причитает выпь и мурлычет чёрт.

в палестинах наших бесцветно, сыро,

комары к утру проедают дыры,

не спасают дэта и дихлофос.

вспоминаю, как ты тогда витала

в облаках на зависть месье шагалу –

бесшабашно, весело, не всерьёз.

дорогая, мы же с тобой могли бы...

сквозь окно в туман уплывают рыбы,

проникают в илистый абсолют.

я и сам усами чешу чешуйки,

и бросаю письма в огонь буржуйки,

но они живут.

Искривление перспективы

Бывают минуты, когда ты безволен и слаб,

и твой позвоночник завис в состоянии хорды;

пространство, учтя перспективу, меняет масштаб,

на новый, такой, что не сыщешь в продвинутом ворде;

убитое время ползёт за этапом этап

и рвётся струною на самом красивом аккорде.

Тебя отторгает любая из очередей,

особенно тех, где тебя отродясь не стояло;

и дама из самых последних дешёвых… людей

пытается тихо стащить на себя одеяло.

Так несколько важных, почти гениальных идей,

не став парадигмой, являют змеиное жало.

И ты ненавидишь своё подхалимское pro,

при этом твоя недобитая contra забыта;

и мысли о смерти, как спирт, обжигают нутро;

и лодка любви, разбиваясь о прелести быта,

гремит, как змея, кандалы и пустое ведро,

к тому же и лодка – не лодка, всего лишь корыто.

И хочется в бездну. И зря не закрыто окно.

Но только каскад не оценят, и риттбергер с лутцем

шесть – ноль не получат. Ты пьёшь молодое вино,

и плавишь свечу на фарфоровом треснувшем блюдце,

потом опускаешься плавно на самое дно,

стараясь не слышать, как Там над тобою смеются.

К северу и к югу

В десять-одиннадцать лет я считал ворон,

Слыл недотёпой и часто бывал смешон.

Как-то из книги один озорной барон

Выстрелил косточкой мне в молодую грудь.

Семя раскрылось, мешало порой уснуть,

Щерилось в сны, навевало сплошную жуть.

С этого времени грудь не болела, но

Я подрастал, и со мною росло оно –

То ли зерно, то ли дьявольское пятно.

Выползли ветви, а корни полезли вниз,

К северу тянется ясень, а к югу – тис,

В ветках – прыгучая белка, орёл и лис.

Так что теперь, с облаков вытирая пыль,

Сквозь миллионы лун, миллионы миль

Тянется к вечности дерево Иггдрасиль.

Каждому своё

У неё на вокзале транзитные поезда,

суета и скандалы, прощания, боль разлук.

У него происходит такая же лабуда,

потому что не может он жить без стервозных сук.

Ей плевать, если честно, что Гáмлет, а что Гамлéт,

лишь бы принц, и чтоб внешность не хуже, чем у Шнура.

Он считает, что в мире «сегодня» и «завтра» нет,

существует одно испохабленное «вчера».

У неё беготня – в бутике весь товар смели,

А она распродажу прошляпила и т. д.

Он подсчитывал ночью ахейские корабли,

А потом был расстрелян в подвалах НКВД.

Клэр

Вся жизнь моя была залогом

Свиданья верного с тобой…

А.С. Пушкин

Покуда рифмы есть обоеполы,

мне о тебе спрягать свои глаголы,

и пусть у них несовершенный вид –

в реальности ничто не совершенно,

так приходи во сне – пустует сцена, –

пока звезда с звездою говорит.

И мне приснятся тени на асфальте,

коньяк и кофе, музыка Вивальди –

шальная флейта, плутовской гобой.

Я напишу тебе открытым слогом,

что жизнь была страдательным залогом

неверного свидания с тобой.

лишний мир

заратустра сидит у огня и готовит грог,

а у ног золотистый барашек всё прыг да скок,

заратустра выходит на солнце, но видит тьму,

и звезда ослепляет больные глаза ему

на торговом пути чайхана, караван-сарай,

магомет предлагает шашлык, налетай давай,

позвоню, говорит, заратустре, халва сладка,

но легко разряжается сорок седьмой ака

иисус у воды колобродит туда-сюда,

он ловец человеков, но очень мутна вода,

не прикормлено место и сети видны едва,

человек не клюёт, а клюют караси, плотва

а над всеми покоится небо, где гладь и тишь,

а под небом живёт человек, пробегает мышь,

разбредаются божии твари, им несть числа,

и никто никому не желает добра и зла

массаракш!

каким бы ни был огнём согрет, каких бы ни жаждал вод,

но ясень, тополь и горний свет – вопросов никто не ждёт,

ищи, свищи соловьём, стократ судьбу-голытьбу кляня,

но где любимая, глупый брат, не спрашивай у меня.

я сам всего лишь послушный страж тех самых ворот зари,

хотя бунтующий массаракш сидит у меня внутри,

я должен эти врата стеречь, волынку тянуть за хвост,

держать в кавычках прямую речь под рок путеводных звёзд.

садись к огню, наливай и пей тоску, беспокойный брат,

но есть условие – ты, орфей, не должен смотреть назад,

забудь любовь, посмотри наверх, там мечется звёздный рой,

там самый чистый идёт четверг.

но тянет землёй сырой.

Не исповедь

Я не знаю, кому написать,

рассказать,

прошептать,

Да и кто же меня, дурака, в эту ночь исповедует.

Кто польстится забраться в дремучую,

мерзкую падь,

И с ума не сойдёт, утомившись такою беседою.

Кто захочет излечивать язвы и струпья души,

Целовать эту гниль…

и при этом улыбку наклеивать...

Беспричинная ярость меня до утра сокрушит,

Так воспой же, богиня, гнев сына,

почти что Пелеева!

Успокой хоть на час,

на минуту,

на сладостный вздох,

Дай прогулку под вишнями,

Шуберта слушать пошли меня,

Чтоб писать при свечах,

подводя неизменный итог,

И для Трои-души дай хотя бы убогого Шлимана!

Чтобы я в этот миг стал спокоен, как тысяча бонз,

И сидел в позе лотоса тихо под пальмой банановой…

Что? Не слышу, богиня?

Картавый французский прононс…

Ничего не изменится, сколько себя ни обманывай.

Никого… Только пьяные шлюхи…

И водка… И боль…

И в табачном дыму льётся в мозг

нестерпимая музыка!

Для меня эти «ля», а особенно – страстные «соль» –

Как безумный ребёнок бьёт палкой

скулящего тузика.

…В эту грязную ночь от себя никуда не сбежать,

Хоть ты сердце порежь на куски и по маленькой части вынь…

И томится в груди безграничная

мерзкая падь,

И предательски шепчет:

«всё здорово… все будут счастливы…»

Неотправленное письмо – 3

«…зачем нам двадцатый век, если есть уже

девятнадцатый век…»

И. Бродский

«Двадцать первый не в радость, когда есть двадцатый век.

Он не кончился – просто на время ушёл, как снег

по весне. Но остался в обломках гитарных дек;

в рваных джинсах; альбомах Led Zeppelin; книгах; снах;

в декадентских стихах, обещающих дело швах;

и, конечно, в любви сумасшедшей. Увы и ах…»

Я опять за своё… Ведь зарёкся писать – и вот

с методичным упорством маньяка который год

я пишу и надеюсь, что мой адресат прочтёт

эти письма, которые я не отправлю, не

потому, что сказала ты – нужно учиться мне

закрывать двери в прошлое… Там же пролом в стене!!!

«…что любовь как война - всем известно. Мой лучший блиц

был паршиво разыгран. Огонь из твоих бойниц

категорией времени лучше любых границ

защитил бастионы на десять безумных лет…

Ну и чёрт с ним, проехали. Этот нескладный бред –

безуспешные поиски кошки, которой нет…»

Говорят, кто умеет терпеть, тот имеет всё.

Я терплю… Ну и пусть в межреберье опять сосёт,

я лежу на диване со старым своим Басё,

познаю бытие, как бердяевский имярек,

но тебя не кляну, а кляну лишь двадцатый век,

и Свободу, и Творчество, Личность и серый снег…

«…я не тот, к сожалению. Только и ты не та,

грешный мир перевёрнут, и бедные три кита

утомлёнными машут хвостами совсем не в такт

метроному вселенских часов. И на этот раз

черепаховый панцирь уж точно накроет нас,

как огромный, уверенный в действиях медный таз…»

Обыденность. com

Просыпаюсь в своей берлоге,

поднимаю себя силком.

Я здесь самый заядлый блогер –

на обыденность-точка-ком.

Я почти модератор – где-то

пару лет, и меня возьмут.

А покуда пишу куплеты,

как придворный горбатый шут:

«Я упрямо несу мешками

откровенно собачью чушь

среднерусского Мураками

в среднерусскую нашу глушь,

где от века не знают броду

и не лезут в калашный ряд;

где живут через пень-колоду,

и колоду свою крапят;

где идут по привычке в ногу;

где себе зашивают рты;

принимают царя за Бога,

только Бога зовут на «ты»…

Тонет в серой тоске и скуке

Белый Город – тут свой режим…

Дай мне лапу на счастье, сука,

потому как издох твой Джим.

И теперь ни любви, ни ласки,

ни тепла тебе, ни угла…

«…Птица-тройка, ты веришь в сказки?

Ну, закусывай удила…»

одиссея

пришёл одиссей у ворот жена

собака корова мул

жена предложила ему вина

он выпил упал уснул

и снится герою в густом дыму

циклоп в дорогом пальто

ты кто говорит полифем ему

герой говорит никто

и видит опять одиссей во сне

калипсо в эстетском ню

да что это снится о боги мне

двенадцатый раз на дню

и вот одиссей открывает глаз

в чертаново у пивной

а там с арсеналом стоит аякс

и шепчет пора домой

они говорили

а они говорили – люби и детей плоди,

а они говорили – давай, мужиков рожай,

а потом вылезали вожди, как грибы в дожди,

и шутили – бабай, но являлся из тьмы мамай

приходили домой, забирали с пелёнок в строй,

говорили, зачем же их нежить, ведь им не жить,

и считали на первый-второй, на мертвец-живой

городскую слезу, деревенскую волчью сыть

и шептали родне, что ребёночек мил и мал,

на сберкнижке клялись, мол, дождёмся иных времён.

посулив материнский фальстартовый капитал,

а потом уверяли, покайся – и ты спасён

а в конце обещали ребёнку тоннель и свет.

ни того, ни другого, ни третьего больше нет

переболеем

не волнуйся, в этот безмолвный час

вдалеке от суетных звёздных трасс

только снег и степь окружают нас,

отлежимся, переболеем.

посмотри на небо, родная, вот

там река молочная вверх течёт,

и Христос бредёт по разливам вод

между Овном и Водолеем.

и куда ни взглянешь – повсюду бог,

если верить Ницше, он… занемог,

возлежит и стонет, всё ах да ох,

на небесном своём Сионе,

а вот там, под Лирой, певуч и жгуч,

между рваных тряпок опальных туч

разгорелся ярко-зелёный луч –

это мы на Его ладони.

посмотри

посмотри на себя, переполненный пустобрёх,

подавляющий вздох, собирающий в тексте блох,

не в кичливой варшаве, а где-то в глухой полтаве.

уродился бы правильным, длил бы свой век, как все,

доживал в старорусски возвышенной полосе

и не думал о том, на кого это всё оставить.

где любая строка отсылает к началу, где

озорная река убегает к морской воде,

к материнской солёной груди прикасаясь устьем,

где отечества дым, где не курят других дымов,

ты сидишь у воды, бесполезен и безголов,

созерцаешь круги, беспричинно и странно грустен.

оттого ли тебе тяжело во всю грудь вздохнуть,

что слова поднимают со дна грязевую муть

и такую тоску, что во сне не бывает выше,

оттого ли, что время – пророщенное зерно –

у пространства берёт конопляное полотно

и размашисто самое верное слово пишет.

Потому что

«Если нету врага, то и некого крепко любить.

Если нету стены, то пройти невозможно насквозь,

Если нету вины, то счастливым здесь некому быть,

Остальное – глаголы и книги, лежащие врозь».

Юрий Арабов, «Антология»

Если нет врага, то и нет победы,

И давно от жизни не ждёшь иного.

Воскресенье плавно вплывает в среду,

Потому что в мире ничто не ново.

Я теперь сахáрен и каракумен,

И в родне навек с аномальным летом,

Потому что мир искони безумен.

Я теперь и не сомневаюсь в этом.

И родился, видимо, я в рубашке,

Потому что пройдено сотни лезвий.

А душа без пуговиц – нараспашку,

Потому что многие в душу влезли.

пятнадцать лет

памяти А. Ч.

пятнадцать лет. по кругу «три семёрки»,

почти орлы и не боимся порки,

колотим недозрелые понты.

в магнитофоне цой и «наутилус»,

и жизнью мы ещё не насладились

до экзистенциальной тошноты.

мы знаем, что судьба не ставит точек,

что у неё вполне понятный почерк:

дорога, дама треф, казённый дом.

пятнадцать лет. наш век совсем не долог.

стебётся матом будущий филолог

и гильзу забивает агроном.

таможенник, тогда не знавший броду,

тасует через пень свою колоду

и неумело карты раздаёт.

сидят в кругу, пока ещё не биты,

менты и одноклассники бандиты,

и лёха с погонялом «бегемот»

(не доктор, не юрист, не вор тем паче,

серьёзен, как по алгебре задача,

его поди попробуй рассмеши)

не пьёт портвейн и не играет в секу –

его в начале будущего века

на салтовке зарежут алкаши.

Самолёт взлетел

1. Он – представитель солидной фирмы,

нынче летит на конгресс всемирный,

шепчет тревожно за тонкой ширмой

невозмутимости: «…скоро рейс…

не долетает процент мизерный…

этот полёт у меня не первый …»

Он теребит эспаньолку нервно,

левой сжимает приличный кейс.

Кресло, ремень – безопасность, всё же…

Вспомнился фильм-катастрофа: «…боже…»

Змейкой прополз холодок по коже.

Он задрожал, побелев, как мел.

Скотчем прилипла к спине сорочка.

Сзади мамаша гнобит сыночка.

Несколько долгих минут – и точка.

Всё, началось.

Самолёт взлетел.

2. Девушка, крашеная брюнетка,

слушает плеер, жуёт конфетку,

рядом родители (aka предки),

в плеере крутится эмокор.

Розово-чёрный рюкзак, ботинки.

В заднем кармане лежат резинки:

«…взрослой вернуться должна, кретинка,

дура набитая, в этот спор

вляпалась по уши, это ж надо!..»

Входит, садится с папашей рядом,

и по соседям циничным взглядом:

«…тот, с дипломатом, реальный чел…»

Маленький мальчик устроил драму –

видно, не хочет лететь в Панаму.

Плачет, кричит, умоляет маму…

«…поздно, пацан…»

Самолёт взлетел.

3. Взрослые врут – мол, игра такая.

Нет, он не нытик. Он точно знает

то, что сегодня, седьмого мая,

кто-то нечестно ведёт игру;

что самолёт непригодный, старый;

что потеряют их все радары;

что от невиданного удара

скоро они навсегда умрут.

Мама вставляет свои беруши.

Мама совсем не желает слушать,

как улетают на небо души

из обгоревших несчастных тел.

Маме до них никакого дела,

ей надоело, осточертело.

Мама сказала: «Ну, будь же смелым.

Ты же мужик…»

Самолёт взлетел.

4. Сон не приходит ещё с субботы.

И не придёт, не надейся, что ты…

Сам посуди – ну кому охота

дымом табачным дышать всю ночь?

Так что не стоит терзать подушку.

Выпей вина. Обними подружку.

Хендрикса сделай на всю катушку,

ежели скука и спать невмочь.

Только смотри – от тебя не скрою –

что существуют твои герои.

Жить, умирать – по твоей, порою,

вычурной прихоти – их удел.

Ты прекращай, не пиши, не надо.

Хватит выдумывать сцены ада,

гнать персонажей на бойню стадом.

Время пошло…

Самолёт взлетел.

слова

что останется, расскажи мне,

кроме торной дороги зимней

и скрипучих во тьме саней,

кроме встречного ветра, кроме

ямщика на гнилой соломе,

кроме мелочной мзды моей –

обязательного обола.

изовьётся змеёю полоз,

проползёт за верстой верста,

и подумаешь – к очагу бы,

и прошепчут сухие губы:

«что останется, что оста…»

что останется? только имя,

незабытое меж своими,

обронённое вслух едва;

злое слово, пустое дело.

только слово корова съела,

да и дел-то – слова, слова

слова и числа

сегодня сыро, я совсем продрог,

налей мне, овен, полный козерог,

зови тельца и выпьем для сугреву,

среди миров, в мерцании светил,

я никогда с созвездием не пил,

давай за деву.

вокруг меня стоят одни слова,

они мне начисляют год за два,

стрелец и лев, держите оборону,

иначе до утра писать свою

галиматью – пока я с вами пью,

меня не тронут.

исхода нет, слова мертвы, увы,

следят глаза с горгоньей головы,

спокойно, не свистите, раки, ибо

пока я здесь не сдох и не воскрес,

не лучше ль, глядя сквозь стекло небес,

молчать как рыбы.

Стерва

Тысячи лет, миллиард событий – что ж, Ариадна, порвались нити,

так что придётся и прясть, и вить их, новый мотать клубок.

Впрочем, оставь-ка потуги эти… Лучше забрось потайные сети,

чтоб ни один ротозей на свете их миновать не мог.

Ты же в искусстве рыбалки дока, и на живца-минотавра столько

поймано было по воле рока – надо же так суметь!

Так что не плачь по своим утратам – будет с избытком шального брата.

Знай, Ариадна,

что я когда-то рад был попасться в сеть.

Я, в лабиринте блуждая, всё же тщетно надеялся – ты поможешь,

дашь путеводную нить, а может, просто найдёшь слова.

Да, лабиринт золотой, не скрою, только паршиво в душе порою

мне оттого, что о нас с тобою бродит везде молва.

Вот ведь, поди, объясни народу, что, принимая вино за воду,

я пароходу своей свободы только усилил крен.

Время буксиром меня оттащит, я-то ещё не такой пропащий.

Пой, Ариадна…

Твой голос слаще всех голосов Сирен.

Это игра, где беда не горе, сам я теперь минотавр, и вскоре

свежий игрок из запаса в поле выйдет – замкнётся круг.

Я ухожу, не могу иначе – на горизонте судьбы маячит

бодрый Тесей, а ведь это значит – снова быку каюк.

Только ты знаешь, я верю свято в то, что акуна почти матата,

вот и пойми, что твоя утрата – это лишь часть игры.

Время ко мне по кривой дороге снова пришло – подводить итоги.

Спи, Ариадна...

Я знаю, боги будут к тебе добры.

Тополиный пух

Когда неуёмная вита совсем не дольче,

В какие одежды её ты ни облачай,

Когда ты решился немедленно с ней покончить,

Но только способен рассыпать на кухне чай,

Когда беззастенчиво суетный мир кружится

Вокруг ускакавшей от всадника головы,

Тогда ты, с похмелья напившийся из копытца,

Ревёшь троекратным: «Увы мне, увы, увы…»

И вот, у судьбы заблудившийся под ногами,

Ты смотришь наверх, на источник твоих обид…

А небо с овчинку. И валится шерсть клоками

С паршивой овцы. И не тает. Летит.

Летит.

Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!*

Да ладно тебе. Ты совсем измучен. Возьми молоток и забей на всё. По горло залейся вином, а лучше лежи на диване, читай Басё. Устроил себе тут подвал гестапо! Да выключи к чёрту ты эту «Belle»!!! Неделя-другая – и тихой сапой безумная мука уйдёт, как хмель. Я б сам за такую стрелялся где-то на чёрной реке. Я б дарил цветы. А корчить всерьёз перед ней поэта – на это способен один лишь ты. Холодную душу пером не тронешь – её от стихов не бросает в дрожь. Есть Белгород, Питер, Москва, Воронеж – ты вряд ли когда-то её найдёшь. Ну да, хороша... Но не в этом дело, она же красотка и без «Lancоme». Она навсегда улететь хотела, ну так и летели бы с ней вдвоём! Ты сам виноват. Не пустил бы корни – взлетел бы Икаром за нею, но... Ты всё же остался, решив упорно держаться корней. Ну, держись, бревно…

Прости, что во время семейной драмы мне вспомнился Ницше и эта плеть. Пойми, ей совсем не нужна реклама, ей нужно агентство своё иметь. Она завела бы легко и просто любовника, двух, впрочем, всё равно она бы плевала из окон РОСТА на всё, что напомнит твоё окно. Ей скучно с тобой. У неё в копилке, пожалуй, ты лучший бунтарь-поэт. Беда лишь в одном – деловой прожилки в твоей рудоносной породе нет. Она меркантильна, к тому же стерва, как можно влюбляться в таких «богинь»? Всё слишком запущено, взломан сервер, накрылся сердечный пароль. Аминь.

Допустим, вернётся. Что делать дальше? Каким же глаголом жечь сердце ей?

И что бы ответила генеральша песчаных карьеров души твоей? Ты умер. Ты жить без неё не можешь. Ты зомби, ты просто ходячий труп. Но если вернётся, ты даже кожу отдашь за касание милых губ. Ты скажешь, что с плетью меня заносит, а Ницше другое имел в виду. Я знаю... Достали мои вопросы? Ответь на последний – и я уйду. Да я не дурак, понимаю – драма... А я с Заратустрой – далась мне плеть…

Но сколько из зеркала ты упрямо мне пристально будешь в глаза смотреть?

*«Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!» – цитата из книги «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше.

еждалюбовьверанад

А она в сапогах от папаши Louis Vuitton

Дефилирует, словно модель, по моей душе.

Говорит, что мой голос – практически козлетон,

И что мне лишь бы вставить по самые фаберже.

Наследит, накопытит – душа без того черна,

Даже спирт не возьмёт или там порошок какой.

На ночь глядя я вынесу мусор. А ночь нежна –

Я проснусь на окраине города у другой.

Там от розовых рюшей рябит у меня в глазах,

Там на кухне с утра пирожки и с лимоном чай,

Там к обеду она на отпущенных тормозах –

У неё перерыв полчаса – мол, давай, кончай.

Раз испорчено маслом – объестся и кашалот,

Отрывной календарь, я с похмелья уйду в отрыв,

А потом пособачусь, завою с тоски и вот

Я сбегу от хозяйки в обеденный перерыв.

Все спешат на зелёный. И я прилечу туда

Где меня ненадолго как минимум ждёт приют,

Где с беспечной подругой такого дадим дрозда,

Чтоб слыхала округа, как эти дрозды поют.

Только время имеет привычку сходить на нет.

Раздавая себя по серьгам, я опомнюсь вдруг,

Становясь симулякром и тенью былых побед,

Как щенок, я прильну к сапогам, завершая круг.

Но пасьянс разложился привычно – опять не в масть,

Я сижу и гадаю – мол, если бы да кабы,

Только каждое слово ножом отрезает часть

Разветвляющихся вариантов моей судьбы.

Или ты продаёшься, скрипучий славянский шкаф,

Покупаешь кого-то (точнее, берёшь в кредит),

Или просто живёшь, не пришей ни к чему рукав,

Согревая гадюку за камешком на груди.