* * *
А ты ожидал, что Питер встретит дождём
И лютым холодом, так, чтоб до самых жабр.
Вагон не спешит, он просто тебя не ждёт.
Ему плевать, что ты не готов бежать.
Закат сегодня красавчик, закат – пижон.
У солнца ещё дела на той стороне.
А небо накинуло розовый капюшон
И выглядит чуть моложе и чуть стройней.
И мир – пограничник, вчерашним тобой рождён,
Пришлёпнет своей печатью твою печать.
А ты ожидал, что Питер встретит дождём,
А он решил вообще тебя не встречать.
Гоголь
Жизнь писателя на Руси – надраться или подраться.
Дьявол пишет трагедию, бог по ней снимает ситком.
Гоголь живёт на Малой Морской в доме номер семнадцать,
Аккурат между стоматологией и крафтовым пивняком.
Гоголь почти не пьёт (в больничке лежал два раза).
Гоголь не бедствует – у него приличные тиражи,
А если что, выручает цикл про братка Тараса
И постельный режим.
Править роман, как приносить хозяину палку –
В зубах вместо сочной жертвы высохшие слова.
Гоголь открывает макбук и удаляет папку
«Мёртвые души – два».
– Терзайтесь, потомки, ловите, критики, жрите, олухи! –
Средний палец, как в небо задранное тире.
Гоголь забыл, что в наше время всё остаётся в облаке,
Можно спрятать – нельзя стереть.
Строки раскатываются по сети, словно шарики ртути.
Вылечить отравление стоит дороже, чем новый комп.
Профессора готовятся толкать курсы в литинституте,
Изучая кэш его браузера вместо черновиков.
Известный хакер выставляет ссылку в контакте и на фейсбуке,
Известный репер берёт для панчлайна гоголевскую строку.
Через неделю реперу хулиганы ломают руки,
Хакера находят с пером в боку.
Страшней измены, страшней ухода детей из дома –
Когда бог нашёптывает: «жги», дьявол кричит: «туши».
Обнажённая душа Гоголя лишилась второго тома,
И теперь у Гоголя нет души.
Админы передают привет небесному модератору.
Ужас крадётся по Петербургу, пиши – не пиши в абьюз.
Гоголь рвёт глотки за священное право каждого литератора
На «я тебя породил, я тебя и убью».
Актёрам и сумасшедшим нельзя выходить из образа.
Писатель и текст – как лицо и маска. Не пробуй их разделить!
Улик не находят и после второго обыска –
Теперь-то Гоголь знает: огонь надёжнее, чем «Delete».
Дьявол прописывает флешбек и вручает сценарий богу.
Тот делает вид, что сейчас порвёт, потом говорит: «шучу».
Москва. Пятьдесят второй. Непонятным сном напуганный Гоголь
Судорожно хватается за свечу.
* * *
Хрустели под колёсами миры –
То снег, то гравий.
Изломанная линия горы,
Небесный график.
Попробуй не спешить и не частить,
И станет сразу
Совсем неважно, кто его чертил,
И кто размазал.
Слова – и по домам, и по томам,
А тут – в начале –
Не воздух превращается в туман,
А свет в звучанье.
Контрапунктист какой же высоты
Почти влюблённо
Впечатал эти нотные щиты
В тетради склона?
Попробуй стать немножечко мудрей,
А там – как выйдет.
И хочется безумолчно смотреть
И молча видеть,
Прищуренными пальцами ловить
Источник света...
Спускаются детёныши лавин
Со скал, как с веток.
Антоха
Не всё в её жизни спокойно, но всё неплохо.
И муж на подхвате, и дети, и мать жива.
Вот только за нею всё время идёт Антоха
И красит в никчёмность оборки и кружева.
Рабочая скука, домашняя суматоха,
Огромная ёлка – а что, однова живём.
Она и не помнит, что где-то идёт Антоха,
Пакуя подарки, насвистывая «Je Veux».
Снежинки на улице мягко щекочут веки,
Морозное утро на вкус – шоколад со льдом.
Две линии жизни текут по руке, как реки,
И нитями греют протянутую ладонь.
Вибрируют кольца, но это, как раз, от тока.
Мотор легковушки по южному голосист.
Она улыбнётся, а сзади сидит Антоха,
Так явно, что в зеркале видит его таксист.
Несчастье минует и хворь за висок не тронет,
И боль не прилипнет к полозьям её саней.
И если однажды Антоха её догонит,
Он посторонится и снова пойдёт за ней.
Золотое руно
Слова укрывают смысл не хуже боксёрской капы,
Часы за спиной докладчика – так солнце встаёт за полем.
У любой презентации есть голова и лапы,
Лап – три, иначе слушатель не запомнит.
В воздухе пахнет то ли потом, то ли пауэр пойнтом,
За каждом слайдом кровь офисного планктона.
Так девочка, плывущая просторами Геллеспонта,
Станет первой царицей Атлантиды Платона.
Окна запрещены, слишком уж мир безумен.
Докладчик обрисовывает искажённые перспективы.
На совещании не спят только те, кто умер.
Остальные храпят, но покамест живы.
Фрикс приносит барана в жертву стаду баранов,
Не ведая, что сестра доплыла до суши,
Ковыряется в настройках шкуросъёмного аппарата,
Мездру соскребает, дубит и сушит.
Слово, упавшее в воду, борется со стихией.
Долетевшее до Колхиды – пугает своей немотою.
Пока потомки Геллы делают мир красивей,
Потомки Фрикса пилят руно – а вдруг оно золотое.
Атлантида уйдёт на дно, торжественно и бесславно.
Крылатая тень за спиной докладчика. Видно, проектор сломан.
И на экране поверх последнего слайда –
Три непонятных слова.
Человек-Миро
Вавилонской речью гудел курорт,
На меня смотрел человек-Миро –
Чебурашьи уши и толстый зад,
И слезами в душу его глаза.
Я ходил кругом, и не селфи для.
Неуклюжий ком, невозможный взгляд.
У него штыри вместо ног и рук,
И темно внутри, и светло вокруг.
Бесполезно впрок обнимать металл.
Я уехал прочь, он остался там.
Он с изнанки мокр, а снаружи слеп,
Он никак не мог посмотреть мне вслед.
Под руку с дождём захожу в метро,
Где меня не ждёт человек-Миро,
Где глаза – стекло, где слеза – окно,
Где внутри светло, а вокруг темно.
Пустяки
Нам далеко до бесов и седин.
Трамвай идёт, как смена поколений.
Трамвай идёт. И девушка сидит –
Глаза в айфоне, дыры на коленях.
А за стеклом небесные огни,
Охранники, увы, не оплошают –
Нас там не ждут великие они.
Точнее, ждут. Но нас не приглашают.
У них то перекур, то перерыв,
То пьянка, то гуляние по рельсам.
Я не найду, и гуглы перерыв,
И джинсы под коленями порезав,
Ни слов таких, ни выдохов таких.
Мне до великих, как душе до плоти.
Трамвай идёт, и это – пустяки.
И жизнь идёт.
И девушка напротив.
Пианино
Торчащим в небо дымом бородат
Раздетый труп горящего Берлина.
На фоне роты танковой – солдат
Играет на трофейном пианино.
Ни одухотворённого лица
Вокруг, ни мыслей кроме «сука, живы».
Да что он им – растрёпанный пацан
Последнего военного призыва,
Случайный гость в котле передовой.
Но даже тем, кто не успел к началу,
Так хочется кричать, что ты живой.
Кричать, как и в атаке не кричалось.
Кричать, как в ТПУ-4-бис
За миг до взрыва топливного бака.
И даже тёртый хмурый особист
Не хочет знать, что он играет Баха.
Орфей и Эвридика
Орфей
Под ногами земля груба,
Простоквашею воздух скис.
У Орфея дрожит губа,
Ноют плечи, болят виски.
Непривычно нагая мгла,
Словно выщипанная бровь.
Рой пчелиный бесцветных глаз.
Он шагает в рой.
И не гибель ему страшна,
И не тени ему страшны,
Но ужасная тишина –
Квинтэссенция тишины.
Он срывает браслеты с вен,
Но и звон не звенит в ушах.
Он согласен не видеть свет,
Но не может не слышать шаг.
Крики «браво» – его трофей,
Поле битвы – набитый зал.
Зажимает уши Орфей,
Как зажмуривают глаза.
Если связки связать узлом,
Очень просто сойти с ума.
Он поёт – и не слышит слов,
Бьёт струну, а она – нема.
Из-под подвига хлещет дурь,
Каменеет волос клубок.
«Эвридика, к тебе иду,
А ведь мог бы пойти к любой!»
Вот она, перед ним стоит,
Он дошёл, наконец, дошёл.
И шуршит, боги, как шуршит
Покрывала шёлк.
Эвридика
Тишина не ушла. Тишина не успела
Ни уйти, ни укрыться от гнева богов.
За спиной грохотало, трещало, скрипело –
Это рушились первые десять шагов.
Клекотали безумные, липкие тени.
И царапали плоть, и шептали, скользя
По последней, нетоптанной, верхней ступени:
«Оглянуться нельзя... Оглянуться нельзя».
Оглянуться нельзя, даже если ты выйдешь,
Даже если найдёшь и прошепчешь слова.
Оглянуться нельзя, потому что увидишь:
Эвридика мертва. Безнадёжно мертва.
Кто тебя научил, кто тебя надоумил,
Что уходит один – возвращаются два?
Ты не умер, Орфей. Только если б и умер,
Эвридика мертва, безусловно мертва.
Под землёю всё так же сплетаются корни,
Пробивается к небу всё та же ботва.
Никому никогда не воздастся по скорби!
Эвридика мертва. Непременно мертва.
Люди скажут: «поэт», люди скажут: «свихнулся»,
Но плевать на молву, если это – молва.
Люди будут судачить, что он обернулся,
И не знать одного: Эвридика мертва.
Их легенда слепа, их уверенность мнима,
Их изысканный миф шелудивее пса.
Отражая рассвет, бронзовеет роса.
Смотрит мимо Орфей.
Я надеюсь, что мимо.
Первая свеча
А на столе холод – попробуй, тронь,
Две простые свечи высотой с ладонь.
Один человек. С одним бокалом вина.
Но свеча не хочет гореть одна.
Есть глубокая мудрость в зажигании двух свечей,
Нутряная вера в то, что ты – не ничей,
Что каждая крошка времени учтена,
Потому что свеча не горит одна.
Протяни мне руку через торосы слов.
Куда мне читать молитву, кому назло?
Я знаю не заповеди, я помню не имена,
А только то, что свеча не горит одна.
Тут дел на минуты, но у нас и минут не воз.
Останется пепел, останется стылый воск.
И обувь станет пуста, и жизнь станет тесна,
Но свеча не будет гореть одна.
* * *
Небо просыпалось птичьим сухим помётом.
Вкус этой манны невесел и незнаком.
Просто, чтоб реки текли молоком и мёдом,
Нужно наполнить их мёдом и молоком.
Просто никто до сих пор не придумал способ
Слабость людскую от силы людской отсечь.
Бился о камень простой деревянный посох,
Щепки летели, вода не спешила течь.
Это творец выжигает чужой мицелий.
Копоть на кисти и кровь на его резце.
Цель разрастается и, приближаясь к цели,
Мало кто может остаться размером с цель.
Трещины в камне однажды сойдут за карты,
Трещины в судьбах однажды сойдут на нет,
А всё равно не тебе отменять закаты,
Взламывать море, приказывать пасть стене.
Это – другим. Это внукам на фоне полдня –
Строить и сеять, и верить, и коз пасти,
Имя твоё на твоём языке не помня,
А на своём не умея произнести.
Третья линия
Вагон заполнен демонессами и мадоннами –
В руках весь арсенал, от айфона до Мураками.
В Питере эмблема метро от эмблемы Макдональдса
Отличается только скрюченными ногами.
Мне придерживает дверь мальчишка из Улан-Батора
(Впрочем, он там и в прошлой-то жизни не был).
Говорят, если прислонить багаж к неподвижным частям эскалатора,
То его унесёт прямиком на небо.
Подземка есть и в Нью-Йорке и в каком-нибудь Ландоне,
Разве что стены там не увешаны орденами.
Кроме умения засыпать в ослином дерьме, просыпаться в ладане
Нас ничего не объединяет.
Заведи нас своим ключом, даже если мы не попросим,
Даже если весь наш завод – водочный да ликёрный,
Потому что мы знаем что Растрелли, Ринальди, Кваренги и Росси –
Это не игроки итальянской сборной.
© Александр Ланин, 2017 – 2018.
© 45-я параллель, 2018.