Александр Файнберг

Александр Файнберг

Все стихи Александра Файнберга

Алкоголик

 

Штаны – в заплатах. Жинка – без колец.

Где водка – там выламываю рамы.

А что до продовольственной программы –

так вот он, мой солёный огурец.

 

 А нету водки – не кричи: – Конец!

Подумаешь, трагедия и драма.

Разлитый, как положено, по граммам,

одеколон – он тоже молодец.

 

Учись, как жить, заокеанский бармен.

Я марганцовкой глицерин разбавлю.

От политуры тож не откажусь.

 

Гуляй, душа! Не зря я пожил, братцы.

Я столько выпил за святую Русь,

что долго ей теперь опохмеляться.

 

Велотреки

 

За нашим стадионом велотреки.
И в ноябре, особенно ночами,
они плывут туманные, как реки,
которым ни конца и ни начала.
 

Они текут в холодные просторы,
в осенние расплывчатые дали.
Над ними, словно жёлтые медали,
мигают одиноко светофоры…

Ты помнишь сумрак? Начиналась слякоть.
Ещё не зная, что такое гонки,
здесь девочка одна училась плакать,
мечтая стать известной чемпионкой.
 

По лунным площадям вели нас плиты.
И в тёмном тупике возле ограды
она однажды, оправляя свитер,
по-взрослому сказала мне: – Не надо…
 

И вот опять вихрастая и странная,
она идёт, как маленький рассвет.
Она идёт из долгого тумана,
толкая впереди велосипед.
 

И вслед за ней широкие, как реки,
холодными дождливыми ночами
всё дальше уплывают велотреки,
которым ни конца и ни начала…

 

 

Воры

 

Не дом чужой, а логово луны.
На стенах тень хозяйского забора.
А мы с тобою – два счастливых вора.
И нет ни перед кем у нас вины.

Два беглеца. Две певчие струны.
Над лунным ложем два преступных взора.
Но в наших поцелуях нет позора.
Они от слёз восторга солоны.

Крадём любовь у смерти на краю.
Но ведь крадём не чью-нибудь – свою.
Так зацелуй меня, моя отрада.

Благословен рискованный ночлег.
Мы воры. И гореть нам в топках ада.
Но лишь за то, что крали не навек.

 

Вступление для европейца


Европа, ты ещё не поняла,
что означает слово «домулла».
Займись ликбезом, старая галоша,
пока от лавров дуба не дала.

Я что вбиваю в голову твою?
А то, что в голубом моём краю
лишь мудрых величают домуллою.
Как домулла, с тобой я говорю.

Глаза слепые протерев от сна,
послушай, как звучит моя струна,
и знай, что речь идёт о перепёлке,
когда ты встретишь слово «бедана».

Теперь «супу» я разъясню тебе.
Супа, Европа, это канапе,
на коем и едят, и спят под небом,
и женщину ласкают и т.п.

А что «насвой»? Насвой не даровой.
Но я насвоем поделюсь с тобой.
Чем никотином лёгкие поганить,
ты лучше под язык забрось насвой.

Когда ж, Европа, ты затеешь пир,
желая постным обескровить мир,
ты над капустой не шумовку вскинешь,
ты вскинешь над капустою «капкир».

Но коль едой займёшься ты всерьёз,
нарубишь лук, не утирая слёз,
и для котла разделаешь барана,
с восторгом назову тебя «ошпоз».

Что до «касы», то я свою красу
на этот пир с собою принесу.
Ты порцию, положенную гостю,
клади мне не в тарелку, а в касу.

Всё то, что скучно, не идёт в молву.
Но скучный пир твой я переживу.
А вот уж если будет он весёлым,
то этот пир я «тоем» назову.

А что такое, спросишь ты, «ляган»?
Гони за объясненье чистоган.
Желе ты дашь на блюде из фарфора.
Плов на лягане я подам богам.

Однако стоп. Я закрываю рот.
Не дай аллах, в башку твою придёт,
что я к тебе напрашиваюсь в гости.
Не обольщайся. Всё наоборот.

Вступленье кончу словом «Биссмилля»!
Его скажу я, сердце веселя.
В нём истина лежит – «Аллах всесилен».
А истина – и бог мне, и судья.

 


Поэтическая викторина

Гауптвахта

 

Я на «губе» приказом командира.

Проснись и пой, солдатик молодой!

Гуляет тряпка с хлоркой и водой

по доскам генеральского сортира.

 

Такую б, командир, тебе квартиру.

Вот это был бы барабанный бой.

Пореже б ты заруливал в запой,

поменьше б от меня тебя мутило.

 

А так?.. Ну что?.. Настырнее вдвойне

зубри уставы и служи стране,

с телефонисткой балуйся в каптёрке.

 

Страна ещё построит благодать.

Вот только б ей на тряпки да на хлорку

валюты у Зимбабве подзанять.

 

Гауптвахта-2

 

С актёрами я пропил увольненье.
На гауптвахте нынче, значит, спим.
Эй, комендант! А рядовой Шекспир
не ночевал в твоём подразделенье?

Полковничек, отставить наставленья.
Начальник мой не ты, а ход светил.
Вот я сегодня за Верону пил,
за гения эпохи Возрожденья.

А ты рождён всего лишь комендантом.
Гляди, не стань, вояка, арестантом,
уродуясь за лишнюю звезду.

Ты б лучше войны запретил на свете,
пока нас всех не вздыбили в аду,
пока ещё четырнадцать Джульетте.

 

Дилемма

 

На смерть людскую всяк имеет взгляд.
И зря я тщусь законопатить уши.
Одни горланят, что бессмертны души,
другие про забвение галдят.

Ну хлопоты! Кто в рай спешит, кто в ад.
А мой сосед разделывает туши.
Он в мясниках живёт себе, не тужит.
Есть кость, есть мясо – вот и весь расклад.

Я, как в глухой тайге, в вопросе этом.
Стою незнайкой посреди планеты
и удивляюсь только одному –

мы бездну лет не ведаем на свете,
как жить нам научиться по уму,
но каждый хочет всё узнать о смерти.

 

* * *

 

Дождь ошалел. И не наступит утро.
Мчат фары по дороге столбовой.
Ну хоть одна остановись, попутка!
Из ночи забери меня с собой.

Хоть кто-нибудь... Прошу вас... Я хороший.
Не пропадать же мне среди лесов.
Бетонкою летящие колёса
мне отвечают брызгами в лицо.

Я им кричу. А голос мой простужен.
Я матом крою, бог меня прости.
Пусть я сегодня никому не нужен,
но завтра ж я понадоблюсь в пути.

Машины по глазам стегают светом.
Проносятся, всей массою гудя.
На сердце мне, качаемая ветром,
летит стена холодного дождя.

Она летит и круто, и полого.
А я стою, стирая пот со лба.
Машины мчат. И как всегда, дорога —
одно и то же в жизни, что судьба.

 

* * *

 

Жди скрипача.
Он в гостях у землян.
На сутулых плечах
свет осенних полян.
Жди скрипача.
Пусть не топлен твой дом,
пусть хрипит по ночам
водосток под окном.

Он придёт и, потупясь,
как старую боль,
будет в пальцах зачем-то
крошить канифоль.
Уронившись в колени,
пойми и заплачь.
Ты прости его.
Он ведь не вор, не палач.

И опять в канители
соседям солги,
что на этой неделе
вернёшь им долги,
что под гам карусельный
на базаре землян
распродать не успели
свет осенних полян.

 

 

* * *

 

Зависеть от себя – счастливый случай.

Не дай, Господь, зависеть от господ.

То от ворот получишь поворот,

а то и в рожу ни за что получишь.

 

Зависеть от рабов – куда не лучше.

То поднесут с отравой бутерброд,

то вытопчут от злобы огород,

а то и дом спалят благополучно.

 

Дошло теперь, куда ты угодил?

Налево – раб, направо – господин.

А посреди – рябинушка у тына.

 

Куда же ты вколотишь свой шесток?

В тебе же – ни раба, ни господина.

Вот корень одиночества, браток.

 

* * *

 

Здесь и просторно, и высоко.
И к чайхане на берегу
сбегают мазанки посёлка
и замирают на бегу.

Чайханщик горд самим собою.
Постиг он звёздные миры.
Восходит в небо голубое
зелёный свет от пиалы.

Собака дремлет под навесом.
И с вечной думой о земном,
присев на корточки, невестка
разводит дым под казаном.

Здесь те же ниши, те же плошки.
И в центре низкого стола
ложится свежая лепешка.
Она по-прежнему кругла.

Всё моей памяти знакомо.
В снегу вершины. Этот быт.
Калитка. Дворик. Номер дома.
Лишь номер века позабыт.

 

Июль

 

Лежим в траве. Ни митингов, ни баров.

Борьба идей отсюда не видна.

Вдоль озера, прозрачного до дна,

прошёл пацан с бутылкой и гитарой.

 

Стриж пролетел. Качнулась ветка тала.

Плеснула в берег летняя волна.

И снова золотая тишина.

Её с тобой нам вечность не хватало.

 

Мы на день суверенны от страны.

Блаженство. Ни разборок, ни войны.

Сон марева. Да где-то скрип уключин.

 

В руке улитка дремлет наяву –

от детства моего скрипичный ключик,

что я когда-то обронил в траву.

 

* * *

 

Когда тебе за тридцать лет,
квартиры нет и денег нет,
и всюду гонят со двора,
скажи: – Нет худа без добра.

Когда уже не влюблена
в твои достоинства жена,
не убивай её во зле.
Ничто не вечно на земле.

Когда башмак, худой от дыр,
глядит разинуто на мир,
подумай про себя тайком,
что где-то ходят босиком.

Когда одышкою томим,
не сможешь ты поехать в Крым,
скажи: – Я стар. И потому
мне делать нечего в Крыму.

Когда оглохнешь, старина,
купи бутылочку вина
и празднуй осень. Пусть, кляня,
крестит тебя твоя родня.

Когда тебя положат в гроб
и чьи-то губы тронут лоб,
и ты не встанешь никогда,
тогда и вовсе не беда.

 

* * *

 

Кого благодарить за радость и за боль,
что жив ещё во мне тот дворик голубой?..

Подъезды без дверей. В сирени все заборы.
Я маме говорю: – Я дома буду скоро.

Сорвётся ветерок с крыла летучей мыши.
Чердачное окно. Через него – на крышу.

Чуть слышно прозвенит нагретое железо.
Не бездна надо мной, а словно я над бездной.

На свете ночи нет. Лишь сумерки наплыли.
И звёзды надо мной – на светлом голубые.

С балкона слышу я: – Домой… Девятый час…
– Сейчас, – я маме лгу. Я маме лгу: – Сейчас…
 

…До гробовой доски с той крыши не уйти.
Мне сорок… А на ней всё нету девяти.

Там вечная весна. Там время на приколе.
Балкон и синева… И мама на балконе…

 

Коллеги

 

Не горлодёр, так молчаливый трус.

Не старый пень, так юная коряга.

Не раб, так плут. Не сплетник, так сутяга.

Враги мои, прекрасен ваш союз.

 

Срастался он вокруг бильярдных луз,

где от стихов корёжилась бумага.

По бородам, шипя, стекала брага,

и на закуску шёл гнилой арбуз.

 

Избавь, Господь, от роз такого сада.

Мне вправду ничего от них не надо.

Отпни их. Пусть я буду одинок.

 

Но получив арбузной коркой в рожу,

я сзади схлопотал такой пинок,

что больше небеса не потревожу.

 

Крым в декабре

 

В полупустом ресторане

         плывёт музыкальный дым.

Саксофонист играет,

         словно сосёт чилим.

 

Официантка Сонечка

         ещё не совсем стара.

– Можно ещё по соточке?

         Сонечка, будь добра.

 

Бармен – старик небритый –

         милиции друг и брат,

глядит на мой волчий свитер.

         Знаю я этот взгляд.

 

В раковину кручёную

         вдавлю я окурок свой.

Водку налью девчонке –

         красотке береговой.

 

Глаза из-под синей пыли –

         свет золотых свечей.

Спросит: – А вы любили?

         Я не отвечу ей.

 

Сдвину с окна гардину.

         Падает в море снег.

Нет банальней картины,

         чем этот пустынный брег.

 

Всё вокруг одиноко.

         В зале полутемно.

И Незнакомка Блока

         тоже глядит в окно.

 

Шхуну качает ветер.

         В тучу ушла гора.

– Хочешь боржоми, детка?

         Сонечка, будь добра.

 

Детка взатяжку курит.

         Видно, пришла к нулю.

Спросит: – А вы откуда?

         Я ей боржоми налью.

 

Холодом веет от окон.

         Скучает швейцар в дверях.

А Незнакомка Блока

         у стойки цедит коньяк.

 

Браслет. Ожерелий грани.

         Нездешних бровей разлёт.

Саксофонист играет.

         Медленный блюз плывёт.

 

Два моряка садятся

         недалеко от нас.

Подтянутые, как дятлы.

         Надраены напоказ.

 

Турки, но по-английски

         они затевают спор.

– Сонечка, можно виски?

         Вон – на соседний стол.

 

У юной моей подруги

         в глазах удивленья свет.

Спросит: – Это от скуки?

         – Что ты? – отвечу. – Нет.

 

А за окном над молом

         ветер чайку несёт.

Чёрные волны моря.

         Пасмурный теплоход.

 

Вдоль побережья дорога.

         Пустынней на свете нет.

И Незнакомка Блока

         уходит в туман и снег.

 

 

Любовь

 

У входа в небо я тебя искал.
Был сердца крик. Но не было успеха.
Лишь над горами громыхало эхо
Да камни взвыли, падая со скал.

Меня и океан не приласкал.
Мой зов, что оказался не по веку,
В воронку сгинул крабам на потеху,
Да свистнул ветер солью по вискам.

Песок пустынь шипел в моих следах.
Меня вокзалы помнят в городах.
Но ты всю жизнь была со мной в разлуке.

Сегодня ты пришла к моей беде.
На плечи нежно положила руки.
Родная, поздно. Нет тебя нигде.

 

* * *
 

На клык поддел ты времечко лихое.
Подругу продал. Друга посадил.
Теперь, крутой, диктуешь ты один,
кого – на трапы, а кого – на сходни.

Судить не мне – ты свят или греховен.
Попа купи, коль вправду господин.
Попу не жалко для господ кадил.
А мне в тебя и плюнуть неохота.

Грозишь? Во смех! Не трать свинца, дружок.
Мне жизнь сама наполнит посошок.
Да и тебя вослед за мной отправит.

Вот там он и решит – последний суд –
кого из нас поднимут вверх по трапу,
кого по сходням вниз поволокут.

 

 

Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но, трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то рассмеялся,
как Юрка крикнул весело: – Привет!

Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни – все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?

Ну, в чём я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?

Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.

 

* * *


Ни франций тебе, ни италий.
Ну что же, достанем стакан.
К Иванушке в дальние дали
конёк-горбунок ускакал.

Ну что же, давай веселиться.
Возьмём на копейку вина.
Свисти, моя райская птица.
До дна, дорогая, до дна.

За что? Да за эту планиду,
за солнце в прощальном вине,
за два твоих карих магнита,
в которых печаль обо мне.

За этот погожий денёчек,
за мой невезучий билет,
за то, что божественны очи
у счастья, когда его нет.

 

* * *
 

Ну чем твоя набита голова?
Блаженная, нам чудеса не светят.
Мне в бочке мёд не выкатят медведи.
Тебе не крикнет лебедем сова.

Мечтаешь – вознесёт тебя Москва.
И принц заморский за тобой приедет.
Ага. Наследный. Он уже в карете.
Он срочно учит русские слова.

Уймись, подруга. Не летают лоси.
И чуда в решете никто не носит
не потому, что нету решета.

Одно лишь исключение – поэты.
Два чуда размыкают им уста,
два дива дивных – водка и сонеты.

 

Пенелопа

 

Послевоенка. Ветер гнёт столбы.
Гудит завод промозглым серым утром.
Там снова мало чёрного мазута.
Там снова много дыма из трубы.

Идёшь, не выделяясь из толпы,
в поношенные туфельки обута,
прозрачная от голодухи лютой
и местная по прихоти судьбы.

Где парус твой, залётная гречанка?
Но вдруг ресницы юной хулиганки
махнули мне, как вёсла двух галер.

Акцент не утаил её веселья:
– В общагу приходи ко мне, Гомер.
По вечерам я вся без Одиссея.

 

Помин

 

Прощай. Сюда я больше ни ногою.
Твоя могила – не мои дела.
В последний раз об камень я со зла
бутылке с водкой отбиваю горло.

А городом гуляет непогода.
Летит рывками дождевая мгла
на дом, где с кем попало ты жила,
на два окна среди деревьев голых.

Всё кончено. Тебя я не люблю.
А за судьбу пропащую твою,
прости, никто на свете не в ответе.

Холодный дождь рыдает ни о ком.
По ржавым трубам ударяет ветер.
Аминь. Скорей снесли бы этот дом.

 

 

* * *

 

Приметы детства. С ветерком пальто.
На завтрак – жмых, а к ужину – простуда.
Там я мечтал найти кошель раздутый,
но тот, который не терял никто.

 

Абсурд, ей-богу. Но зато потом
не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту,
стоял с повинной, как перед крестом.

 

Искал я душу даже в падшей дряни.
Терял друзей. У смерти был на грани.
Но ключ не подбирал к чужим дверям.

 

Вот и стою теперь на пепелище.
Блаженны, кто себя не потерял.
Их никогда, нигде, никто не ищет.

 

* * *

 

С вами я навек повязан, братцы,
общим горем, общею виной.
Но верёвку мылить иль стреляться, –
это вы решайте не со мной.

Горек хлеб, и в никуда дорога –
в этом я вам кровная родня.
Но являться выскочкой пред Богом?
Нет уж, братцы. Это без меня.

 

* * *
 

С кем на ковре ты? С кем ты на диване?
От ревности я – в стойке на ушах.
Уэльский принц иль аравийский шах
тебе браслет на ножку надевает?

Я думаю, народом сжат в трамвае,
под мат в исконно русских падежах,
какой же безнадёжный я ишак.
Таких и в Карабахе не бывает.

Ну что мне твои ведьмины глаза?
И вспышка губ? И рук твоих лоза?
Зачем живу, собою не владея?

Любовь? Не только. Всё легло не в масть.
Ни доблестей, ни подвигов, ни денег.
Вот и трамвай сломался, твою мать.

 

Сентябрь

 

Приходит пора золотого пера.
Любимая,

           осень стоит у двора.

Стоит, осыпается.

           Завтра над ней

проплачет последний косяк журавлей.
На смену туманам придут холода.
В дождях проливных поплывут города.

Любимая,

           осень стоит у двора.

У мистера Твистера денег гора.
В моём же владенье

           мерцанье листвы.

Перо золотое, бумага

                                 и Вы.

Да на столе деревянном полна
средь яблок осенних

                      бутылка вина.

...Осыплются дачи за городом шумным.
Уже к ноябрю приготовлены шубы.
И кто-то Вам пишет письмо из Москвы.
Конечно,

           конечно, уедете Вы.

Вздыхаете к вечеру:

           – Как я устала.

Как много листвы в эту осень опало.
И всё так печально.

           И всё так нелепо.

Что делать, любимый?

           Окончилось лето.

 

Люблю я последние дни сентября.
Скрипичным оркестром охваченный город.
Люблю эту свежесть

           и ясность погоды.

Природа спокойно уходит в себя.

Уходит...

           Как мало уверены мы

что все возвратится к нам после зимы.
В последних туманах скрипят флюгера.
Любимая,

           осень стоит у двора.

 

Она в догоранье короткого дня.
Прощаньем овеяны кроны и лица.
Всё шепчет «прости»

           и не может проститься.

И женщина горько целует меня.

 

Ташкент. 1943.

 

Над мастерской сапожника Давида
На проводах повис газетный змей.
Жара. По тротуару из камней
Стучит к пивной коляска инвалида.

Полгода, как свихнулась тётя Лида.
Ждёт писем от погибших сыновей.
Сопит старьёвщик у её дверей,
Разглядывая драную хламиду.

Плывёт по тылу медленное лето.
Отец народов щурится с портрета.
Под ним – закрытый хлебный магазин.

Дом в зелени. Приют любви и вере.
Раневскою добытый керосин.
Ахматовой распахнутые двери.

 

* * *


У апреля зелёные тени.
И открыто окно поутру.
Чья-то песенка там, за сиренью,
чей-то лёгонький шарф на ветру.

Ночью град прогулялся по крышам.
Мне двенадцать. Ни бед, ни утрат.
Где-то горлинка горлинку кличет.
Где-то мама с отцом говорят.

Где-то, где-то тележка менялы
через дворик везёт облака.
В старом доме – прохлада подвала.
В старом доме – сквозняк чердака.

Вот бельё на верёвке повисло.
Пар стоит над стиральной доской.
Там Шульженко – про старые письма,
там Утёсов – про берег морской.

Змей пергаментный в небе трепещет.
Пахнет хлебным зерном винзавод.
– Вещи старые. Старые вещи, –

под балконом старьёвщик поёт.

 

* * *

 

У попрошайки доля нелегка.
То от поклонов поясницу скрючит,
то в рожу угодит плевок летучий,
то взвоет зад от крепкого пинка.

К тебе ж бычок златой издалека
сам прискакал. Вот случай, так уж случай!
И ты, за грош полжизни отканючив,
схватил его, как надо, за рога.

Теперь ты сам несчастных попрошаек
пинками гонишь от своих лужаек.
Меня ж к застолью кличешь в особняк.

Ну нет уж. Сам хлебай своё винище.
По мне так лучше сотня злых бродяг,
чем хоть один разбогатевший нищий.

 

 

Умора

 

Для всех – Аннет. А для меня ты – Нюрка.
Где твой портвейн? Где рожа с синяком?
Откуда вепря с золотым клыком
ты заманила в эти переулки?
 

Стволами ощетинились придурки.
На «мерсе» к вилле едешь с ветерком.
Купил твой хряк наш скверик с кабаком,
где меж столов шмаляла ты окурки.

Теперь бассейн. И по утрам массаж.
Под вечер – теннис. К ночи – макияж.
Семь дач французам отданы в аренду.

А я, как прежде, весел на мели.
– Ау! – кричу я бывшим диссидентам, –

Как жизнь, шестидесятники мои?

 

Художник

 

Твой Леонардо вечно как в дыму.
То нем как рыба, то напьётся сдуру.
То снова обнажённая натура
среди холстов позирует ему.
 

Куда ни глянешь – всё не по уму.
Торчит из-под карниза арматура.
Уж лучше бы подался в штукатуры.
Ни радости, ни денег нет в дому.

Стареет, колесо вращая, белка.
В ведро летит разбитая тарелка.
И ты рыдаешь, стоя у окна.

Эй, Леонардо! Вот твоя удача.
Скорей пиши портрет, пока она
у занавески так прекрасно плачет.

 

* * *
 

Что мне твой Нотр-Дам? Что мне твой Колизей,
если падает снег на могилы друзей?

Что, красотка, бассейн? Что мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой магазин?

Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?

Меж крестов я пройду по январскому льду.
С плит холодных я веником снег обмету.

Ты, подруга, езжай. Ты меня не жалей.
Я пешком добреду до берлоги своей.

До двора, где у джипов толпится с утра
с деловитыми лицами рвань-детвора.

Где на голых деревьях собор воронья,
Где берлога – и та уж почти не моя.

 

Юность

 

Мне девятнадцать. Служба – не война.

Мундир сверкает. Не унять волненья.

Сержант эНэН даёт мне увольненье.

А в городе суббота и весна.

 

Сквозь КПП – хмельней, чем от вина, –

ныряю в свежесть утренней сирени.

И плащика шального дуновенье

в меня летит, как встречная волна.

 

Лети, лети. Мне большего не надо.

Стою меж Байконуром и Невадой.

В кармане увольнение до двух.

 

Есть время нам с тобой поцеловаться.

Ещё он светел – тополиный пух.

Ещё дуреет город от акаций.

 

* * *

 

Я по камням всю жизнь иду с повинной.
Меня ж, как вора, от версты к версте
преследуешь ты, нищий во Христе,
святым крестом махая, как дубиной.

Ходил бы ты за стадом с хворостиной,
тянул бы ты соху по борозде.
Но ты печёшься о чужой беде.
– Отдай, – вопишь, – арабам Палестину.

Я не был в Палестине никогда.
И не за тем горит моя звезда,
чтоб я вникал в земные переделы.

Отстань. И брось быть рыцарем сумы.
Не то, гляди, – коль не займёшься делом,
то больше я не дам тебе взаймы.