Кривая правда Скалозуба
…потому, что телефон и холодильник (всего лишь, хотя это великие изобретения) изменили нас сильно, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» – никак…
Утверждение Р. Музиля – «Что остаётся от книг? Мы – изменённые», – к сожаленью, всего лишь прекраснодушие, тщетная надежда автора, всю жизнь потратившего на сочинение огромного, великого романа.
То ничтожное место, какое занимает в сознание современного человека классическая литература, свидетельствует не о кривом, чрезмерно прагматичном воспитании, а о том, что книги не дают ответов на необходимые вопросы и никак не помогают жить.
Болтовня про вечность – мол, ждущую писателей – самоуспокоение неудачников.
Какая вечность? Помилуйте!
Мы о литературе Атлантиды не имеем никакого представленья, не говоря о том, что попросту не знаем, была ли она сама.
Так что в лучшем случае художественная литература не справилась со своим заданием – если предположить таковое: мы по-прежнему остаёмся корыстны, властолюбивы, эгоистичны, агрессивны, конфликтны, а в худшем: литература – это просто род развлечения, более высокого, конечно, чем футбол, водка и карты, но… всего лишь развлечения.
И не следует уделять ей такого уж внимания…
Так что ж – прав Скалозуб: «Собрать все книги бы, да сжечь»?
А пожалуй, и был бы прав, если бы не одно «но».
«Но» это заключается в следующем – если бы не «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита», мы были бы ещё более космато-корыстными, грязно-эгоистичными, чёрно-самовлюблённо-самолюбивыми…
Так что не стоит недооценивать литературу, равно сбрасывать её со счетов: ведь будущее наступает всегда, и мы никогда не знаем, каким оно будет.
Пренебрежение поэзией
Пренебрежение поэзией есть, в сущности, пренебрежение собственным сознанием, ибо даже в самих размерах, в их жёсткой и чёткой организации, заложена разумная дисциплина оного.
Мозг, подобный лабиринту, мускульно отвечает высоким стихам, работая на иных оборотах, и не позволяя хламу оседать-проникать в свои извилины.
Поэзия – кладовая истории, истории мысли и истории чувств, и, выведенная из сферы общественного внимания, сферу эту делает сиротой.
Не потому ли так алчно-агрессивны стали наши соотечественники, что путают Пушкина с Тютчевым? А поэзия, помимо прочего, умягчает сердца, высекая на них иероглифы стигматов сострадания.
Но, по дурацкому стечению обстоятельств, поэзия нуждается в разумной пропаганде, ибо, как не бывает самозабивающихся гвоздей, так невозможна рыночная, окупаемая поэзия, исключая её низкие, стёбные формы или филологические игрища, которые так любезны грантодавателям.
И – увы и ура – последним местом в мире – со всеми его издержками – где поэзия была востребована, был Советский Союз, где плесень мещанства выступала вполне определённо, однако, была менее страшна, нежели кровь рыночных отношений…
Порочность тусовочного круга
…ибо наглость тусовочных персонажей не знает границ – как и жадность оных до жизненных благ…
Вот, к примеру, пост с фотографией в Фейсбуке – со скромненькой подписью «Писатели отдыхают» – парочка ничем не примечательных и вовсе не пользующихся никакой популярностью тусовочных поэтов в венецианском кафе.
На деньги налогоплательщиков, и слыхом не слыхивавших о таких писателях, они катаются по миру; алчною толпою заполняют собою журналы, без конца обвешивают друг друга премиями, которыми меняются, как дети значками, жируют на гранты…
Вовремя – во время распада Союза – подсуетились, сорганизовались, так сказать, – и вот теперь пожинают плоды.
При чём тут литература?
А ни при чём.
Ибо персонажи тусовки не производят ничего художественного ценного: филологические эксперименты, стёб, невнятное старческое бормотанье.
А те, кто способны производить полноценные и полновесные художественные произведения, загнаны в провинциальные тараканьи щели или вязнут в трясине интернета.
И дело тут не в венецианском кафе – хотя кому же не хочется побывать в Венеции! – а именно в наглости, в беспардонности людей, в порочности, в конце концов, самого этого тусовочного круга.
Поэт и его роль
Роль поэта в современном мире?
Не надо об этом – нет у него никакой роли!
Миллионостишье в интернете – кто разберётся в этом хлюпающем месиве?
Невозможно.
Деньги поют – голоса поэтов не слышны, да и не могут быть – в предельно прагматичном, готовом уже выращивать детей бедняков, чтобы мозги их шли на корм богачам, обществе…
Но стихи существуют…
Видимо, звуковые, смысловые нити тянутся сюда из эфира или неведомых нам сфер, и эти содрогания, взрывы, смыслы улавливают люди, именуемые поэтами.
Вероятно, существование поэзии так же необходимо, как и существование всего конкретного, материального, что, как нам кажется, и составляет сущность жизни.
Но отделить золото поэзии от словесного мусора, прикидывающегося поэзией, в условиях немыслимого количества текстов слишком трудно.
Невозможно почти.
Как невозможно быть поэтом в наши дни.
И правда – в большинстве случаев загнанные в тараканьи щели одиночества и кривого полупризнанья, толком ничего не могущие в практической жизни – как могут они жить?
Какое имеют право?
Да ещё толком не объясняя, в чём же их роль…
Делать нас лучше?
Значит, очень плохо справляются с задачей.
Изменять нас?
Помилуйте!
Нас изменили холодильник и телефон, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» – никак, что уж о современных сочинителях!..
Мир мелькает – пёстрый, соблазнительный, несущийся праздничными, а на деле траурными лентами; поэзия же требует сосредоточенности, остановки.
И всё же количество стихов, читаемых вечерами, на ночь, эти одинокие индивидуальные усилия, думается, и дают роль поэту, и в чьих-то сознаньях немалую.
Как проверишь?
Тут нет никакой статистики – и мизерность тиражей поэтических сборников не тянет на неё, ведь всё есть в интернете.
Вероятно, при отсутствии поэзии общество совсем задохнулось бы в тисках прагматизма, клипового сознанья, безграмотности и безвкусицы…
Так что есть у поэта роль, есть… Просто сиюминутность – не его среда.
А его среда – язык, который он, по мере возможности, развивает и шлифует, открывая новые смыслы, а иногда давая ему новые часы, показывающие то время, которое никакие деньги не отменят.
Достоевский как поэт
Достоевский, вероятно, очень удивился, коли назвали бы его поэтом – тем не менее, капитана Лебядкина не представить без его кривобоких, шатающихся стишат, как самого Достоевского не представить без эпилепсии.
Органично вотканные в разноплановую и вместе единую ткань великого романа, стихи эти – сумасшедшие вирши, скорее – служат дополнительной характеристикой одного из важных персонажей…
А коли стихи не характеризуют автора – то грош им цена.
Жажда Достоевского быть поэтом в изначальном – рифмующем, встолбикпишущем смысле – очевидна, и именно она придаёт поэтическим опусам его персонажей естественность, даже при налёте графомании.
И (из Карамазовых уже) эта ножка, которая разболелася немножко – также важна, как встреча Ивана Карамазова с чёртом.
Достоевский был во многом поэтом – если под поэзией понимать стихию, из которой возникает гармония; но и собственно поэтические его тексты интересны: дополнительным штришком к гигантскому космосу, что нёс в душе классик.
Вселенная пантеизма
Тютчев писал жёсткими формулировками, точно созидал математически выверенные золотые формулы пантеизма вселенства, блещущего драгоценными многокрасочными каменьями.
Охватив весь круг природы – с подкругом человеческого бытия – он прояснил человеку нечто столь важное, что мысль стала работать чётче, а стигматы сострадания на сердце – для тех, для кого они возможны – зажглись ярче.
«Чему бы жизнь нас не учила…» – скорбной верностью своей соотносится с прозрениями суфиев, перекидывая не зримый златой мосток между Востоком и Западом.
«Молчи, скрывайся и таи…» – серебряная формула одарённого одиночки, но и – голос каждого сердца, ибо люди подобны айсбергам: очевидность видимого и сокрытые в недрах бытия, как под водою, глыбы.
Чувствуя дыхания трав и удлинение дождевой капли, Тютчев обладал мощным мозгом натуралиста – с мыслью, всегда великолепно оперённой рифмой.
Стихи о поздней любви столь же физиологичны, сколь и лиричны – и лирика здесь вовсе не унижена физиологией, наоборот, подчёркнута ею.
Извилины нашего лабиринта круты, и блажен тот, кому вручили факел, являющийся источником света для других.
Верующий богоборец
Для мощи громогласного, тяжелостопного ниспроверженья нужен могучий объект – и кто тут подойдёт лучше Бога.
Маяковский – атеист?
По внешним признакам да.
Но если спускаться в глубину его словесных лестниц, богоборчество меняет знаки, оборачиваясь своеобразной верой.
Ибо пролетарское всё в нём – наносное: ибо очень влекла сеть успеха, а тогда ничто иное, кроме летающего пролетария, её не сулило.
Но – там, внутри, где жжёт, болит, режет?
Но – в самом сердце сердца?
А там – нежный дедуля Бог, совсем не страшный, вовсе не Бог Ветхого завета, ревнивый и мстительный, а некто домашний, привычный в жёсткой мякоти диалога, и диалог этот вечен…
Ниспровергать можно того, кого любишь: парадокс; но и сущность жизни парадоксальна, как парадоксальна, к примеру, физиология: желудок должен был бы переварить сам себе, но не переваривает, давая нам телесную крепость.
Или немощь.
Немощь тоже может быть громогласной: «Помогите! Услышьте!»
Богоборчество и всегда, по сути, изнанка веры – нельзя же ниспровергать ничто.
И вот могучие вирши Маяковского во многих своих периодах – своеобразная литания Богу – какого ниспровергая, любит, и любя, ненавидит.
А так может писать только верующий.
Верующий богоборец.