Александр Ёлтышев

Александр Ёлтышев

Все стихи Александра Ёлтышева

* * *

 

А в душе полыхает свет

не с утра, а с прошедшей ночи,

настроение – лучше нет,

от восторга весь мир всклокочен!

 

Прибываю в аэропорт

без волнений и опозданий,

всюду техника – высший сорт,

чудо-сервис, уют, комфорт,

зал несбыточных ожиданий.

 

* * *

 

А кто-то на малиновый пиджак

уже сменил свой арестантский ватник,

и, вытеснив кувалду и тесак,

эмблемой вновь двухвостый стал стервятник.

 

Но так же свято верит наш прораб,

что мы всё те же – в битвах не ослабли,

и в сотый раз наш доблестный генштаб

готовит наступление на… грабли.

 

 

Аттракцион

 

А вы лежали под слоном

прямым беспомощным бревном?

Вам в Таиланде бравый слон

покажет свой аттракцион:

ушами – хлоп, поднимет лапу,

поставит мягко на живот…

Тут вспомнишь маму, вспомнишь папу

и где кикимора живёт.

В отеле дама, как на углях,

кричала мужу в телефон,

что плоть её в дремучих джунглях

слегка помял могучий слон.

 

Баллада о несостоявшейся сделке

Быль

 

На склоне лет (к чему роптать?)

семейной паре

случилось годы коротать

в сплошной хибаре.

 

В дожди со всех щелей текло

(судьба бесилась),

в морозы было нам тепло…

пока топилось.

 

Все стены ветер просквозил – 

скрипела хата,

и ненасытно жрал бензин

злой генератор.

………………………………

 

Он канителить не привык –

не той натуры,

а начал сразу, напрямик,

без увертюры:

 

– Наслышан про твои дела – 

гнила избёнка,

тебя бы выручить могла

одна бабёнка.

 

С жильём, приветлива, умна

и не скандальна,

к тебе относится она

весьма лояльно…

 

А в даль заречную трамвай

гремел тоннажем…

– Ты не стесняйся, наливай,

ещё закажем.

 

– Ну, что же, твой посыл хорош:

разумно, тонко…

А для жены моей найдёшь

ты мужичонка? 

 

Квартира, прочая фигня,

кругом прилично –

всё, как устроил для меня, –

аналогично.

 

Он, размышляя, не донёс

до рта котлету

и обречённо произнёс:

–  Вакансий нету…

 

Затейливо валил снежок,

уже смеркалось.

Мы приняли «на посошок» –

не состоялось.

 


Поэтическая викторина

Белый медведь

 

Медведь, не пробовавший мёда,

вогнавший внутрь тюлений жир,

арктического ледохода

приговорённый пассажир.

 

Его клыков клавиатура –

звериной ярости каркас,

его запахнутая шкура

уже поделена не раз.

 

На лоне льдины лучезарной

среди просторов продувных

рычит со спесью заполярной

на тусклых жителей лесных.

 

Его натянутые нервы

сквозь тело пропускают ток,

когда отчаянные нерпы

хватают воздуха глоток.

……………………………

 

Сквозь вой предательской метелицы

медведя грохнул автомат.

Две семизвёздные медведицы

на страже вечности стоят.

 

Бесконечность

 

Я в этот век пришёл из прошлого столетья,

шампанским закрепив невзрачный свой приход.

 

Всё так же в небесах причудливы созвездья,

всё тот же на земле взволнованный народ.

По-прежнему его в себя вбирает вечность,

не прерывая свой неутомимый вдох.

 

Зачем же мы тогда кромсаем бесконечность

на мелкие куски надуманных эпох?

 

Беспилотник

 

От платформы пробудившейся

со свистом

разбегается экспресс без машиниста.

 

Пассажиры, устремлённые вперёд,

перепуганы – их оторопь берёт,

 

и гнетёт неистребимая тоска,

словно стая потеряла вожака.

 

Вдаль несётся обезглавленный экспресс

сквозь научно-человеческий прогресс.

 

Он прибудет в расчудесный новый мир,

где не будет нужен даже пассажир,

 

где, безлюдные связуя города,

так и мечутся пустые поезда.

 

В них порядок, тишина и чистота –

человечества всегдашняя мечта...

 

Но пока ещё несовершенен мир,

и трясётся беспризорный пассажир.

 

Не терзай себя: идиллия близка,

всё закончится – и страхи, и тоска.

 

Большой Взрыв

 

– Что было до Большого Взрыва,

до детонации его?

Мудрец ответил чуть тоскливо:

Одно сплошное Ничего.

 

Эффектно вкрученное слово,

как трюк с гадюкой в шапито.

Выходит, что всему основа –

Фундаментальное Ничто!

 

Мильярды лет растёт и множится,

по сути, полное ничтожество!

И эту весть во все концы

разносят наши мудрецы...

 

* * *

 

В канун апреля нас покинул март –

спокойно, не ворча и не пророча,

без грусти и торжественных петард –

он просто завершился этой ночью.

 

А мы, как прежде, продолжали жить,

всё было нам знакомо и привычно...

Так нас природа учит уходить:

бессуетно, легко и гармонично.

 

 

В театре

 

Уютный зал, достигли цели –

от суеты ограждены.

А жизнь за рампой на пределе

и с той, и с этой стороны.

 

Финал. Встаю, спектаклем полон

до слёз, до боли, на разрыв.

И аплодирует поклоном

мне весь актёрский коллектив.

 

Ветер

 

Между «темнеет» и «светает»

ласкаешь ты, тебя ласкает,

а от «светает» до «темнеет»

сосредоточенный умнеет.

 

Бывает и наоборот –

загадочный круговорот.

 

И в темноте, и в ярком свете

не спорь с коварною судьбой,

а просто будь самим собой –

непостоянным, словно ветер.

 

Виртуальное

 

Года прозрения настали,

открылась главная из тайн:

мы существуем в виртуале,

а на земле живём онлайн.

 

Дурманил май, цвела акация,

сквозняк метался меж ветвей.

В тот день моя онлайн-трансляция

вдруг перепуталась с твоей.

 

Тебя я понял с полуслова,

как виртуалку – виртуал…

А мир реальный, мир суровый

за горизонтом пропадал.

 

Возвращение

 

Неугомонные папа и мама,

да я и сам не из тихих натур.

Жили в посёлке мы «Чёрная яма» –

так переводится Кара-Чухур.

 

С Каспия ветер, бодрящий солёный,

жгучим загаром горели тела.

Светлый посёлок, уютный, зелёный –

нефтедобыча названье дала.

 

Родина слаще волшебного дара –

я возвратился с Кавказа домой 

в город любимый у Красного Яра

с чёрным покровом над серой рекой.

 

* * *

 

Сергею Кузнечихину

 

Вот очередная заварушка,

вновь неразбериха на пути –

навзничь опрокинута избушка,

и не перелезть, не обойти.

 

Беспощадным вихрем моментально

искорёжен постепенный быт,

мрачно на стене горизонтальной

домовой контуженный сидит.

 

Постоим в раздумье у порога,

что взметнулся выше потолка…

Бог нам в помощь, выдерга – в подмогу,

и прохладу дайте, облака.

 

Нас судьба не так ещё ломала,

нынче эти козни не пройдут –

мы отыщем в тайниках завала

от невзгод спасающий уют.

 

* * *

 

Всё хорошо: ты не сходишь с ума

и не настала в июле зима.

Сопка белеет – так это за городом

в стаю сбиваются белые вороны

и над страной разлетаются сворами

в разные стороны белые вороны...

Как мы их ждали в дому опустелом –

стены пожухлые мазали мелом,

помнишь, как мы подносили лампады

к белым окошкам в разгар снегопада,

как нас пронзала насквозь и без промаха

белая майская одурь – черёмуха?

Как всё нелепо: не знаю я, где ты,

нас раскидало по белому свету,

все наши планы, дела и заботы

перечеркнул белый след самолёта...

 

Слушай меня: я тебя заклинаю –

не проворонь белых воронов стаю.

Может, они не минуют твой сад,

может, с собою тебя пригласят.

Всё позабудь – нас спасут и излечат

белые крылья друг другу навстречу...

 

Дремлет на крыше, свернувшись узлом,

ворон, укрывшийся белым крылом.

 

Выступление

 

Мы в зоне строгого режима

читаем вольные стихи.

И клуб, как сжатая пружина

страданий, злобы и тоски.

 

Сомнений нет: гнетущим шрамом

на сердце ляжет этот край,

где крест над православным храмом

целует сонный вертухай.

 

 

* * *

 

Гоняет ветер сновидения,

и от заката до рассвета

я вам желаю погружения

в блаженство сказочное это.

 

Я вам желаю утра доброго,

оно неслышно пробуждает,

потом краюхой хлеба сдобного

с протяжным хрустом наслаждает.

 

А  душу тайнами наполните –

да будет в сердце сокровенно.

Храните свято всё, что помните,

и раскрывайтесь постепенно.

 

Уходят боли и сомнения,

гоняет ветер сновидения…

 

Двое и одна

 

Их спор о мире и войне

порою достигал накала.

Она стояла в стороне

и в эти распри не вступала.

 

Они пытались отыскать

извечный смысл миропорядка.

Не устаёт её ласкать

души тревожная загадка.

 

Над тихой речкой на мосту

всё было весело и мило –

они терзали суету,

она величие хранила.

 

Двуединство

 

Основались Лыко и Мочало

у реки, где вольница скучала,

туча в небесах луну качала,

катер отрывался от причала,

птичья стая в небесах кричала,

радио настойчиво вещало,

сердце воспалённое стучало,

грозно шило из мешка торчало… 

 

Истина суровая крепчала,

вырываясь искрой из кресала:

там фундаментальное начало,

где царит, достойно пьедестала,

двуединство Лыка и Мочала!

 

Дилемма

 

Завершили мы бой

с ненавистной дилеммой —

ты покончил с собой,

я расстался с проблемой.

 

Только я ненадолго,

да и ты — навсегда ль?

Высочайшего толка

недоступна скрижаль.

 

* * *

 

Дом фасадом обращён на магистраль,

прочертившую сквозь Русь диагональ.

 

Невеликий пятистенок – на семью,

на стене чернеет надпись: «Продаю».

 

В чём тут дело? Остаётся лишь гадать:

что заставило построить и продать,

 

это радость написала иль беда...

И разносят по России поезда,

 

дробью мучая стальную колею:

продаётся, продавайте, продаю...

 

Ночью вздрогнешь, сон рассыпав на куски, –

это поезд или кровь стучит в виски,

 

иль колотит, беспощаден и жесток,

над страной аукционный молоток?

 

Друзьям

 

Даже не имея ни гроша,

из себя не корчите страдальцев,

если не нашли карандаша,

то пишите кончиками пальцев.

 

Истину вбирая на скаку,

часто невпопад и с опозданием,

выводите за строкой строку

в воздухе прерывистым дыханием.

 

Манускрипт, застывший над Земшаром,

не подвластен мировым пожарам.

 

Дым

 

Сухая летняя беда:

в густой хвое пожары мечутся,

и дым таёжного отечества

угрюмо душит города.

 

За горизонтом спят дожди,

а может, вовсе похоронены.

И чуешь горлом горечь родины,

и суховей гудит в груди

 

 

* * *

 

Ещё чуть-чуть – захлопнутся все двери,

и судорожных пальцев не разнять,

и станет ясно: невозможно верить

в ту, что умом не суждено понять.

 

Зарыться в мир без пирровых побед,

интриг и лжи в сановном кабинете,

где тишина. Лишь родины хребет

хрустит на стыке двух тысячелетий.

 

Запасной аэродром

 

Вновь невтерпёж дурным заботам

пробиться в душу напролом –

меня несет автопилотом

на запасной аэродром.

Кровать и шкаф к стене прижаты,

без суеты и липких фраз

на двух незанятых квадратах

мне расстилается матрас...

Я спал в шикарных будуарах,

к утру изнеженно устав,

и в вытрезвителе на нарах,

и, «положивши на Устав»,

студёной ночью на Камчатке,

прижав «калашников» к груди,

и в сырью съеденной палатке,

и... Бог врагу не приведи!

Но если сыплются удары

и на пределе голова,

меня влекут не будуары,

не пост почетный номер два...

В той комнатушке неприметной

судьба утеху мне нашла –

оазис в два квадратных метра

великодушно поднесла.

И опускаю я в бессилье,

в спасенье веруя с трудом,

несуществующие крылья

на запасной аэродром.

 

Защита

 

За кафедрой пижонясь и красуясь,

измученный бессонницей бесовскою,

я защищал работу курсовую,

поэзию терзая философскую.

 

Успех, ажур, всё было шито-крыто,

я признан был едва ли не за лучшего…

Лет через двадцать после той защиты

мне показалось, что я понял Тютчева.

 

Зимнее

 

А что б ты делал без мороза,

без хруста в снежных облаках,

когда непрошенные слёзы

звенят в обветренных щеках?

 

Слизняк, тоскующий о лете,

о пляжах вздумавший страдать,

да ты зачах бы на планете,

где бесконечна благодать,

 

где райских птичек льётся пение

и наслаждений торжество.

Вся жизнь — невзгод преодоление…

Понять бы только: для чего?

 

Зимний букет

 

Тонет в сугробах тропа непослушная,

голых берёз побледневший скелет…

Нам подарила зима благодушная

снежного ельника пышный букет.

 

Молча проходим знакомой дорогою,

нас уж давно не страшат холода.

Может, нам сделать осталось немногое:

вазу слепить из хрустального льда.

 

* * * 

 

Зловещая пустыня океана,

надменных звёзд застывший хоровод,

над парусом Родриго де Триана

пассатом увлекаемый плывёт.

 

Уже тоска всё сердце исколола,

качалась мачта – сон одолевал,

но родину грядущей кока-колы

он раньше Христофора увидал.

 

Исполнил «Тьерра!» в стиле «а капелла»

и ощутил сквозь радостную боль –

за ним три дерзновенных каравеллы,

Севилья, Изабелла и король.

 

Над «Пинтой» закружили альбатросы,

вождь инков Виракочу призывал,

а выкрик ошалевшего матроса

Колумбом вписан в судовой журнал.

 

Но Христофор схитрил одномоментно,

в журнале нужный росчерк произвёл –

от короля пожизненная рента

и мелкий бонус – шёлковый камзол.

 

Родриго не перечил адмиралу,

и без того в испанских кабаках

лихого парня – первооткрывалу

поили и носили на руках.

 

Несложно жить, познав секрет ремёсел,

и он корпел во славу мастерству,

до боли сжав в тисках беззубых дёсен

трофейную табачную листву.

 

Камень за пазухой

 

У пирса море пенится, как брага,

картечью брызг от пушечной пальбы.

Напомнили мне скалы Карадага

родные Красноярские Столбы.

 

Качают волны, словно колыбели,

и греет солнце камни Коктебеля.

 

А я, хотя и вовсе не запасливый, 

но иногда безумие найдёт. 

Я камень с пляжа положил за пазуху

и с ним вошёл по трапу в самолёт.

 

Какое в этом проявилось качество,

я объяснения не нахожу,

но вот теперь (простите за чудачество)

с булыжником за пазухой хожу.

 

Вчера он стукнул – рёбра захрустели,

я сразу вспомнил праздник в Коктебеле.

 

Настанет время камни все разбрасывать.

Что делать с ним – не знаю наперёд,

но никого не стану я расстраивать

и камень в ваш не брошу огород.

 

 

Капельница

 

В палате гнусно пахло вечностью,

висок пульсировал с утра,

но, нежно вспыхнув белой свечкою,

ко мне явилась медсестра.

 

Так незаметно и по-доброму,

улыбкой горести прикрыв,

бахчисарайское подобие

перевернула на штатив.

 

И сердобольно, и играючи

она склонилась надо мной

и слёз фонтан непросыхающий

вонзила в вену мне иглой.

 

Спасение и наказание

я в одночасье испытал –

чужие беды и страдания

сквозь сердце с кровью пропускал.

 

Потом лениво на поправку

пошёл, минуя ад и рай…

А капельницу на заправку

отправили в Бахчисарай.

 

Караульная гора

 

Противясь катаклизмам и пожарам,

наш город охраняем Красным яром.

 

Укрытая надёжной звёздной кровлей,

вершина коронована Часовней.

 

И вздрагивает стойко лик Святого

от грохота снаряда холостого.

 

* * *

 

Коварным призраком ковида

сквозь тучи пялилась луна,

и на попытку суицида

была похожа та весна…

 

Сравнишь, что в корне несравнимо,

и неожиданно поймёшь:

как в этом мире всё едино –

блаженство, муки, правда, ложь.

 

* * *

 

Когда двух сонных голубей

октябрь к окну прижал рассветом,

как будто сделалось теплей

в твоём жилище непрогретом.

 

И ты с улыбкою рассеянной

в тарелку разминала крошки,

забывшись, что пора осенняя –

уже заклеены окошки.

 

Уже всё небо исцарапано

ветвями голыми до боли,

и мы в квартиры запечатаны,

как в заказные бандероли.

 

И будут месяцы дождливые

и заунывные метели,

и будут птицы терпеливые

в окно стучаться до апреля…

 

Как объяснить воздушным странницам,

что наступил сезон разлуки

и к ним с подарком не дотянутся

твои беспомощные руки?..

 

* * *

 

Когда твой опыт не опора,

а вроде давящих оков

и сторожит тебя, как свора

предельно мудрых дураков,

забот и бед гнетущий ворох

сжимает горло, как удав,

сумей уйти, рванувши ворот,

как письма рвут, не прочитав.

 

1986

 

* * *

 

Когда ты удирал стремглав и без оглядки

в спасительный простор из гибельной глуши,

как радужно в ночи твои сверкали пятки –

надёжное, как сейф, хранилище души.

 

С опаскою бредёшь по тропкам и дорогам…

Покинув навсегда пристанище земли,

сгорая от стыда, предстанешь перед Богом

с истерзанной душой, растоптанной в пыли.

 

Кресло-качалка

 

Подошла нахально старость,

поседела борода.

Злость прошла, а грусть осталась,

неужели навсегда?

 

В крескачалку брошу кости,

плейер к уху подключу,

не пуская злости в гости,

с наслажденьем погрущу.

 

Ничего уже не жалко,

в перспективе ‒ небеса…

Шевелись, моя качалка,

все четыре колеса!

 

 

* * *

 

Листву по городу разносит,

в затонах тонут якоря,

звучит распахнутая осень

по всем октавам октября.

 

Мы с ней давно единоверцы –

нас Бог от гибели сберёг,

когда в сгорающее сердце

вдохнул осенний холодок.

 

Листья

 

Листья не падают, листья парят,

пламенем тусклым в тумане горят…

 

Падает яблоко в голову Ньютона,

температура и курсы валютные,

 

на остриё опрокинутый конус,

водкой накачанный жизненный тонус.

 

Падает трижды шальной Ниагар,

Кассиус Клей, пропустивший удар,

 

резкий голкипер, взлетевший рывком,

ангел опальный – с небес кувырком,

 

в графский салон – пролетарский булыжник,

в снежную пропасть – крутой горнолыжник…

 

Кружатся листья под музыку сада,

нет безысходности, нет листопада!

 

Львиная доля

 

История весьма банальная,

хрестоматийная, увы:

у входа в площадь Театральную

сидят задумчивые львы.

 

Посланцы дружественной прерии

без экзотических затей,

один глядит чуть выше мэрии,

другой взирает в Енисей.

 

У первого упёрся взгляд

В гигантский круглый циферблат,

где дни и ночи напролёт

минуты кружат хоровод.

 

Другой же видит, как река

через пороги, сквозь века,

красу таёжную минуя,

несётся в вечность ледяную.

 

И не воротят головы

в величье замершие львы.

 

Царям звериным суждено

вовек осмысливать одно,

вбирая правду половинную…

Вот ты какая, доля львиная.

 

Людоед

 

Людоед сожрал интеллигента ‒

с голодухи, а не по злобе,

не было печальней инцидента

в сложной людоедовой судьбе.

 

Нравственные муки одолели,

присосалась совесть, как вампир,

замаячил путь к заветной цели,

появилась боль за целый мир.

 

На душе тревожно и надрывно.

Кабы знал, кого ты поедал,

беззащитный, нежный и наивный,

не познавший жизни каннибал!

 

Маралье царство

 

Где горный лес врастает в скалы,

в неволе царствуют маралы.

Они забором окольцованы,

но поголовно коронованы.

А достояние их царства –

короновидное лекарство.

 

Июнь – сезонная запарка:

корона созревают к срезу,

срывая голос, циркулярка

жужжит надрывно «Марсельезу».

 

Всего-то: приподняться с трона

и – процедура коротка –

уныло уронить корону

к ногам лихого мужика.

 

Март

 

Когда внезапно созревают строки

и к жизни появляется азарт,

царапается в душу тот далёкий

по памяти рассыпавшийся март...

 

Любовь весь мир рванула кверху дном

(как до сих пор жилось – недоуменье!),

и в эту ночь устроил астроном

над нашим лесом лунное затменье.

 

Закутавшись в ночную тишину,

шальною страстью раненая пара,

смотрели мы, как медленно луну

от глаз скрывает тень земного шара.

 

Ночной театр в тревожной тишине,

как откровенье истины нетленной,

и наша тень скользнула на луне

и устремилась в вечность по Вселенной...

 

А нынче мы раскиданы судьбой,

но наши стены не прочней картона –

всё так же вместе мчимся мы с тобой

куда-то вдаль со скоростью фотона.

 

Есть в скорости блаженство и покой,

когда не чуешь финиша и старта...

И в памяти ласкающей тоской –

осколки разлетевшегося марта.

 

Медицинская эмблема

 

С учебной тревоги в родную обитель

под утро отец возвращался уставший

и вешал на крюк опостылевший китель

с извилистой змейкой над бронзовой чашей.

 

Мучительный сон с перерывами длится:

на мир беззащитный взирает недобро

в холодной прихожей с мундирной петлицы

постигшая мудрость циничная кобра.

 

 

* * *

 

Меж Западной Сибирью и Восточной

плывут по Енисею острова,

когда ветра заряжены восторгом,

трепещет ярким парусом листва.

 

Слоистых туч сорвавшаяся кровля,

и от Саян до Карского – сквозняк,

на западной горе царит Часовня,

а на востоке скалится Такмак…

 

В тот день скала не удержала Юру.

Пока с землёй не встретилось лицо,

подкоркой мозга вспомнив десантуру,

он шарил по груди, ища кольцо,

 

а может быть, мелькнуло искромётно,

как летом на Часовню восходил –

проверить купол на предмет ремонта

отец Андрей его благословил…

 

Нырнёт ли «Ил» в эоловую яму,

взметнёт ли хиус на реке валы,

незримый путь ведёт покорно к Храму

от вечно покоряемой скалы.

 

* * *

 

Мне больно, когда я не чувствую боли

и мною владеет позорная сытость.

Спокойно и вкусно, и всем я доволен,

как после пиров разленившийся витязь.

 

И шепчет лукавый: – Вот это награда,

одни дураки-неумехи страдают…

А муза Евтерпа и муза Эрато

с холодным презреньем меня покидают.

 

Мой адрес

 

Студёным днём среди России,

где дятел выдохся стучать,

«Ты где живёшь?» – меня спросили,

а я споткнулся отвечать.

 

И в тесноте, и на просторах,

пронзая смрад и синеву,

в любви, согласии и спорах…

Что остаётся мне? Живу.

 

Живу, пока соображаю,

там, где судьбы круговорот

от урожая к урожаю

вершит задумчивый народ.

 

То веря, то не веря чуду,

газуя или тормозя,

я умудряюсь жить повсюду,

где нужно, можно и нельзя.

 

* * * 

 

Морской залив я гладил мерным брассом,

ленивый вал созвездия качал –

тогда я компас называл компасом

и километры в мили обращал.

 

Удобно под одной стандартной схемой –

на клеточки расчерчена земля,

но не в ладу с метрической системой

овраги, перелески и поля.

 

Мы так легко всё лишнее забыли,

но держит память, видно, неспроста,

чему равны взволнованная миля

и рваная российская верста.

 

* * *

 

Мы так уютно сели визави,

и ты сказала, поглядев коварно:

– Сумей раскрыть понятие любви

и растолкуй его мне популярно.

 

Гордиев бант пытаясь разрубить,

три истины я понял непреложно:

легко влюбиться; трудно полюбить;

понять любовь, по счастью, невозможно.

 

Мятежникам

 

Мятеж… Как нежно это слово –

и не рычит, и не клокочет,

оно ласкать тебя готово

и, словно пух, тебя щекочет.

 

Взгрустнуть в порыве безутешном,

красиво пузо подобрав,

и со слезой назвать мятежным

свой скверный нрав.

 

Наедине

 

Предстанет хуже нудного пророчества

мир суетливый, шумный, как вокзал,

и так нырнуть захочешь в одиночество,

которое недавно проклинал.

 

На твой вопрос изысканно банальный:

«Так как же быть? Толково вразуми»,

отвечу: жить, конечно, идеально

наедине… с прекрасными людьми.

 

 

* * *

 

Нам некогда канючить и скучать,

нам лозунги трибунные не любы,

мы научились думать и молчать,

и стискивать оставшиеся зубы.

 

Какой сигнал нас вместе соберёт

из плена бесконечных размышлений?

Беда России: мыслящий народ

разбросан по просторам поколений.

 

* * * 

 

Не дай нам, Боже, до конца познать Булата,

пусть неразгаданно звучит его струна,

и вечно тянутся к ущелию Арбата

его молитвами спасённая страна.

 

Покинул мир взлетевший в вечность капельмейстер

(но из винтовки, как и прежде – соловьи),

своей надежды несмолкающий оркестрик

оставив нашей – всё ей выдержать – любви.

 

Несостоявшееся

 

Я в суете узнал тебя по жесту,

который не испортили года.

Не стала ты тогда моей невестой,

не станешь таковою никогда.

 

Из угольков не разгорелось пламя,

котёл страстей не закипел в крови...

Но сохранила ласковая память

блаженное предчувствие любви.

 

О знаменитости

 

В то утро он проснулся знаменитым.

Из многочисленных СМИ

 

Быть знаменитым некрасиво.

Борис Пастернак

 

Я, как ни дёргался во сне,

не просыпался знаменитым

ни осенью, ни по весне,

ни на тахте, ни под корытом.

 

Я храпака давал в гостях,

менял квартиры и кровати,

уснул однажды на гвоздях

и раза три на стекловате.

 

Коварный вечер подступал

и в обещаньях рассыпался,

а я безвестным засыпал,

незнаменитым просыпался.

 

Но наступил прозренья миг –

он искрой вырвался из мрака,

и, улыбнувшись, я постиг

простую мудрость Пастернака.

 

Теперь в спокойной суете,

как в тёплом озере, купаюсь,

и засыпаю в красоте,

и так красиво просыпаюсь.

 

О патологиях

 

Мама была рентгенологом.

Когда не работал детсад,

запомнился мне под пологом

диковинный аппарат.

 

На всплеск моего обмана

отец усмехался: «Брось,

не забывай, что мама

видит людей «наскрозь».

 

Когда за меня вплотную

взялся военкомат,

вместил я клетку грудную

в пронзающий аппарат.

 

Путь в ночные тревоги

мама открыла мне –

«Сердце без патологий» –

выдала резюме,

 

хоть не имела сомнений,

ставя свою печать:

в мире без отклонений

кровь ему не качать…

 

Теперь под нажимом многих

жизненных корректив

скорчился, как патология,

и потому ещё жив.

 

О прогнозах

 

Мне скучно приходить к гадалке

и принимать её шпаргалки.

 

Торжественно и крутолобо,

познавший таинства планет,

глядит на мир астролог Глоба –

загадок нет, сомнений нет.

 

Вещай, мудрец, но мне приятней,

когда не ведаю о том,

что нынче ждёт меня: объятья,

а может, ругань и проклятья,

и – по ступенькам кувырком!

 

Обломок Вселенной

 

Старайся отменно, дерзай исступленно,

взметайся огнём… –

В веках неизменный обломок Вселенной

торчит за окном.

 

И сколько ни бейся в порывах стенанья

с мотором мечты,

вовек не заметит шедевр мирозданья

твоей суеты.

 

Свободен! Не жди ни наград, ни возмездий

на чуткую грудь,

кометой блуждающей между созвездий

прокладывай путь.

 

А может, итог всех дерзаний и споров

предельно простой:

всей сутью постичь абсолютную скорость

и вечный покой.

 

 

Один

 

Работы нет и спать не хочется,

и все болячки подлечил.

Я наконец-то в одиночество

недельный отпуск получил.

 

А ночь густую, многоокую

Творец раскинул у окна,

и давит с нежностью жестокою

грудную клетку тишина.

 

Однопутка

 

Зашёл состав на однопутку,

и стало холодно и жутко.

Дорога мчится лишь «туда»,

и вдруг становится понятно,

что, как ни бейся, никогда

ты не воротишься обратно.

И всё, что выпало оставить,

не переделать, не исправить –

бескомпромиссна, как змея,

единственная колея…

 

А поезд в гору прёт упрямо

прерывисто, как телеграмма,

в тоннельный ствол врезаясь плотно

гремящей лентой пулемётной,

пронзая ночь полоской света

от Абакана до Тайшета…

 

1993

 

Ожиданье

 

Я ждал трамвай или автобус,

кибитку или самолёт,

какая радость или злоба

звала в поездку иль в полёт?

 

Наверно, транспорт я дождался,

а может, не хватило сил,

в случайном взгляде задержался

на миг

           и мимо просквозил.

 

Зачем, в какие назиданья

сусеки памяти хранят

мучительные ожиданья

и неизвестный результат?

 

Остановочный пункт «4127-й километр»

 

Его названьем одарила

Транссиба гулкая верста,

она здесь по лесу бродила

и в поле грелась у костра.

 

А позже люди приезжали

и под истошный грай ворон

по сторонам от магистрали

покрыли гравием перрон,

 

вписав в пространство, краской чёрной

заляпав голубую муть,

четыре цифры над платформой,

как номер узнику на грудь.

 

И, вымыв руки, в завершении

ломоть придавленной земли,

насквозь простреленный движением,

на карту мира занесли.

 

И будут тут экспрессы мчаться,

чечёткой проносясь в момент

четыре тысячи сто двадцать

в окне размытый километр.

 

* * *

 

Острый лайнер небеса поранил,

воздух кровоточит снегирями,

а вдали застыли облака,

как насквозь промёрзшая река.

 

Память

 

Память стала расплывчатой,

безобразно нечёткой,

словно дед неулыбчивый

с хромоногой походкой

молвит: «Всё позабудется,

пустота в завершении».

И внезапно почудится,

как мелькнёт на мгновение

со слезой покидающий

воспалённый рассудок

навсегда увядающий

яркий цвет незабудок.

 

Паутина

 

Я вытряхнут из паутины,

прости, дружище Интернет.

На побережье кряк утиный,

и шлют лесистые вершины

цивилизации привет.

 

А меж закатом и восходом

расслабленная тишина

морской залив врачует йодом,

ни маяка, ни парохода,

и даже ругань не слышна.

 

И жаждешь чуда из пучины,

когда волшебница-вода

бросает к небесам дельфина.

Я вытряхнут из паутины

и счастлив, что не навсегда.

 

 

Первобытный художник

 

Он творил портреты и пейзажи

без мольберта, красок и холста,

топали к нему на вернисажи

все, кого манила красота.

 

Нынче праздник: выставка открыта,

собралось (все горести – долой)

общество эпохи неолита

под облагороженной скалой.

 

Кто-то нёс к петроглифам букеты

с горных круч и радужных полян,

лоб мохнатый морщили эстеты,

ухмылялся мрачный критикан.

 

Кто мог знать, что этот разудалый

виртуоз отточенных рубил 

экспрессионистское начало

в бездыханном камне застолбил!

 

По земле катились передряги,

гром проблем и шорох пустяков…

Как-то отдыхали здесь бродяги

ночью через 70 веков.

 

* * *

 

  Светлой памяти Иннокентия Ёлтышева

 

Позади спасённая Европа,

впереди пугающий покой –

держит путь к последнему окопу

ветеран последней мировой,

 

переживший все эксперименты

мудростью ушибленных властей.

И трепещут траурные ленты

продолженьем сдавленных речей.

 

Русский мир по-прежнему расхристан,

дух подавлен, разум не воскрес,

но вошёл в могилу коммуниста,

как спасенье, православный крест.

 

Тишина выматывает люто,

хоть кричи, хоть колокол качни –

лупят в воздух порции салюта

парни, избежавшие Чечни.

 

Эхо по горам кочует глухо,

гладит ветер жаркие поля…

Крепко спи, да будет тебе пухом

эта неуютная земля.

 

Познание

 

– Мне мир увидеть интересно,

и я гоню свой самокат

от Бухары до Бухареста

и из Самары в Самарканд.

 

– Гоняй по свету хоть лет триста,

пронзая страны и века,

познаний праздного туриста

цена, увы, не высока.

 

Сумей без внешних дерзновений,

не покидая свой чердак,

проникнуть в глубину явлений,

понять: зачем оно и как.

 

Покровы с Истины срывая,

почуять сердцем правоту

и жить, сочувственно взирая

на мировую суету.

 

Поиск

 

«Ни эллина, ни иудея…»

Все – Богом созданный народ.

А нам покоя не даёт

национальная идея.   

 

Прозревший Савл – апостол Павел,

пожертвовавший головой,

людей на поиски направил

идеи общемировой.

 

Суровый поиск сквозь века,

прозренья, мрак, разрухи, вьюги…

Но обнаружены пока

одни всеобщие недуги.

 

Полуночное

 

Как-то всё по-зимнему,

как-то всё по-снежному,

стало мне позировать

белое посмешище.

 

И исчезли запахи,

стали дни несмелыми,

и сижу я за полночь

над страницей белою.

 

Молоко небесное

стелется позёмкою.

Я живу, не бедствую –

с полною котомкою.

 

Что там мною нажито,

спрятано, ухожено?

Позабыто начисто,

вспоминать не хочется.

 

Полярный круг

 

Миражом мерцала Мангазея,

чайки булки лопали из рук,

рассекая русло Енисея,

по волнам скользил Полярный круг.

 

Словно передача от мотора

ротором вертящейся земли,

кружит он сквозь тундру, реки, горы,

свежаком продутые просторы,

глушь, высоковольтные опоры,

журавлей гнездовья, лисьи норы,

самоловы, лодки, корабли.

 

Посреди расплавленного лета

сквозь меня, неистов и упруг,

мощную энергию планеты

бешено пронёс Полярный круг.

 

Поэт

 

Памяти Анатолия Третьякова

 

Порывы унять, обиды забыть

и кануть в ущелье…

Но хочется жить, как хочется пить

в пустыне с похмелья.

 

Ах, как нелегко сей мир покидать:

расправы жестоки –

себя исчерпать и недострадать

последние строки.

 

 

Прогулка

 

Весёлая июльская пора,

ликуют карусельные площадки,

сегодня торжествует детвора:

прогулка по аллеям на лошадке.

 

В седле девчушка – пышненький букет,

в глазах от счастья заискрились слёзы.

А дачница смеётся ей вослед

и ожидает порцию навоза.

 

Прозаик Коля

 

Приходит в полночь прозаик Коля

(вот почему я ещё не спал),

сказал нарколог бы: Коля болен,

а он считает: чуть перебрал.

 

Я постелю ему на диване

для самых выдвинутых гостей,

а Коля, чуть не утопший в ванне,

идёт на кухню – там веселей.

 

Я терпеливо ему внимаю

(и сам захаживал на ночлег),

из холодильника вынимаю

НЗ, припрятанный для коллег.

 

Глубоко в сущность копает Коля,

срывать верхушки – не по нутру,

он хочет с помощью алкоголя

все тайны мира постичь к утру!

 

Я похмелю его по утрянке

и на такси провожу домой.

……………………………

Кто не прочувствовал жизнь с изнанки,

тот не поймёт её с лицевой.

 

* * *

 

Пропал внезапно человек,

изволил как бы испариться,

его искали пять коллег,

родные и майор полиции.

 

Куда он подеваться мог?

Как всё туманно и зловеще,

не посылают и намёк

его разбросанные вещи.

 

Вдруг за обшарпанным трюмо

искусным бдением майора

находится его письмо:

«Ушёл в себя, вернусь не скоро».

 

И вопрошают все, скорбя:

когда ж он выйдет из себя?

 

Профиль на Карадаге

 

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Максимилиан Волошин

                      

Качало спелую луну

в просторной звёздной колыбели,

ночь раскидала тишину

по рыхлым скалам Коктебеля.

 

В урочный миг взорвётся тьма –

и профиль Максимилиана

сквозь штили, бури и шторма

читает строфы океана.

 

Прощёное воскресенье

 

В прозрачном воздухе застыл февраль,

был светлый день всеобщего прощенья,

напоминала снежная эмаль

нечаянные проблески прозренья.

 

Твердили нам, что истина в борьбе.

А не в любви? Мы были так послушны...

И за измену самому себе

я сам себя простил великодушно.

 

Пьяная баржА

 

О бесшабашной той поре

шрам на губе напоминает.

Буксир-толкач по Ангаре

баржу с водярою толкает.

 

По вечерам под фальш-трубой,

где так уютно и прохладно,

бутылки, списанные «в бой»,

вскрывает резвая команда.

 

Царил обманчивый покой,

когда не приглашали в гости,

когда закон полусухой

мозги высушивал до злости.

 

По перекатам – пилотаж:

«вихрями» поднимая пену,

берут баржу на абордаж

сибирские аборигены.

 

Пред ними мрачно предстаёт

старпом, он зол и безобразен:

Здесь доблестный ангарский флот,

а не какой-нибудь магАзин.

Вот так, шпана, надеюсь, ясно!

Но это он уже напрасно...

 

Наш залихватский экипаж

(такая горькая умора)

познал, что значит абордаж,

не из романов Фенимора.

 

……………………………

 

С тех пор лихих прошли века,

иного не хватило б срока

понять: жизнь – вечная река

и нет в ней устья и истока.

 

* * * 

 

С. К.

 

Радушно потчевал писатель

двух типографских работяг –

бутылку горькую поставил

на остывающий верстак,

 

где незадолго до радушья

старательно, как птицу влёт,

его растраченную душу

упаковали в переплёт.

 

Хмельным огурчиком похрумкав

под говор тостов проходных,

тираж по рюкзакам и сумкам

сообразили на троих.

 

Упал в пакет остаток пира,

под грузом пыжится спина…

Проспект, автобус, лифт, квартира.

Усталость. Дальше – тишина.

 

 

Рваные штаны

 

Лучи закатные длинны,

по лужам блики кувыркались,

с восторгом рваные штаны

мне, как видение, являлись.

 

Моё бесцельное шатанье

бульваром, где асфальт истёрт,

торжественное рваноштанье

сопровождало, как эскорт. 

 

А если мыслить эпохально,

то идеалам мы верны

и элегантно-актуальны,

как нынче рваные штаны. 

 

Репортёрам

 

Манящий воздух бесконечного простора

волною жгучей твою душу бередил –

самой судьбой ты был назначен репортёром,

а назначение редактор утвердил.

 

И ложь трибунную, и возгласы, и вздохи,

святую правду, взрывы хохота и стон –

надрывный голос неразгаданной эпохи –

хватал безудержно твой жадный диктофон.

 

Век журналиста беспокойный и короткий:

кого-то пуля, как ни дёргайся, найдёт,

другой износится, а тот сгорит от водки,

кого-то к вечности доставит вертолёт.

 

Но как бы жизнь тебя ни мяла и ни била,

ей твой хребет и не согнуть, и не сломать,

ты свою совесть, как полцарства за кобылу,

пусть не надеются, не станешь отдавать.

 

Бывает холодно, и тягостно, и душно,

но все напасти ты достойно победишь…

Да будет вечно и надёжна, и послушна

твоя проворная компьютерная мышь.

 

Земля страдает от нелепостей и вздора,

но крепнет разум – и пути иного нет,

а мир живёт, пока кочуют репортёры

и дышат истиною полосы газет.

 

* * *

 

С детства запомнились эти слова:

«Хлеб береги, он – всему голова!»

 

В омут мучительных дум погружён,

замер над хлебницей с острым ножом

и испытал оглушительный стресс:

как… неужели я головорез?!

 

Салюты

 

На небесах в распахнутой ночи

болид оставил росчерк: «Безвозвратно!»

И вспомнишь: от копеечной свечи

столица полыхала многократно.

 

Кошмары и во сне, и наяву

терзают нас, то вкрадчивы, то люты.

Надеемся, что матушку Москву

не подожгут помпезные салюты.

 

Самоизоляционное

 

… а для кого-то хуже жажды

жить, в одиночестве скорбя,

поскольку далеко не каждый

выносит самого себя.

 

А мы способны в полной мере

понять за мимолётный срок:

что может чувствовать в вольере

познавший правду носорог?

 

Сани

 

Я всё лето готовлю сани,

перспективою обуян,

все иные дела-дерзанья

отодвинув на задний план.

 

Не валяюсь я на диване,

не исследую потолок,

исступлённо готовлю сани,

завершу это дело в срок.

 

Изготовил нащепы, стужень,

и сосновые копыла,

и полозья, что взрежут стужу

под девизом «Моя взяла!»

 

Друг звонит, приглашает: – Саня,

дёрнем к речке на шашлыки!

– Не могу, – отвечаю, – сани

пропадут без меня с тоски,

 

им страдать без моих стараний

с душным летом наедине.

Ночью видят метели сани

и поскрипывают во сне…

 

Приосанилась мои сани,

На повозке такой – хоть в рай.

Конь храпит, и трепещут лани:

тройка подана – запрягай!

 

Свобода

 

Я распрощался с суетой,

балластом серости убогой,

иду, счастливый и пустой,

с наскоку выбранной дорогой.

 

Возможно, впереди тупик,

тоскливый холод отчужденья,

но вечно буду помнить миг

блаженного освобожденья.

 

 

Слово и слова

 

Друзьям-газетчикам

 

Нам не дано познать все таинства былого,

от нынешних проблем страдает голова,

но кто-то смог постичь: вначале было Слово,

поздней явились в мир слова, слова, слова…

 

Конечно, мы с тобой не судьи, не пророки,

изысканных словес не близкие друзья –

обычные слова объединяем в строки,

скользим по острию и падаем скользя.

 

Отчаешься порой: а нужно ли всё это,

жестокой суеты не сокрушить основ,

и нас самих сожрет чудовище-газета,

когда не хватит ей похлебки наших слов.

 

Пришёл двадцатый век к финалу бестолково,

планета напряглась, Россия чуть жива…

Как вожделенно Мир желает слышать Слово,

как обречённо мы несём ему слова.

 

Смех

 

Берёза ветер щекотала,

и он смеялся всю весну –

шальная радость залетала

за сорок пятую версту.

 

Был горизонт то хмур, то светел,

слезой туманился в глазах.

Деревья щекотали ветер,

и смех искрился в небесах…

 

… А ты бы мог не от щекотки

взорваться хохотом в тиши,

не от Госдумы, не от водки,

а так – спонтанно, от души?

 

Снег

 

Вдали белел саянский позвонок,

понтонный мост был инеем усеян.

Мой первый снег растаял в Енисее,

свой первый снег запомнить я не мог.

 

А раздирает память грохот льдин

на всём пути сквозь время и пространство.

Какая тишь. Покой и постоянство,

и мягкий свет нетающих седин.

 

Снегопад

 

Покой с тревогой вечно рядом.

Случилось так: сквозь мой ночлег

шёл, задыхаясь, первый снег –

я был разбужен снегопадом.

 

Притихший город. За окном

проспект баюкала прохлада,

и мягко снежная услада

его укутывала сном.

 

Казалось, в мире всё дурное

исчезло, лучшее сбылось,

так почему же не спалось

среди всеобщего покоя?

 

Стою в просторной тишине

Наедине с своей судьбою.

– Пойми себя и стань собою, –

она нашёптывает мне, –

 

и жизнь пойдёт без маскарада…

Но близится начало дня,

и ускользает от меня

ночная тайна снегопада.

 

Солдат

 

На какой-то станции, зажатой

посреди напуганной страны,

скорый поезд подобрал солдата,

шедшего с дурацкой той войны...

Помолчали километров восемь,

моментально перешли на «ты»,

озадачил он меня вопросом:

сколько стоят водка и цветы?

Я к ответу не совсем готов –

я не шибко в области цветов.

Что до водки – сведенье подам

лет за тридцать чётко по годам.

Коль отбросить всякую подробность,

я тебе нисколько не совру:

ей цена – тупая безысходность,

пустота и слёзы поутру...

Ты глядишь, едва ли не смеясь,

для тебя, конечно, это мелко –

вмятый в государственную грязь,

чудом уцелевший в перестрелках...

Выживай и дальше в этой бренной,

выдержи от жёсткой правды шок

и не спейся от переоценок,

что сотрут всю душу в порошок.

Меж святыней истинной и лживой

долго будешь разрываться ты...

И сошёл на станции служивый

узнавать про цену на цветы.

 

Спонтанный концерт

 

Автобус спешит, рассекая поля и поляны,

автобус торопится не опоздать на паром.

В салоне трясущемся тенор звучит и сопрано –

спонтанный концерт происходит в театре лесном.

 

Изысканный фрак изогнулся в плену чемодана,

а вместо оркестра играет натужный мотор.

Но голос при нём – и весёлый Евгений Балданов

пронзает романсом восточносибирский простор.

 

Палящим июнем стоим в ожиданьи парома,

старательный бриз обдувает лесную красу,

а нас соблазняет радушье речного приёма,

и как не нырнуть в преградившую путь Бирюсу...

 

… Испуганный Ленский по оперной мечется сцене,

страдалец гадает: куда устремится стрела?

Бальзам Бирюсы принимает Балданов Евгений,

причуда искусства их вместе однажды свела.

 

Старый скалолаз

 

Васе Гладкову

 

Бывает, рухнешь, злобный и усталый,

в глубокий сон.

Но вдруг Морфей тебе подарит скалы,

и ты спасён

 

от самобичеваний, словоблудий

и от хандры,

когда тебя безжалостно разбудит

призыв горы.

 

Что умный в горы силы не потратил

(в обход готов),

известно. Скалы сотворил Создатель

для мудрецов.

 

 

Страус

 

Натянут воздух, будто парус

к фарватеру наискосок.

В мешке нашейном робкий страус

несёт просеянный песок.

 

Давно вселился в город страус:

комфорт, уют, цветы, трава…

Но без барханов исстрадалась

испуганная голова.

 

И посреди своей квартиры,

паркетный осквернив настил,

защитой от агрессий мира

песчаный холм соорудил.

 

Он счастлив, словно вихрь весенний,

и отдыхает от забот –

он знает, где его спасенье

от всех напастей и невзгод!

 

Стружка

 

Я вспомнил первую профессию

свою (оставьте едкий смех),

когда с напыщенной процессией

вошёл в инструментальный цех.

 

Прошедшее стихийным бедствием

набросилось со всех сторон,

станок вовсю меня приветствовал,

вращая шпиндель и патрон.

 

Я подошёл к седому токарю,

встревожив в памяти печаль.

Он с ювелирной твёрдой точностью

ласкал капризную деталь

 

и с выстраданной виртуозностью

в режиме дерзких скоростей…

А я, противник скрупулёзности,

сменил её на мир страстей,

 

где боль сладка и радость жгучая,

и ненадёжны тормоза…

А стружка, злая и колючая,

мне злобно целилась в глаза.

 

Тайский массаж

 

Прилив проглатывает пляж,

бушует солнце над Сиамом,

мне тайка делает массаж,

она истомно входит в раж

и терпко пахнет океаном.

 

На клавишах моих костей

звучит блаженно, по-буддистски,

шальная музыка страстей

раскрепощённой массажистки.

 

Она дарует телесам

моим целебные щедроты

и параллельно землякам

по-свойски травит анекдоты.

 

И так хохочет в полный рот

их загорелая команда…

Среди тропических широт

Сибирь контачит с Таиландом.

 

Татарка

 

Из платья – словно из шатра,

и не бывает слаще мига,

когда сдаюсь я до утра

в твоё пленительное иго.

 

И ненасытна, и чиста

грудь, не познавшая креста.

 

Как выдержать твои глаза?

Молчат столетия об этом...

Знать, до сих пор Темир-мурза

летит на гибель с Пересветом.

 

Тунгусский феномен

 

Время собирать метеориты –

острый зуд гуляет по рукам,

у Земли растянута орбита,

как в броске стремительный аркан.

 

Между двух российских революций

поразив империю в упор,

век назад космическое блюдце

вызвало землян на разговор.

 

Или, оглушённый перегрузкой

в 200 предстоящих хиросим,

огненным пророком над Тунгуской

бешено пронёсся херувим.

 

Мы в ответ кричим проникновенно,

но язык общенья на нуле –

каменную азбуку Вселенной

взрывом разметало по Земле.

 

Потому-то для людей закрыты

тайны внеземного языка –

время собирать метеориты,

россыпью пронзившие века.

 

* * *

 

Ты в своей захлебнёшься весне

от простора и вечных загадок –

заверни ненадолго ко мне,

успокойся в моих листопадах.

 

Размечтайся в моей тишине,

посмотри: никакой суеты в ней,

улыбнись отраженью в окне,

сбрось в прихожей поспешные ливни.

 

Освежая, пройдись ветерком,

беспорядок не бойся нарушить,

без умолку журчи ручейком –

я ещё не отчаялся слушать,

 

я ещё не сумел разгадать

все интриги в своих мелодрамах,

я ещё не успел разломать

из пьянящего воздуха замок.

 

Я надеюсь ещё, что смогу

в заповедную тайну вглядеться...

Если нет – для тебя сберегу

и тебе завещаю в наследство.

 

* * *

 

Упал мужик в осеннее ненастье,

на лбу – шишак, в карманах – ни шиша,

и до пупа распахнутая настежь

загадочная русская душа.

 

А жизнь вокруг то тлела, то кипела,

шли мимо люди, листьями шурша,

и покидала стынущее тело

в его плену уставшая душа.

 

Не сокрушив вселенского порядка,

бесшумно, словно в шарике прокол,

нырнула в вечность русская загадка...

Сержант Пасюк составил протокол.

 

 

* * *

 

Утро врывается свежей прохладой

и разгоняет галактики прочь,

но не сумела унять звездопада

в омут рассвета нырнувшая ночь.

 

Господи, нам не познать и не надо

на колобке неуютной Земли

мимо летящий поток звездопада,

вечную истину в звёздной пыли.

 

* * * 

 

Валерию Кудринскому

 

Художник дышит акварелью,

и в заповедной полутьме

давно рождённое творенье

является на полотне.

 

О бесконечный поиск истин,

порочное веретено:

что изначально – краски, кисти,

модель, художник, полотно?

 

А может проще: всё едино

и нет начала и конца,

пока бредут, как пилигримы,

шедевры в поисках творца.

 

Часовой

 

Я носил в караул карту звёздного неба

и узоры созвездий изучал на посту.

Я примкнутым штыком разрезал пустоту,

как ржаной каравай испечённого хлеба.

 

Своевольной кометой скользил по вселенной,

в галактических дебрях едва не исчез,

но на пост своевременно падал с небес,

там встречали меня разводящий со сменой…

 

Позабыты уроки стратегий и тактик,

но в истерзанной памяти вечно живёт:

я один на посту, надо мной небосвод

с величавым покоем надменных галактик.

 

Чукча

 

Я чукча, я живу в яранге

и вытворяю чудеса –

я сполохи, как бумеранги,

завихриваю в небеса.

 

Я упорядочил движенье

пяти блуждающих комет,

я увеличил напряженье

того, чего в природе нет.

 

Я в гости к белому топтыге

полярной ночью прихожу

и вековую мудрость Книги

на зверский рык перевожу.

 

Я опроверг мудрёным утром

всем надоевший постулат,

Тунгуску ослепил салютом

мой мыслетронный агрегат.

 

Когда в команде нашей «Челси»

вратарь был списан за газон,

то это я, невольник чести,

держал ворота весь сезон.

 

Потом по тундре на оленях

пронесся с кубком УЕФА – 

как ликовали населенье,

земля и пятая графа!

 

Чукотский дух могуч, как крепость,

бодрит, ядрёный, как зима,

и наш национальный эпос

едва вмещается в тома.

 

А в первенстве по анекдотам

мы честно выбились в финал

и соревнуемся с народом,

что прежде лидерство держал.

 

Врагом пленённый Абрамович

мне крикнул: «Кореш, выручай!»,

и в обречённом этом зове

такой был тягостный отчай,

 

что вмиг оленем беспантовым

я в части воинской возник,

где на штыке у часового

дымил дурманящий шашлык.

 

Спасён Роман, кругом подлодки

спят, эхолоты отключив…

И лишь дрожит кадык Чукотки,

когда она всей мощью глотки

лакает Берингов пролив. 

 

Чёрная сопка

 

Густою волною таёжная хвоя

закутала бережно огненный след.

Вулкан отгремевший оплывшей свечою

стекает в притихший Саянский хребет.

 

Тревожным покоем просторы обдало,

ему здесь вовеки царить суждено.

Но всё-таки магма не зря клокотала,

а может, напрасно… Не всё ли равно?

 

Юбилейное

 

Эпоха вихрем ускользает по спирали,

не оторваться от неё, не отдохнуть.

Мы даты круглые цепляем, как медали,

на беззащитную простуженную грудь.

 

А время мчится, об утратах не жалея,

шурша помятой календарною листвой.

Грохочут круглые колёса юбилеев,

как тарантасы по булыжной мостовой.

 

* * *

 

Юность шальная, эпоха невнятная,

в вечном смятении первая треть.

Как нам хотелось объять необъятное 

и непонятное уразуметь...

 

Мозг в полудрёме, и чувства не бесятся,

не закипает от взгляда вода.

Вечно распахнута пропасть небесная,

но почему-то не манит туда.

 

 

Яблоки

 

Вдоль дороги, что к закату летела,

Кони в яблоках неслись оголтело.

Мы – навстречу, как шальное цунами, –

насладиться не смогли скакунами.

 

Жгут сомненья в суматохе событий:

может, это не табун прокопытил,

может, яблони созрели под осень

и пустились вдоль дорог плодоносить…

 

Годы канули, а мы не узнали,

что в то утро навсегда прозевали,

что стремительно мелькнуло на склоне:

роща яблонь или в яблоках кони?

 

Янтарь

 

Погасло детство, как заря,

и вспоминается всё реже

смолистый шёпот янтаря

на пляжах Рижских побережий.

 

… А я уж думал: утону,

спасли балтийские ребята.

Случайно в память загляну –

и ветер тянет, как струну,

канву янтарного заката.

 

* * *

 

… А это было будто бы сейчас –

прошло одно тягучее мгновенье:

всего лишь крутанулись сорок раз

вокруг звезды второго поколенья…

 

Январский ветер над Камчаткой выл,

вздымался к небу жар вулканной ямы.

Я в караул с собою уносил

танцующие буквы телеграммы.

 

И сам плясал в тулупе на посту,

обняв партнёршу – злую морозину.

И, зажигая за звездой звезду,

искрился мир, в себя вобравший сына…

 

Опять эпоха холодов и льдин,

и ребятня со снежных катит горок,

на них взирая, улыбнётся сын

с грустинкою: «А мне уже за сорок!»

 

За сорок бед, свершений, пустяков,

за сорок незаметных перевалов,

за сорок дум, за сорок сороков,

за сорок восхождений и провалов…

 

А может, всё без этих жгучих фраз –

всего лишь крутанулись сорок раз?..