* * *
Она была хорошим второстепенным поэтом,
И вот в какой-то чужой стране изнуряюще жарким летом,
Полулёжа на шезлонге в саду, она умерла.
Неизвестная птица щебетала на сикоморе,
Внизу плескалось Средиземное море,
И никто ничего не заметил. Такие дела.
Как обычно, в саду на шезлонге она лежала,
Несмотря на жару, покрытая одеялом,
Социальный работник чистила рыбу для какой-то местной ухи.
А она умерла, не издав ни звука,
Далеко-далеко от детей и внуков,
И вслед за ней один за другим умирали её стихи.
Умирали юношеские стихи про блокаду
И ещё стихи, посвящённые Ленинграду,
Две известные в прошлом поэмы о людях труда.
За жизнь боролись только несколько строчек,
Написанных случайно, впопыхах, между прочим,
Которых, вполне вероятно, никто не читал никогда.
Она была хорошим второстепенным поэтом.
Впрочем, разговор сейчас не об этом,
А о том, что в южной стране есть красивый изысканный сад.
На сикоморе щебечет неизвестная птица,
В доме социальный работник над рыбами суетится,
Средиземное море шумит, как шумело тысячу лет назад.
Война ушла
Мелодия из фильма «Кабаре»,
Пока на кухне варится солянка.
Война ушла, остались лишь останки.
От них исходит лёгкое амбре.
О чём-то Джек тоскует в конуре.
Ржавеет мирно гусеница танка.
Торчит нога в малиновой портянке
Из кучи всякой дряни во дворе.
И люди вроде те же, да не те,
Смеются редко, ходят еле-еле
Глаза в какой-то вечной пустоте.
И плачут по ночам они в постели
О вашем, Лев Бернгардович, коте,
Которого тогда бесстыдно съели.
Убанги-Шари
В ночном саду джаз-банда Шарля Танова
Наигрывает танго и фокстроты.
Как странно, десять лет прошло, но заново
Вдруг зазвучали смолкнувшие ноты.
Я снова здесь. Мне по ночам не спится.
Бренчит всё тот же Танов на гитаре,
И та же постаревшая певица
Выводит слоуфокс «Убанги-Шари».
«Пролетая над Убанги-Шари
На воздушном шаре,
На воздушном шаре,
Ты искал меня среди стрелиций
И смотрел в подзорную трубу.
Пролетая над Убанги-Шари
На воздушном шаре,
На воздушном шаре,
Ты не знал, полковник, что мне снится
На солёном мысе Малибу».
Я помню, под мотив «Убанги-Шари»
В саду толпились потные животные
Удавы, лоси и другие твари
Вели свой странный хоровод, но я
Забыла все фокстроты Шарля Танова,
Когда в ту ночь две тысячи четвёртого
Тебя тащили санитары пьяного,
А может быть, не пьяного, но мёртвого.
«Пролетая над Убанги-Шари
На воздушном шаре,
На воздушном шаре,
Ты меня среди араукарий
Разглядел в подзорную трубу.
Пролетая над Убанги-Шари
На воздушном шаре,
На воздушном шаре,
Что ты знал, мой друг, про яд кураре
На жестоком мысе Малибу?»
Но отряд майора Кривоногова,
Пригибаясь, выходил из леса.
Ты полковник, не заметил многого.
Ты отвлёкся, милый мой повеса.
Ты был слеп, когда в Убанги-Шари
Засвистели вражеские стрелы.
А в саду звучал мотивчик старый,
И певица пела, пела, пела...
Горелка Бабингтона
В Мудьюге ветры воют монотонно.
Там люди недоведомы друг другу.
Сосед Сысуев ходит по Мудьюгу,
В его руках горелка Бабингтона.
Давным-давно замёрзших заключённых
Как будто ветер вспоминает стоны.
А ты гори, горелка Бабингтона.
А ты гори, горелка Бабингтона.
В полярной тьме бредёт сосед Сысуев.
К чему он ходит день и ночь по кругу?
По следу за соседом вьётся вьюга,
На льду узоры снежные рисует.
Бегут собаки по следам оленьим.
Олени падают со скал прибрежных
Туда, где Саша Шац, рыбак мятежный,
Выводит в море свой баркас «Сомненье».
Рыбак на скалы смотрит удивлённо –
Поднявши руку, будто голосуя,
На берегу стоит сосед Сысуев,
В его руке горелка Бабингтона.
Сжигать всё то, что суетно и мелко,
Слагать весь мир в стихи, подобно Сапфо –
Сосед Сысуев смастерил горелку
Из ручки чиппендейловского шкафа.
Путь
Роберт Волк по лесам его путь по лесам
по горам по болотам по штату Ассам
подчиняясь каким-то бежит голосам
листья чайных деревьев губами срывая
где река Брахмапутра стремится на юг
где Тетерин дымит и дымит Тетерюк
где сидит завывая Секейра больная
по Ассаму с двустволкой идёт Сайфутдин
вечно мрачен серьёзен и вечно один
по лесам он идёт Сайфутдин по лесам
в ярко-красном тюрбане из шёлка
равномерен спокоен и твёрд его шаг
он глядит кто в прибрежных кишит камышах
кто похож там на Роберта Волка
у него под ботинками хлюпает грязь день и ночь он идёт ничего не боясь
Роберт Волк впереди Роберт Волк или кто там
в те края где встречается небо с землёй
где Секейра в отчаяньи машет метлой
по болотам заросшим травой-коноплёй
он идёт и идёт по болотам
но однажды кончаются сила и путь остаётся уснуть Сайфутдину уснуть
он качаясь стоит у реки он один он ни в чём не уверен
и пустыми глазами он смотрит на юг
где ты шепчет о где ты мой маленький друг
нет ответа и только дымит Тетерюк
и дымит бесполезно Тетерин
и тогда он двустволку снимает с плеча
в Брахмапутру бросает её сгоряча
и ложится лицом в коноплю безнадёжно вздыхая
рыба-кошка плывёт в Брахмапутре-реке
исступлённо Секейра ревёт вдалеке
и закат над рекой полыхает
На бывшем центральном вокзале
На бывшем центральном вокзале стою.
Всё сгорело. Только руины и смог.
Вынести из огня никто никого не смог.
В городе У. я искал хоть какую-то память твою.
Обошёл дворы, закоулки, переулки, мосты.
Видел над улицей Карла Либкнехта лёгкий дымок,
На углу Созидателей ещё горело наше кафе Теремок,
Но нигде ничего о том, что здесь была ты.
Всё, что помнить могло о тебе, огонь слизал.
Люди сгорели, собаки, птицы, комары, кроты,
Твои друзья, родители, их знакомые, ты.
Только поезда, как раньше, прибывают на центральный вокзал.
Пепел повсюду. Я на платформе стою,
Жду, когда поезд Самара – Москва заберёт меня там
Вместе с китайскими экскурсантами по святым местам
Под единственной уцелевшей от вывески буквой У.
Десятый день месяца мухаррем
Согласно поверьям мусульман
в десятый день месяца мухаррем состоится Конец света.
От города У. до города С.
Ходит ночной экспресс.
Город У, как известно, сгорел дотла,
Тот город, где ты жила.
А в городе С. меня ждёт Назлы
С глазами черней мушмулы.
Пьянею всегда от её красоты,
А, может быть, это ты.
Её зубы – фарфор, её щёки белы,
А имя её Назлы.
Я вхожу в вагон, сажусь у окна,
Как обычно, с бутылкой вина.
Поезд проходит сквозь мрачный лес,
И вот уже город С.
В городе С. дворец Топкапы
Между тем захватили клопы.
Главный клоп, известный альфа-самец
Победно обходит дворец.
Кровати, кресла, комоды, шкапы –
Всё заселяют клопы, –
Царские спальни, бывший гарем
В Десятый день месяца мухаррем.
Для султана Мехмета эти клопы
Страшней разъярённой толпы.
Теперь султан и весь его двор
Плетутся через Босфор.
Переселяются в Долмабахче,
Где нет клопов вообще.
Я сажусь на паром Кадыкёй-Карыкёй,
А Назлы мне машет рукой.
Глазами чёрными смотрит Назлы,
А щёки её белы.
В Карыкёе стоит под парами экспресс,
Который пойдёт через лес
И вскоре прибудет в город У.,
И я с платформы сойду
В город, покрытый слоем золы,
Где нет тебя и Назлы.
Между городом С. и Мариенбадом
Ты шептала какую-то ерунду.
Я был счастлив с тобою рядом.
Мне привиделось это в прошлом году
Между городом С. и Мариенбадом.
Там был замок, а в замке глухой подвал,
Где работали печи ада.
Карлик Фогеле нас туда зазывал
Дегустировать амонтильядо.
Мы играли с карликом Фогеле в Ним.
Он владел алгоритмом, зараза.
Я, глупец, для чего-то связался с ним
И проигрывал раз за разом.
Мы играли на что, а верней, на кого?
Он бросал откровенные взгляды,
Что-то сыпал, как фокусник, из рукавов,
Подливая амонтильядо.
А потом я пытался найти следы
На аллеях странных растений,
Никогда не дающих цветы и плоды,
Не способных отбрасывать тени.
Ухватив тебя под руку, карлик исчез,
Растворился на подступах к аду
Где-то в ближних окрестностях города С.,
В двух шагах от Мариенбада.
Я заметил его во фраке потом,
С тёмно-красным цветком в петлице.
Карлик делал рыбьи движения ртом,
Так ему не терпелось жениться.
Ставрида и пудель
Вечером на улице Джона Рида
На двадцать каком-то там этаже
Ждёт его женщина, жёсткая, как ставрида,
Украшенная, как яйцо Фаберже.
И вот он идёт кучерявый, как пудель,
Напевает песенку «Let it be»,
А ставрида ему приготовила струдель
И сгорает на кухне от любви.
Но, посмотрев кино Тарантино,
Где-то у дома на заднем дворе
Нашего пуделя поджидают кретины,
Чтобы испортить ему суаре.
А наверху, мечтая о встрече,
Жёсткая дама сидит в неглиже.
Чудного пуделя ждёт целый вечер,
Но не дождётся уже.
Пудель жил со своей ставридой,
Жил, никому не желая зла.
Но судьба, недобрая, как аскарида,
Всё испоганила.
Фридман
Вроде, обещали неплохую погоду,
но дождь такой, что ты промокла до нитки,
так много работы по огороду,
но как расплодились улитки,
оставили голые стебли от бархатцев
и актинидии коломикты,
а как с ними бороться, никто не знает,
а дождь то усиливается, то ослабевает
и капает понемногу,
но вечер всё-таки наступает,
и, слава Богу,
у печки тепло и сухо
и ты пишешь, как важно найти понимание,
найти человека, близкого по духу,
раньше ты каждый вечер писала в тетрадке,
теперь на своей странице в контакте
то, что тебя волнует больше всего,
мысли великих людей, Тургенева, аббата Прево,
что счастье возможно.
Оно возможно при совпадении взглядов людей,
при совпадении вкусов,
а жизнь проходит, как проходит мимо твоего участка Фридман,
когда вывозит мусор.
Саксофон
я вырастила флейту на окне
Света Чернышова
Я вырастил на грядке саксофон.
Из лучшего питомника Европы
прислали семечко, и распустился он
среди капусты, лука и укропа.
Калякины Володька и Димон,
соседские мальчишки-хулиганы,
треща с гороха, дули в саксофон,
их батька Роберт тоже дунул спьяну.
Но раздавались только хрип и стон,
а музыки не вырвалось ни звука.
Так и блестел без толку саксофон
среди капусты, тыквы и латука.
Потом дожди полили в сентябре,
холодная роса легла на травы.
Сначала отвалился клапан ре,
за ним мундштук и ля второй октавы.
А в Гарлеме играли негры джаз,
в Париже зал концертный открывали,
в каких-то странах, далеко от нас,
бурлили и шумели фестивали.
Калякин Роберт ни в одном глазу
сидел в сарае с пивом и зубровкой,
Калякина Нинель пасла козу,
подвесили кота Димон и Вовка.
А в октябре мы наняли фургон,
лук увезли, картошку и порей, но
ржаветь остался в яме саксофон,
так и не встретив своего Колтрейна.
Стихорезы
Там где шпарит светило с небес, и
Умирает село от жары,
«Стихорезы идут, стихорезы!» –
Вдруг послышится крик детворы.
Худощавы, одёжка в заплатах,
Каждый зол, косоглаз и небрит.
Но выходит мужик тороватый,
Уважительно им говорит:
«Заходите, садитесь на лавку,
Как учил нас Борис Пастернак».
А жена его Рыжая Клавка
Разливает по рюмкам коньяк.
«Дорогие, на новых воротцах
Я хотел бы нарезать стишков.
Справа нужен, наверное, Бродский.
Слева будет тогда Михалков».
То задумчиво давит клопа он,
То ногтями затылок скребёт.
«Если слева у нас Эзра Паунд,
Справа должен быть Стернс Элиот».
Гости смысла в застолье не видят,
И, озлобясь, выходят во двор.
А мужик всё бормочет: «Кальпиди,
Значит должен быть Мирный Егор».
Тут мальчонка кричит: «Дядя-дядя! –
Тянет несколько мятых рублей, –
Ты мне вырежи стих об Элладе
И о списке её кораблей»
Стихорез: «Ну давай пострелёнок, –
Быстро прячет бумажки в карман.–
Только вылез вчера из пелёнок,
А туда же, ему Мандельштам».
А другой паренёк непутёвый
Чуть поодаль стоит, необут.
Плачет: «Вырежи стих Чернышовой,
Как бабули за булкой идут».
Но не слышат его стихорезы.
И в сердцах покидают село.
«Денег нет, а поди же ты, лезут», –
Вдаль уходят и крестятся зло.
Видел я, по России скитаясь,
Как пшеница сгорела в полях,
Как грозит нам с Востока китаец,
А на Западе злобствует лях.
Нас пугают огнём и железом,
Но покуда деревня орёт:
«Стихорезы идут, стихорезы!» –
Буду верить в российский народ.
© Александр Крупинин, 2013 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.